Чаепитие в N
Ну а чтó кустодиевка? Она видела это в телефоне, она сложила и получила «4» — и, отыскав адрес модильяновки, с баранками на шее и арбузом в руках вышла в поход. «Очевидно же, что на рыбалку, но почему с арбузом и без снастей?» — спрашивали в потоке. Задрапированная ватником, ватными же штанами и высокими валенками, она отбрёхивалась: «Арбуз — наживка, баранки — обед, снасти — зимние, крошечные, лежат на теле. Отвалите, добрые люди. По-доброму прошу».
«Я туда попала?» — спросила она, когда мальчик открыл дверь и задал главный вопрос: «Кто там?» — «Это я. А это ты?» — «Это я», — ответил мальчик со сломанной рукой. «Они?» — спросила кустодиевка. «Они», — ответил он. — «А чего это они?» — спросила она. Мальчик достал из кармана блокнот и написал в нём: «Спросили, какой рукой я пишу. Я сказал, что левой. Вот они её и сломали. В двух местах. Левшам всегда достаётся :-)». Она взяла у мальчика ручку: «Листовочки?» — «Листовочки», — написал он. «А сам правой?» — «А сам правша». — «Нерадивые: нет бы проверить». — «Именно». «Тогда давай, милая деточка, есть арбуз и пить чай с баранками. Заварка есть? Самовар ещё не выбросили?» — вскричала она весело. — «Осталась и остался». — «Милый мой», — заплакала она. — «Вы чего?» — «Я о маме», — написала она в блокноте. — «А я уже не могу: всё выплакал», — написал он. — «Всё, пошла ставить чай». — И она пошла ставить чай.
«А вы кто?» — спросил он в блокноте, оторвавшись от уроков и выйдя из комнаты. — «Кустодиевка». — «А моя мама, как оказалось, модильяновка». — «Да уж догадалась». «А тáк вы кто?» — «А тáк я и есть кустодиевка: сижу в народном море у самовара и дую чаи. Sir, would you like to have tea with a genuine Kustodiev woman? Да with bagels. Да with raspberry jam. Yes, for a pleasant old-fashioned conversation…» — «How much?» — «Чего “сколько”?» — «За чай с вами?» — «А, пустяки: three rubles, but only with one piece of paper. А по вечерам я “наша Венера”: натурщица в рисовальном институте». — «Чего?» — «Рисуют меня». — «Раздетую, что ли?» — «Бывает».
Чай был роскошным. Баранки были свежайшими. Арбуз был круглым, но зимним: водянистым, вряд ли настоящим, хотя та-а-ак пах. Ах. Кустодиевка (она написала в блокноте: «Никаких имён». Он написал: «Понимаю». — «Впрочем, можешь обозвать меня какой-нибудь тётей Зиной») сняла ватное, под которым оказалось синее платье из тяжёлого шёлка с открытой грудью, белыми кружевами и палехской брошкой. А под треухом скрывалась этакая чалма из того же зимнего шёлка. «Чай разливается в полулитровые чашки, но пьётся из маленького блюдца, — объяснила она свои принципы. — Тащи блюдца, малый, а то я не нашла». И они опять перешли на письменный разговор.
«Что это на вас… написано? — осторожно спросил мальчик. — На маме, когда она вернулась от…» — «И на маме тоже? Значит, я всё правильно поняла. И что же придурочный мессия начирикал на твоей маме?» — «Первую главу. А на вас, кажется, вторая. Я прочёл это на, извините, вашей груди. Извините, но она у вас декольтированная». — «Издержки производства, — расхохоталась она письменно. — Ты спишешь это с меня? Очень хочу прочитать первую и сложить её со своей». — «Конечно. Я уже привык, — рассмеялся мальчик. — Хорошо, что они сломали левую. Она мне почти не нужна». Тут она расплакалась по-настоящему, и он по-настоящему же заверещал: «Я же говорил, что чашка старая, а кипяток огненный. Не выдержала, лопнула. Вы не обварились?» — «Пустяки. Однажды один пьяный наш опрокинул на меня семиведёрный самовар, — вздохнула дама №2. — Где у тебя ведро, тряпка, веник, совок и пантенол, ненаглядное дитя?» — «Вот почему говорят, что в здоровом теле здоровый дух!» — воскликнул мальчик. И они закрылись в ванной комнате, чтобы включить воду на всю катушку и переписать с кустодиевки Главу 2.
«Вы это видели? — шепнул мальчик, оторвавшись от записей. — Как они маму и ту тётю…» — «Это видели все», — одними губами ответила она, и они беззвучно разрыдались, повторяя друг за другом одно и то же слово: НЕНАВИЖУ, НЕНАВИЖУ, НЕНАВИЖУ, НЕНАВИЖУ… «А вы листовки уже писали?» — «Угу». — «И какая у вас любименькая?» — «Про СВОБОДУ и палача». — «А где вешали?» — «В метро, оставшись в нём на ночь. Ты знал, что они тушат свет, когда метро отдыхает от нас?» — «Не-а». — «Не знаешь, где можно найти окский песок?» — «Знаю: немного осталось от мамы. Мне кажется, это вообще всё, что от неё осталось. Хотя в шкафу висят платья…»
«Ну всё, милое дитя, не скучай, делай уроки, учись на отл., спасибо, что съел все мои котлеты, позвони, когда проголодаешься, воду с пола вытерла, осколки подобрала, чашку склеила, испытаем её в следующий раз, лёгкий ожог успешно вылечила, пошла я, что ли…» — «Спасибо, тётя Зина, что заглянули с котлетами! — заорал мальчик. — Торжественно обещаю вам написать диктант на отл. Заходите ещё. Но только с пельменями». — «Есть с пельменями, славный мальчик». И славный мальчик от всей души хлопнул входной дверью: «Противная же тётка. Котлеты какие-то. Терпеть их не могу…»
И они на цыпочках прошли в комнату, чтобы поговорить в блокноте о двух главах.
«А вас парни рисуют?» — спросил мальчик. — «Не отвлекайся, пожалуйста. Итак, что мы имеем… Мы имеем, во-первых то, что тебя зовут Димочкой. Очень приятно, Дима. А я Инесса». — «Здрасьте, тётя Инесса». — «Здрасьте-здрасьте». — «Я вот только не понял, откуда он узнал…» — «Так придурочный, но мессия же». — «Думаете?» — «Почему-то уверена. Как последняя дура, уверена. Зря он, что ли, о кресте рассуждает…» — «И я в самом деле упал, когда мама всё рассказала. Вот откуда он?» — «Далее. Будущее “прекрасно”: листовки не умрут (это действительно хорошая новость… или он хочет, чтобы мы в это верили, а потому проповедует… духоподъёмное), трёхлетки погибнут и ВСЕМ МОЛЧАТЬ. Интересно, как быстро у нас отомрут языки… Или листовки опередят?.. Короче говоря, продолжаем в том же духе: клеим любименькие листовки под покровом ночи все полгода. Хотя в полгода я не верю. ЭТО случится раньше». — «Тётя Инесса, они собираются устанавливать на улицах прожектора и вышки с пулемётами. Слышал сегодня по радио». — «А мы их из рогаток». — «Пулемётчиков?» — «Так дети же. Балуются. Родителям — а-та-та, а мальчишки только налягут на рогатки». — «А они снизят неподсудный возраст до двух лет». — «А мы научим двухлетних». — «Не завирайтесь, тётя Инесса». — «Завираюсь, правда… И отменят бумагу». — «А мы станем живописцами. Потому что жизнь — всюду и всегда, тётя Зина». — «Сам ты тётязина. Но мессия наш всё-таки бриан. Головастый…» — «Иногда ум — это просто трусость, тётя Инесса». — «Хочешь со мной?» — «А вдруг мама вернётся? А вдруг сюда заглянет дама №3?» — «Действительно».
И она, заставив мальчика выучить её телефон, бесшумно, на полусогнутых покинула квартиру: «Пошла смываться :-)». А через минуту в дверь позвонили: «Ой, вернулась с полдороги — забыла у тебя зонт!» — «Сейчас принесу, тётьзин!» — «Ещё раз спасибо за чай, Димочка». И она наконец-то отчалила, отчаянно саданув подъездной дверью. Некто крупный и в валенках отправился на рыбалку. Говорят, подлёдный лов этой весной дарит непередаваемые уловы вот такенной рыбы, но льдины то и дело уносит по реке в Белое море.
Сегодня рисовальный институт. Инессу в нём любят. А один мальчик, которого все почему-то называют по имени-отчеству, Борис Михайлович, даже обожает: однажды он написал ей стишок. Она выучила его наизусть, чтобы читать в ночи для души и за трёхрублёвым чаем разомлевшим иностранцам:
Ми́ла, как обычно, рамы мыла,
утки госпитальные, очки;
Клава, разумеется, «на мыло», —
на «Динамо» выла и зрачки
грубыми руками натирала,
если мяч, а он всегда-всегда,
улетал; Инесса же сначала
с Милой мыла, с Клавой прохриста
(«Радижехристá, урод, в ворота»)
выла — а потом сломалась и́:
у Инессы новая работа,
на Инессу «мальчики мои»,
мальчики её, её девицы,
курят, ноги длинные, цвет влас
самый непредвиденный, дивиться
ходят за станками, чтобы глаз
не сводить с Инессы, пока Мона,
кружевница, Жанна Самари́,
Дама с горностаем, Паркинсона
дрожь и корчи около Твери
Дюденёвой рати (Тверь не Муром,
видит око город, да неймёт
зуб гнилой ордынский) нá смех курам
быть переставали, и зачёт
ставил её мальчикам и этим,
с тощими ногами, сам Ван Гог,
чтобы издеваться: «Сами сцедим
(молоко из сисек». — «Я прыг-скок,
я сейчас сцежу, мои мальчишки». —
«Ты уж постарайся — у неё,
у Данаи, грудки, а не лишки»),
«не чешись», «замёрзни», «комарьё
пусть летает, не гоняй», «поправься»,
«похудей», «забыла, что ты труп?»,
«чёрной, ты сегодня чёрной расы!
(гуталином»), «дайте же ей рупь,
чтобы улыбалась, как сорока»,
«прозвенит звонок — хватай батон
и кусай (шучу!»), «и слёз немного,
и капéль их не звонкá, пардон;
подзатыльник дать, чтобы рыдала?
я шучу!»); Инесса — всяких поз
демонстратор; а Ван Гог — кидала:
спит, а в дали Áрля не увёз.
И те, мечтательно выслушав, вскидываются и произносят заветное: «Tea, Russian Venus and poetry». Мол, это всё, что у нас есть. А потом просят научить их говорить это на нашем: «Chay, russkaya Venera i stikhi. Right? Am I pronouncing it correctly?» И она зачем-то спорит: «What about the soup? why did you forget about the soup?»
Дался ей этот суп.
«Что же я, дура, мальчику супа не принесла… Сегодня же сварю и завтра же накормлю…» А потом она в очередной раз задумалась о Ван Гоге: поехала бы она с этим сумасшедшим в Арль, зная, чем всё кончится.
Сегодняшний ответ: как миленькая, поехала бы.
