Окно №18
«За Каштанку ответишь», — хохотала моль, выкладывая из Чехова помесь таксы с дворняжкой размером с три упавших на бок холодильника, переполненных куриными яйцами и молоком. Чехов пылал, как кашлял: надрывно, трескуче, разбрасываясь на бледных, но наотмашь-строчках во все стороны, но задние лапы и хвост почему-то жалел; они сгорели последними, когда палач, распинав их котурнами, остыл к забаве и снова зажёгся давешней: стрельбой по мечущимся в окнах теням, которые только что, лишив горшки желтофиолей, бросали цветы под ноги палачу. От «Каштанки» несло стольным градом N, когда он, ещё не оловянный-и-стеклянный, сгорел, как всегда, дотла из-за одного сгоревшего во сне слишком ретивого опричника, жившего с чужой женой и тремя дочерьми чужой жены, одной из которых было тринадцать, а другой — пятнадцать, а их отцом — мужем чужой жены — был мурза.
«Это какое уже сегодня?» — спросил палач. Холуи гаркнули окнам: «Сколько на ваших ходиках?» Окна ответили, и холуи отчитались: «Ещё сегодня, значит это восемнадцатое, князь чухонский и прочая». Восемнадцатое на втором этаже не славословило и не металось, восемнадцатое смотрело исподлобья, недобро. Палач забрался на плечи холуя, вставшего на плечи другого холуя, и громыхнул в окно пищалью. Отдача свалила гимнастическую пирамиду на землю. Из окна, покружив по комнате, но не найдя пристанища, выбросились последние нога и рука кустодиевки. Следом за ними выпорхнула граната: мстительная, но отчего-то неповоротливая, она теряла время, чтобы присмотреться наверняка, и это ломало всю гравитационную картину этой сцены: семь персидских амбалов успели упасть на палача, прежде чем принять мщение на себя.
Останки кустодиевки отдали для наускиванья и ночного пира псам. Петроводкинку, читавшую на кухне «Анну на шее», порвали на части с молчаливого согласия князя чухонского контуженного, обделавшегося и прочая и семерых дохлых персидских амбалов. Дом, в котором было окно №18, сожгли из нескольких Flammenwerfer 35. Пахло почище Чехова и его «Каштанки»: в доме были люди, двуногие и жу́чки; они таились под плинтусами. Их не искали, их не выгоняли, из них не складывали штабеля в вагонах, идущих на север, их просили оставаться на местах «до особых распоряжений» и согревать лечебным воем инопланетную (звучало иное слово в том же падеже: «благородную») душу князя контуженного и прочая, и прочая. Оказывается, плинтусы горят не хуже напалма, а дети перекрикивают шариков.
Видевшие и слышавшие это обгоревшие на этом пожаре, но не спасшие ни одной души обладатели новых галифе с картонно-пулемётных вышек безо всякой команды полезли на настоящие вышки, приговаривая грубое и обманное: «А вот кому совокупиться», где меняли гулкие удары в ухо на рявкающий пулемёт: «А вы можете из нашего, из картонного». Кровь из одетых в старые галифе, которых скосили с вышек, подлизывалась нашими собаками и шла на боевые рисунки на рожах… лицах наших собачников. Если бы в моём застенке было круговое окно под облаками, я бы отложил вид сверху на стольный град N до последующего нанесения на даму №4 в выражениях почти технических: «Каждая улица стала глухим стаканом с пружинами сжатия по концам». Пружины слева и справа увеличиваются в размерах с каждым вновь принятым в себя человеком или врагом, но при этом становятся меньше, сжимаются, словно новых бойцов подпирает что-то немыслимо мощное (хотя это всего лишь команда «теснее, ещё теснее»). Когда живые витки сливаются в монолит такой плотности, в котором на удержание людей или врагов работают даже липкие среды, пот и кровь, вытекающая из ран ближайшего тела от дреколья и из-под сломанных пищалями соседских рёбер, пружина кричит на тысячу задыхающихся голосов: «Больше не могу» — и начинает разжиматься. Люди с дрекольем летят на врагов с пищалями. На первом (к врагу) витке никаких галифе: это двуногие, только что почувствовавшие себя людьми; у первого (к людям) витка противоположной пружины никаких пищалей: это только что забритая уличная шваль с кастетами, заточками, рессорами и арматурой. Дреколье входит во врагов как нож в маслодела. Пищали рвут людей на чёрные дыры звёздной массы. Дыры осыпаются. Масло расслаивается. Дреколье пронзает двоих. Выстрел раскрамсывает одного с половиной, пока другие полтора человека вонзают кол в того, чей палец не успевает нажать на спусковой крючок.
Как называют людей, которые задыхаются в танках, дыша глазами через триплекс? антиоховцами?.. ах, точно, танкистами… Юный танкист, у которого впервые появилась дама сердца — и какая: петроводкинка (она старше, даже много старше вражеского мальчишки, но она… она…), — узнал о случившемся, заревел ревмя, распустил руки, выгнав экипаж вон, — и сорвался окончательно: вынесся из засадного переулка на улицу, развернул машину в сторону своих и ударил по ним свирепым шрапнельно-картечным, одним, вторым, третьим. И покатил по шевелящимся галифе на перекрёсток четырёх улиц, чтобы израсходовать все шрапнельно-картечные, все осколочно-фугасные, все кумулятивные, но добраться до Лобного и протаранить ворота Спасской.
