Семнадцать окон
Человек и моль. Павиан и человек. Человек не донесёт на назойливое чешуекрылое, которое лезет ему в глаз, считая, что это гоголь-моголь, не станет его за это преследовать, чтобы засунуть в тракт и переварить, или не заметит — или махнёт рукой: лети, милое блёклое, удачи тебе под фонарём. Человек не будет связываться и с мартышковыми; из одного царства, а вот не станет: павиан пнёт деда Мазая и отскочит, хохоча от новых опасных, но приятных ощущений, а дед поманит его фиником, который лежит в кармане со времён прежнего потопа, и посадит рядом с зайцами: хорошее моё, даже не знаю, как звать-то тебя, но утонуть тебе не дам, ты только зайцев не обижай, они тоньше устроены: перепуганы так, что пульса уже и не слышно…
Палач всегда казался мне инопланетной фауной. Он впитывал всё, что видел, слышал, осязал пальцем, причинным местом, языком и дёргаными нервами, полными узелков новых увлечений: вот моль зачем-то садится на толстый вязаный свитер и подъедает его весь, пока человек перечитывает на веранде летнего домика с мезонином «Дом с мезонином»; потом человек задрёмывает, и любознательная моль, раня крылышки, продирается через полусмежённое веко к глазу, где в полной темноте пытается выпить глазное яблоко; вкус неважный, но он новый, он падает в копилку и развлекает моль этим скучным вечером. Проснувшийся за полночь человек недосчитывается глаза и сходит с ума. Это тоже любопытно, это забава, которая веселит моль этой скучной ночью. Скучным утром человека находят повесившимся и вскоре закапывают, оставив в земле пылающую свечку. Кружиться подле свечки, чуть опаляя крылья, лечебно: огонь зарубцовывает свежие раны пахучей корочкой, на которую летят мошки. Вот мошки вкусны… Всё это так увлекательно и порой полезно. Поиски полезного увлечения сопровождаются знаниями о новой забаве, которая не очень-то полезна, но веселит как ни одна прежде, целительно заполняя пустоту инопланетного существа, которая рвёт его, когда он переполняется пустотой.
Палач — это самая сокрушительная увеселительно-познавательная машина в истории нашего царства («нашего» — в смысле нашего; а может, и не только нашего, но и заморского; ещё чуть-чуть, и мы, кажется, узнаем это наверняка — но это знание не будет нам впрок: к тому моменту сквозь нас вовсю прорастёт мутировавшая лебеда; и тогда лебеда сможет безапелляционно прокаркать: «в истории всех царств нашей грустной планетки»; мне кажется, новая лебеда будет явственно каркать).
Вкусив глазных яблок зачитавшегося дачника, но не поняв их вкуса, моль, пустоте которой до всего есть дело, неуверенно (эклеры были… полакомее) плюётся: «Какая шняга» — и будит чеховского почитателя. И пытает его до самого его сумасшествия, желая узнать, почему его глазные яблоки не так вкусны, как яблоки с веток (не говоря уже об эклерах), используя все подручные острые и тупые средства, но всегда кончая пеньковой верёвкой, ибо о всемирно-исторической роли пистолета Макарова моли ещё не донесли, а значит — не дали. Вешай пока, не чинясь, обожаемое чешуекрылое.
И всё сама: сама, нещадно потея, познаёт мерзкий вкус глазного яблока и выспрашивает у владельца, почему это настолько несъедобно; обливаясь потом (ей нравится обливаться потом, она поняла это сразу, и теперь хочет обливаться, не переставая), загоняет под ногти найденные в домике с мезонином острые штучки («Э́то что такое?» — «Швейные иголочки. Иголочки используются в…» — «Как применю их сейчас…»), чтобы та, которая открыла моли глаза на предназначение штучек, немедленно рассказала ей, чем же так хороша книжка, за которой заснула эта сволочь с невкусными глазами, которые выглядели сущим гоголем-моголем, а оказались ничем не лучше трупных пятен на однажды перехваченной сдохшей корове. Корове? — Как ни странно; дающие молоко коровы тоже дохнут. С головы у кратко излагающей содержание старушки всё время падает ночной чепчик, и моль, которой не нравится вид пересказчицы без убора, прибивает его к старушечьему темени гвоздиком. Прибивает сама, познавая действие молотка, гвоздя, живой плоти, в тело которой входит гвоздь… Усвоив Чехова, моль находит спички и играется с ними; от спички вспыхивает вырванная из Чехова страница, которой моль… в общем, страница оказалась испачкана, но всё равно занимается, потом начинает тлеть ковёр, вонь невыносимая, но моли любопытно, до какого задымления она просидит в комнате, листая альбом с фотографиями молодого обладателя невкусного глазного яблока и его юной старушки. До такого, когда на смену дыму приходят стены огня. На моли тлеет чубчик, и она засовывает голову в бочку с водой. Ощущения непередаваемые и нравятся, чубчик потушен, моль ныряет и плещется, мечтая о переходе в другое царство, в котором можно стать владычицей морскою, но она не знает, как это сделать: «Как?» — выныривая, спрашивает моль у холуёв. Холуи находятся: «Нужны жабры». — «И как мне раздобыть эти жабры?» — «Попросить у золотой рыбки?» — гадают холуи. — «Так подайте сюда эту рыбку». Тут холуи теряются и начинают мямлить безо всякой уверенности в нудных категориях «вот если бы сказку можно было сделать былью…» Нетерпеливую моль, которой вынь-и-положь, это бесит, и она впервые понимает что-то с кристальной ясностью, которой так много на её прежней планете, но так мало на этой: надоевшего холуя, впаривающего ей «Морфологию сказки», надо убрать. Можно ночью, чтобы он не узнал об этом и, следовательно не расстроился, потому что холуям свойственно огорчаться, что бы это ни значило (моль догадывается, что она огорчилась, познав вкус глазного яблока… но это не точно), но лучше сейчас. Что и делается. Самой молью. Всё и всегда она делает сама, не полагаясь даже на павианов. И испытывает сказочные ощущения, почти, вероятно, по Проппу, о котором талдычил этот всезнайка. Помог тебе твой умственный багаж, сволочь? Сила ли он?
Настрелявшись после завтрака по садовым галкам, воронам и голубям, из которых сделают вечернее жаркое для собак, и те возлюбят его ещё крепче, палачу захотелось пострелять по себе подобным. «Ну то есть подобным внешне, — пояснил он оружейнику, — а внутри, братан, это какая-то инопланетная гниль, которой я никак не могу понять, и не проще ли не мучить себя? Так подай же мне что-нибудь для городских боёв…» — «Пистолет Макарова ваше благородие устроит?» — «Это что за зверь?» — «Новейшее изобретение, кучность, прицельность, дальность боя — всё зашкаливающее. Мир не знал ещё такого совершенного военного струмента». — «И к нему каких-нибудь заминированных игрушек, потому что у них есть дети, а я видеть не хочу, в кого они вырастут. Да, братан, а Чехов-то какое, оказывается, говно, причём я обижаю говно этой сентенцией. Извини, говно. Пересказали мне тут какую-то “Каштанку”… То есть дай мне ещё нечто огнемётистое, чтобы я пышно спалил пару библиотек с этой “Каштанкой”. Устроит ли меня Flammenwerfer 35? Ты ещё спрашиваешь, сволочь! Не забудь попросить меня, восстановить его серийное производство…»
«Макаров» надоел палачу после пары обойм, на 16-м окне. Из окон никто не падал, и палач спрашивал у патруля, к которому пристроился: «Ну отчего же никто не валится наружу?» Солдатики блеяли успокоительное, мол, ещё не вечер. Тогда палач отнял у них их пищали, зарядил их двойной порцией всего и шарахнул в 17-е окно, из которого ему под ноги бросали цветы и «люблю до гроба». Получив сполна, цель отразилась от стены и выбросилась в окно по частям, оставив в доме лишь никчёмные ноги. «Вот это мощь», — сказал палач и опоздал на ужин, потому что опять увлёкся.
«Хорошо, что мама сдохла. Представляю, как бы она орала, впихивая в меня через ноздрю манную кашу».
На ужин подавали то, что осталось от собак: грачиное жаркое. Объедение, но в паре тушек были дробинки, и палач, вознегодовав, ласково позвал повара и деловито засунул недоеденную птицу через нос в пищевой тракт шефа. Новый опыт всегда интересен. «Вот чёрт, — сказал палач. — А о библиотеках-то я и забыл. Прости, шеф, вторую тушку в тебя затолкают ребята, а я пойду жечь Чехова».
Мама, почему моль донимает нас, а мы ни гу-гу?
