Соловей лета
Дорогой сэр Чарлз!
Мне кажется, мы с вами последние из тутошних, кто ещё умеет писать (я) и читать (вы). Окружающие меня давно уже не брали в руки чернил, а в рот слов: только укают, мычат и подблеивают. Окружающие вас, я в этом уверена, пишут не переставая, но сами ничего не читают. Оттого я ваш корреспондент, а вы мой адресат. Уж не взыщите.
Пишет вам древняя старуха Танька из прифронтовых воронежских земель, о которых на наших военных топографических картах сказано просто и искренне: «важные высоты, которые нельзя отдать вовсе, даже если придётся положить за них всех и вся». Мы же зовём их Энсками-под-номерами, где номер — натуральное число, в зашифрованном виде (часто с обратным смыслом) отображающее расстояние от пункта А, по которому (а вот тут смысл прям, как средний палец во рту младенца) можно понять, что есть в том или ином Энске: чем циферка больше, тем меньше… Написала и задумалась, а чего же меньше-то… Человеческого достоинства, вот чего. Впрочем, получается, что в пункте А есть всё, и особенно он богат достоинствами. А это, разумеется, не так. Ладно, сэр, это присказка, которую можно пропустить.
Перехожу к короткой, как зачатие, истории последних тридцати трёх лет моей жизни, один эпизод которой заставит вас поседеть и, возможно, покаяться за главный труд вашей жизни.
После Энска-4, в котором есть берег какого-то весьма синего и сытного моря (извините за это возмутительное «какого-то», но на наших картах в этих местах нет берега моря; возможно, из соображений военной тайны), я с семьёй перебралась в Энск-5, в котором есть всё (кроме берега моря), но только в падшей фазе развития. Эти земли славны своей свалкой, вершине которой позавидовали бы гималайские пики. Впрочем, самой вершины никто ещё не достиг, ибо без запаса «тушёнки» это невозможно. Мой внук Есенин, которому не чужды альпинистские амбиции, однажды почти уговорил меня покорить с ним эту невероятную гору, и я было уже собралась, но в последний момент спряталась: в ночь начала экспедиции ко мне весь в сомнениях пришёл мой сын Александр Сергеевич и сообщил, что я, вероятно, стану той самой «тушёнкой», запасом мяса, в тяжком пути внука наверх…
Тут, как в пункте А, есть всё, и оно, вы удивитесь, сэр Чарлз, глубоко съедобно (даже какой-нибудь старинный ламповый радиоприёмник «Эстония-2») — если под рукой есть дрова, вода, кастрюля и хрен. А рыться и находить мы приучены бытием всех предшествующих поколений. Так мы наконец-то зажили сытно и даже стали размножаться, потому что детей сборщиков падали не берут на фронт ни испанцы, ни наши, ни смершевцы. Вы спросите, отчего же, древняя старуха Танька? И я отвечу: сэр, мои многочисленные правнуки пугают их так, как ни один из видов смерти на Воронежском фронте и существование на гражданке после двадцати шести лет беспорочной фронтовой службы.
А то, что мы не можем съесть, идёт на бесподобные шубы, которые мы обмениваем на пистолеты Макарова.
По рыбе, конечно, скучаем, но удушения и мордобитие, которые нам давали за рыбу, не идут ни в какое сравнение с супом из «Эстонии-2». Жить можно, сэр Чарлз!
Но тут… один из наших, которому больше не нужны пистолеты Макарова, обменял несъедобную шубу на живого человечка, которого принял за зверушку, каковой собрался напугать своих детишек. Человечка-зверушку привёз коробейник, который выменял его в Энске-4 на обувь вида «сибирский валенок». И зверушка, у которой вместо правой ступни была ласта, а вместо левой руки — плавник, рассказала нам, как хорошо теперь в Энске-4, откуда мы сбежали в поисках лучшей доли. И эти рассказы заставили нас бросить всё, чтобы вернуться.
И они оказались чистой правдой.
Ничто живое больше не покидает море, которого «нет» в Энске-4, особенно рыба, которая не клюёт даже на эклер, насаженный на крючок. А звери и человеки, заходящие в воды, чтобы принять еженедельную ванну, с превеликим трудом выходят из них на карачках с непреодолимым желанием завтра же, но лучше уже сегодня, взяв с собой жену и детей, удалиться в море навсегда. Рыбаки, которые удят с лодок, опустив ноги в воду, больше не могут ходить, а плавают — отменно: вынув из вод ноги, они не находят ступней — только ласты, похожие на тюленьи. Их собаки, выпрыгнувшие из лодки в воду, чтобы поплавать, возвращаются с молчаливым рыбьими головами. Или не возвращаются, издалека смотря на хозяина умными печальными глазами налима.
Узнав об этом, в Энск-4 потянулись человечьи караваны. Море, которого не найти даже на топографической карте, огородили забором, а за проход к водам дерут страшные деньги. Но люди всё равно стоят в нескончаемых очередях, чтобы войти в воду и пропасть с суши. Из моря на сушу больше не выходят, сэр! Лосиные семьи топчут вохру́ и ломают турникеты. Крысы делают подкопы и стаями уходят под воду. Голуби несутся к морю наперегонки, чтобы упасть в него камнем.
Первое сентября, детям надо учиться военному делу, а их нет: все ушли в море!
Деревья, которые на дух не переносят солёную воду, подступают к ней целыми рощами… чтобы что, сэр Чарлз?
Это письмо я, древняя старуха до пояса и русалка ниже него (виновата, сэр: не могла удержаться: как дитя, плескалась на мелководье от рассвета до заката, и вот вам результат: ваш юный приятель Дж. Кольер, если бы я сверху была помоложе, вполне мог бы взять меня натурщицей для своей «Земной девочки»), сейчас положу в бутылку из-под «Столичной», чтобы бросить её в воды нашего славного «несуществующего» моря (надеюсь, бутылка не отрастит себе пышный рыбий хвост, чтобы смыться-уклониться от моего почтового поручения).
Как вы объясните всё это?! Что за утопление видов творится, сэр? И что мне теперь делать? Я мечтала свалить ОТСЮДА всю жизнь. И что, вот это всё — и есть заветное ОТСЮДА?
Нырять? нет?
Обнимаю вас, сэр, пока ещё собственными артритными руками.
Жду вашего ответа, как соловей — первой майской электрички, которую надо перекричать.
