Мандельштам
Действующие лица
ДЕРСУУЗАЛÁ, сэр.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК, его носильщик.
ЩУКИН, УКЛЕЙКИН, СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. и И ДР., местные.
Первая страница
Дерсуузала и Хиллари, Эдик, едут на электричке в поход в город Мандельштам, о котором в основополагающем труде «Великие географические открытия сэра Дерсуузалы» сказано лишь то, что когда-то это белое пятно на картах Вселенной называлось Скотозагонском.
ДЕРСУУЗАЛА. И всё?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Представьте себе, сэр. Больше вы ничего не написали.
ДЕРСУУЗАЛА. Ай да я. А с другой стороны — оттого, верно, и взяли сюда билет, и вот уже полдня тащимся этим стремительным колёсно-рельсовым ходом, да, Эдик?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Вероятно, поэтому, сэр.
ДЕРСУУЗАЛА (потирая руки в предвкушении новых великих открытий). Ха! Только что промелькнуло существо, похожее на нашу женщину, которое вышло из домика-чуть-не-на-рельсах и выплеснуло в соседнее окно что-то жидкое.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Наверное, хлеб-соль.
ДЕРСУУЗАЛА. Но почему не в нас?.. Когда уже прибываем?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Вот-вот. Мысленно я уже вижу толпы встречающих на перроне.
ДЕРСУУЗАЛА. Не сглазь. (Нервно спохватывается.) Ну хорошо… так и быть: достань гид по городу и почитай мне вслух (я опять забыл дома очки), что там и как. Нельзя же совсем без подготовки. Вдруг там другое ускорение свободного падения…
ХИЛЛАРИ, ЭДИК (снимает с полки рюкзак, копается в нём, находит искомую брошюру). Есть, сэр. Читаю, сэр.
ДЕРСУУЗАЛА (передразнивает). «Читаю, сэр». Не так, а с упоением, Эдик.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК (читает с упоением). «В городе с загадочным названием Мандельштам (который местные называют Манделем), за границы которого можно ускользнуть только несомым вперёд ногами на носилках, запряжённых в четырёх людей-мулов, которых пустят назад, если они согласятся, что их повесят на городской площади в любой момент в течение четырёх последующих лет, о чём известит лототрон, работающий сам по себе, когда в него попадает молния…
ДЕРСУУЗАЛА. Господи, и мы туда прёмся?..
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. …в городе Мандельштам то очень, очень густой, то очень, очень разреженный воздух. Густой, как бурьян, воздух, который, кажется, можно пропалывать, чтобы потом пускать в пищу, заполняет все пустоты М.-пространства на уровне второго этажа и выше, вплоть до (это не точно) экзосферы. А разреженный — густо стелется по красивым уличным ухабам, ко второму этажу упираясь в густой. Животворной насыщенности местный воздух достигает на высоте 2 м 25 см, которая позволяет дышать в режиме «не на ладан», несмотря на свой своеобразный запах, поэтому все мандельштамцы, включая стариков и грудных детей на руках матерей, а) выходя на улицу, имеют один и тот же рост, и б) спят, как дети на кроватях, отстоящих от пола на указанную высоту. Оба доминирующих в М. воздуха, по словам Дерсуузалы, видного исследователя белых пятен и пржевальских лошадей…
ДЕРСУУЗАЛА. По моим словам?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК (пожимает плечами). Так написано.
ДЕРСУУЗАЛА. Проходимцы. Лишь бы примазаться. Но почему я «видный»?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. …изобретательно разряжены…
ДЕРСУУЗАЛА. То есть?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. …то есть очень, очень нарядно одеты: вся М.-атмосфера, вне зависимости от её плотности, украшена цветастыми картонными птицами, на которых написаны лозунги к местным праздникам, и людьми в прощальных цветистых одеждах, чаще парах, которые собирались упорхнуть, но были остановлены и так с тех пор и висят, источая на М. немой укор: типа, даже не думайте, средствá имеются, и они на страже, и те, кто сидит за средствáми, уж всяко дышат из кислородного баллона полной детской, женской или мужской грудью, ибо им — положено: положено и предписано нажимать на меткие кнопки вальдшнеп-средств стремительно и без слёз на тоскливых зелёных глазах. Сытный воздух из баллона для следящих за густовоздушным пространством над городом, и чёрная икра, завались чёрной икры, чёрная икра на разрезанных вдоль багетах, — для всех остальных. Такова коренная особенность Мандельштама (в отличие, кстати, от Гумилёва, города, в который попадает несомый вперёд ногами: в нём нет чёрной икры, но есть икра красная, завались красной, на разрезанных поперёк ещё тёплых распариженных багетах, дабы местные, похоже задыхаясь на очень, очень скудном пайковом воздухе, тоже жрали отменно и от пуза). Вам это по душе или дико любопытно? — электричка в Мандельштам иногда отходит с Концертного вокзала и чешет уверенно и по рельсам! Вернутся не все, но путешествие того стоит! Кстати: знаете ли вы, что у всех жителей М., судя по надгробным памятникам, рыбьи фамилии, а читать только что написанный вами стишок первому встречному запрещено под страхом самоубийства?» Конец первой страницы.
ДЕРСУУЗАЛА. Захватывающе. А почему «вернутся не все»?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Может, приехав рожать, они захотят остаться?
ДЕРСУУЗАЛА. Будем на это надеяться.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Мы рожать едем, сэр?
ДЕРСУУЗАЛА. Не думаю. Это я тáк сказал. Чтобы беду отвести.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Словами?
ДЕРСУУЗАЛА. Не руками же… Мы хорошо вооружены, Эдик?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Ледоруб и три «макаровых»: один на спине за поясом, другой в кармане галифе, а третий в руках. Видите?
ДЕРСУУЗАЛА. Вот видишь. И руками сумеем…
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Прибыли, сэр. Конечная.
ДЕРСУУЗАЛА. Не шути так, Эдик.
На платформе желдорвокзала Мандельштама, словно коршуны, перекликаясь цепкими недетскими взглядами, топчутся высоченные местные: Щукин, Селёдкина и Селёдкина-мл.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. На каблуках они, что ли…
ДЕРСУУЗАЛА. Мужик — на ходулях.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Откуда знаете?
ДЕРСУУЗАЛА. Мужик же.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. А дамы?
ДЕРСУУЗАЛА. А дамы, наверное, на каблуках.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. И как они в футбол играют… Сэр, в вас же не два двадцать пять?
ДЕРСУУЗАЛА. Увы.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Тогда придётся помочь дыханию. Из какого баллона намерены там (показывает за окно вагона) дышать?
ДЕРСУУЗАЛА. А какие есть?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. В кроваво-красных баллонах воздуха самая малость, как на медленно подыхающей затонувшей подлодке, и это то и так, чем дышат в этом городе-герое, когда не допрыгивают до двух двадцати пяти. В жёлтых с чёрными полосами — тоже воздух Мандельштама, но его чуть больше, как на двух метрах двадцати пяти сантиметрах от уровня океана. В баллонах цвета вымени — та же песня, но только с говённой атмосферой Гумилёва, города-побратима.
ДЕРСУУЗАЛА. Не ругайся, Эдик.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Как не ругаться, сэр: они же там дзержинским дышат.
ДЕРСУУЗАЛА. Надеюсь, разведённым?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Надейтесь, сэр, но не очень сильно. А голубые баллоны содержат кусочки воздуха с вершины Эвереста, они чистые-чистые, прозрачные-прозрачные, но их крохи.
ДЕРСУУЗАЛА. Отличный подбор, Эдик.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Спасибо, сэр.
ДЕРСУУЗАЛА. Что же, хочу и буду дышать паскудным гумилёвским воздухом.
Вторая страница
Дерсуузала и Хиллари, Эдик, надевают носовые катетеры и выходят из вагона.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Да вы гусар, сэр. Чем это пахнет?
ДЕРСУУЗАЛА. У меня лёгким дзержинским. (Вынимает катетер.) А теперь мясокомбинатом. (Надевает катетер.) Только это другое мясо…
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. «Другое мясо», сэр?
ДЕРСУУЗАЛА. Не то, к которому привыкли мы.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Не снежных барсов?
ДЕРСУУЗАЛА. Снежных баб.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Значит, про «чёрную икру» в путеводителе не наврали…
ЩУКИН (подходит к Дерсуузале и Хиллари, Эдику, и, сильно согнувшись, лезет обниматься. Приехавшие обниматься не спешат, отстраняются). Давно вас жду, ребята. (Как и все тут, говорит задышливой скороговоркой, экономя всё, что ему сполна отведено при рождении в кольчужной рубашоночке: время жизни, воздух, слова, чувства.) Здрасьте, я Щукин, ваш коммерческий сопровождающий от, допустим, горкомандования. Конечно, можно отделаться от вас этой рябящей бумажкой (показывает уже знакомый нам туристический буклет), но лучше я сам скажу (только дайте сначала дыхнуть ваших воздухов… только начальству не говорите, что я просил… впрочем, у меня на груди пишущая видеодрянь, поэтому начальство всё равно узнает, но закроет глаза, потому что я лучший, другого такого áгента тут не найти и ещё поискать), это важно сказать: добро пожаловать в Мандельштам, дорогие китайские гости.
ДЕРСУУЗАЛА. Да какие мы китайцы… (Даёт дыхнуть Щукину из своего баллона.)
ЩУКИН. А мне всё равно. (Подышав из баллона Дерсуузалы.) Боже, как прелестен, как сладок заграничный воздух… Зовите меня мусью: «Эй, мусью, мы задыхаемся, можно отключиться от баллона и глотнуть аутентичной атмосферки?», «Слышь, мусью, мы проголодались, пошли уже трескать вашу знаменитую чёрную икру». И так далее.
ДЕРСУУЗАЛА. Алё, мусью, что за дела у вас с воздухом? Почему дышать этой дрянью полной грудью можно, лишь встав на ходули?
ЩУКИН. Ходули? Какие ещё ходули? Первый раз слышу это слово. Я просто очень, очень высокий. У меня мама знаете какие выдающиеся трёхочковые клала… Ответ на ваш вопрос, сэр, приведён на второй странице путеводителя по Манделю, но вы вряд ли читаете по-нашему, поэтому я перескажу. Ага?
ДЕРСУУЗАЛА. Будьте любезны, голубчик.
ЩУКИН. Так было не всегда. Как выяснилось из летописей, мы буйные, нам хочется всего, сразу и ещё и ещё, а больше нам ничего не хочется. Если мы замечали на горизонте чужой город, то немедленно нападали на него, чтобы перебить всех местных и присоединить его к Манделю. Если на нашем пути встречался вишнёвый, простите, сад, мы превращали его в отхожее место. Если кому-то из нас не улыбнулся сосед или улыбнулась жена друга детства, кто-то из нас доносил на соседа, чтобы больше не огорчаться, если тебе не улыбнулись, или «заказывал» друга детства, чтобы сойтись со вдовой. И все эти поведенческие, простите, паттерны тут же становились нормой: так начинали поступать всé. В конце концов, в Манделе осталась горстка жителей, которая перегрызлась, прежде чем решить, как жить дальше. И как же поступила горстка? — захватив в плен сотню дам из соседнего Гумилёва, который тогда назывался Быдлоградом, горстка расплодилась, произвела себя в римские правители и, чтобы усмирить нрав размножившихся горожан, разделила воздух на верхний небесный (который в голодуху можно резать финским ножом и есть, но жажды дыхания он не утоляет) и нижний пайковый (которым, если честно, трудно надышаться даже готовой ко всему тихоходке)… Сэр, дайте скорее подышать вашего (ему дают подышать из гумилёвского баллона)… Господи, дышат же люди!.. Но мы нашлись: несколько наших поколений подпрыгивало, чтобы нащупать животворную струю. Так была открыта целительная высота 2 м 25 см, после чего все мы резко пошли в рост в результате естественного отбора.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. То есть это не ходули?
ЩУКИН. Ну какие ходули, о чём вы…
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. А женщины на каблуках?
ЩУКИН. А женщины на каблуках.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Доходящих до 75 см?
ЩУКИН. Доходящих до 75 см.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. И ног не ломают?
ЩУКИН. У нас очень, очень хорошая медицина нижних конечностей.
ДЕРСУУЗАЛА. А командование тоже «подросло»?
ЩУКИН. А римские вожди живут вдали и, как встарь, дышат полной грудью, чтобы оставаться буйными, а всем остальным рубить правую ногу, если воздух сверх положенного пайка уворован правой ногой, и левую — если левой. И так далее.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. То есть за ходули рубят ноги?
ЩУКИН. Ну какие, право, ходули… Во мне два двадцать семь, и мне приходится нагибаться, чтобы…
ДЕРСУУЗАЛА. Любезный, секундочку. Я — сэр и выдающийся исследователь. Можно поподробней про правую и левую ноги? Мне это нужно для закрашивания белого пятна и новой монографии о пржевальской лошади.
ЩУКИН. Дайте подышать вашим воздухом.
ДЕРСУУЗАЛА. Нате.
ЩУКИН (дышит и не может нарадоваться). Если не выдышите весь баллончик, может, уезжая, оставите его… мне?
ДЕРСУУЗАЛА. Слово географа.
ЩУКИН. Ходули, ходули. Разумеется, ходули. Конечно же, ходули. Не очень высокие, но они.
ДЕРСУУЗАЛА. И?
ЩУКИН. И если толчковая нога правая — то, застукав на ходулях, рубят правую; если левая — левую.
ДЕРСУУЗАЛА. «Толчковая»?
ЩУКИН. Вы как дитя, профессор: казаков, которые разъезжают на высоченных лошадях…
ДЕРСУУЗАЛА. Пржевальского? Не зря я сюда притащился!
ЩУКИН. Да не знаю я. Казаки гоняются за нами на лошадях баскетбольного роста, чтобы самим дышать вволю на двух двадцати пяти, а нас бить и, если получится, убивать. Ну а мы отбиваемся. (Обращается к Хиллари, Эдику.) Чем мы отбиваемся, парень?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Ногами?
ЩУКИН. Профессор, он соображает. Правой или левой.
ДЕРСУУЗАЛА. А… Наконец-то понял. До меня только теперь дошло.
ЩУКИН. Дыхну вашего?
ДЕРСУУЗАЛА. Пожалуйста. Разрешаю подольше… И что же, добрый человек, ваш род теперь не буйный?
ЩУКИН. Теперь, когда мы ниже двух двадцати пяти, мы покладистые и видный туристический центр, в котором давятся, но пьют, пьют, но давятся кофе, который варят на сгущённом молоке.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. А в путеводителе о кофе ни слова.
ЩУКИН. Это недавнее изобретение, ибо у туристов от икры уже изжога.
ДЕРСУУЗАЛА. А что, дорогой мусью, воздушный паёк приличный?
ЩУКИН. Профессор, ну чего вы пристали… Выньте свою заграничную «соплю» и «подышите» с часик…
ДЕРСУУЗАЛА. И всё же?
ЩУКИН (передразнивает). «Приличные». «Неприличные»… Это видно по тому, как двигаются и разговаривают мандельштамцы, которые ещё не достигли двух двадцати пяти. (Кричит.) Пацан! Ползи сюда, чего дам, чего скажу! (Мальчик долго озирается, чтобы понять, кому и кто кричит. Потом, догадавшись что кричат ему, садится на стул…) Наши старые и мелкие выходят только со стульями. (…чтобы отдохнуть перед ходьбой. Наконец, делает шагов десять и, кажется, намертво застывает на месте.) Вы не стойте, не ждите, он больше не сможет, спуститесь к ребёнку, а я отсюда с ним поговорю, мне с моей длинноногостью не с руки гарцевать и брать препятствия. (Гости города прыгают с платформы и подходят к мальчику. Щукин кричит.) Профессор, дай ему подышать твоим воздухом. (Дерсуузала делится с мальчиком воздухом из баллона.) Спасибо, профессор… Профессор, а можешь посадить его на плечи? (Дерсуузала кивает.)
ДЕРСУУЗАЛА. Эдик, ну-ка. Мальчик, ну-ка. (Мальчик забирается на Хиллари, Эдика.) Эдик, этого мало: пусть он постоит на твоих плечах. (Хиллари, Эдик, и мальчик не против.) Так лучше, дитя? (Мальчик показывает большой палец.) Эдик, так теперь и будешь ходить.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Но, сэр…
ДЕРСУУЗАЛА. Ты хочешь, чтобы он задохнулся, и ты потом эмоционально страдал, а по возращении явился с повинной?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Что вы, сэр.
ЩУКИН. Если приделать к плечам вашего парня деревянный помостик, мальчик сможет поставить на него стул и плюхнуться в него. Я знаю одного дешёвого плотника, профессор. Соглашайся.
ДЕРСУУЗАЛА. Да ничего, мусью, это лишь на время экскурсии. Мы воздержимся.
ЩУКИН. Профессор, и это, заметь, ещё очень живой мальчик. Мальчик, ты из каких?
МАЛЬЧИК. Чиво?
ЩУКИН. Твоё фамилиё?
МАЛЬЧИК. Уклейкин… А мама была Белугиной-Карасёвой.
ЩУКИН. Это не её ли дед пытался взять Гумилёв с одной ротой, надышавшейся ацетона?
МАЛЬЧИК. Её. Щукин, у тебя закурить есть? Хочу покурить на воздухе.
ЩУКИН. Нету. Попроси у этих.
МАЛЬЧИК. Стесняюсь. Иностранцы. Что они о нас подумают…
ЩУКИН. Профессор, ты же не куришь?
ДЕРСУУЗАЛА. Ещё чего.
МАЛЬЧИК. Я слышал, Щукин. Печалька. Ну хоть подышу. Спасибо тебе, Щукин, за заботу.
ЩУКИН. Профессор, ну разве может такой зарезать твоего носильщика или оккупировать Гумилёв?
ДЕРСУУЗАЛА. А разве нет?
ЩУКИН. Куда ему. Но про воздушный паёк ты больше не спрашивай, ладно? Это военная тайна. Мальчик, не забывай улыбаться.
ДЕРСУУЗАЛА. А если он задыхается?
ЩУКИН. Тем более. Мальчик! Уклейкин! Я что тебе сказал: улыбайся. Не то позову казаков.
МАЛЬЧИК. А я скажу им, что ты на ходулях.
ЩУКИН. Не посмеешь. Я тебя на плечи вот этого вознёс.
МАЛЬЧИК. Не навсегда же.
ЩУКИН. К сожалению.
МАЛЬЧИК. А сам ты что-то не улыбаешься.
ЩУКИН. Так я же на ходулях, а не ногах.
МАЛЬЧИК. Ты и на ногах — я за тобой давно наблюдаю, — не очень-то щеришься, Щукин.
ЩУКИН. А потом я же работаю. Некогда мне лыбиться, Уклейкин. Мне этих надо на деньги раскрутить.
МАЛЬЧИК. Понимаю тебя, Щукин.
ЩУКИН. Дядя Щукин.
МАЛЬЧИК. Какой ты мне дядя, Щукин…
Звучит пионерский горн, и всё, даже поезда, проносящиеся мимо, останавливается. После короткого, но заковыристого трубного сигнала красивый, но раздражающе назойливый женский голос разглагольствует с придыханием: «Внимание, жители Мандельштама. Вот и наступила очередная пятиминутка недыхания им. Чапая. Недыхания, а не дыхания. Чувствуете разницу?..
ДЕРСУУЗАЛА. Чувствуем!.. Ой. Как часто это бывает, мусью?
ЩУКИН. Раз в час, профессор. А в особые дни — много, много чаще.
ДЕРСУУЗАЛА. Что за «особые дни»?
ЩУКИН. Потом, потом.
ДЕРСУУЗАЛА. Мусью, нам тоже надо?..
…гости города могут не дышать по желанию. Данная пятиминутка посвящена доблестным римским воинам, названным их мамами Луцием, Тиберием, Октавием, Антонием и Марцеллом, которые (не мамы, но воины) героически погибли при отражении восстания инородного смутьяна, вора и проходимца по кличке Спартак. Всем улыбаться в память о перечисленных защитниках, которым залили рот свинцом, только бы они не могли дышать воздухом и духом нашего города и выкрикивать: «Ура». Пятиминутка недыхания вот-вот начнётся. Как долго надо не дышать в секундочках, жители Манделя?..
ЩУКИН, МАЛЬЧИК и др. (хором). Триста секундочек!
…молодцы, какие же вы молодцы: ровно триста «раз — и́», триста стремительных секундочек. Смерть Спартаку!..
ЩУКИН, МАЛЬЧИК и др. (хором). Смерть Спартаку!
…Воздух, который вы сейчас не вдохнёте, пойдёт на премиальное дыхание потомков павших римских воинов, поэтому, если сможете, не дышите не пять минут, а шесть, или семь, или все восемь. Спасибо. Отсчёт пошёл. Начали не дышать! Нет, погодите. Что будет за дыхание во время пятиминутки недыхания?
ЩУКИН, МАЛЬЧИК и др. (хором). Кирдык!
…точняк: кирдык. И не забывайте улыбаться. Неулыбчивым тоже достанется. Начали не дышать».
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Сэр, вы не дышите?
ДЕРСУУЗАЛА. Нет желания, Эдик.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. У меня тоже. Сэр, когда она заголосила, мне на секундочку показалось, что мы не в Манделе, а в компьютерной игре, и, если произнести чит-код, можно дышать, не боясь последующего кирдыка.
ДЕРСУУЗАЛА. Какой ещё чит-код… о чём ты, Эдик? Стой смирно и помалкивай. Казаки не будут разбираться…
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Мальчик, эй, мальчик, Уклейкин, ты не дышишь?
МАЛЬЧИК (не раскрывая рта). Угу.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Хочешь подышать, пока все загибаются?
МАЛЬЧИК (не раскрывая рта). Угу.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Тогда произнеси… я не знаю… хотя бы вот это: LIPZUBEN.
МАЛЬЧИК (не раскрывая рта). LIPZUBEN.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Задышал, не боясь кирдыка?
МАЛЬЧИК (не раскрывая рта). Не-а.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Гм-м-м. Попробуй другой код: VOXPUIBR.
МАЛЬЧИК (не раскрывая рта). VOXPUIBR.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. И как?
МАЛЬЧИК. Дышу… дышу и не боюсь! Спасибочки.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Не за что. Может, теперь и с плеч спустишься?
МАЛЬЧИК. А можно?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Мне кажется, пора. С таким-то кодом.
МАЛЬЧИК (спрыгнув на землю). И тут тоже дышу… и тоже не боюсь! Мерси, дядя.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. И как внизу дышится после «вокспуибра»?
МАЛЬЧИК. Очень неплохо дышится! Почти как наверху!
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Но это только на пять минут.
МАЛЬЧИК (огорчённо, обиженно). Только на пять?!
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Да. А вы, мусью, не хотите? (Щукин отрицательно мотает головой.) Напрасно, мусью.
ДЕРСУУЗАЛА. Эдик, а кода, чтобы не дышать без ущерба для здоровья, нет?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Попробуйте SOMEBODYTOLOVE, сэр. Но с выражением.
ДЕРСУУЗАЛА (не раскрывая рта). По буквам или целиком?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Целиком, но без акцента.
ДЕРСУУЗАЛА (не раскрывая рта, но с выражением и без акцента). SOMEBODYTOLOVE.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Получилось?
ДЕРСУУЗАЛА (не раскрывая рта). Угу.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. На здоровье, сэр. Не хотите ли пройти к реке, чтобы надёжнее убедиться, что вы не дышите, чтобы не подышать в воде? Она рядом, сэр.
ДЕРСУУЗАЛА (не раскрывая рта). Не-а.
Третья страница
Звучит горн. Вещает тот же женский голос: «Знаете, сколько секунд осталось до конца пятиминутки? Три! Две! Одна! Конец недыхания. Следующая пятиминутка будет посвящена товарищу Манделе, которому перекрыли кислород на 27 лет. А он ничего, он, в отличие от вас, сволочи, справился. Всем — спасибо».
ДЕРСУУЗАЛА, ЩУКИН, МАЛЬЧИК и др. (хором). Не за что!
ДЕРСУУЗАЛА. Это было приятно… Мусью! Вы обещали рассказать.
ЩУКИН. Дай отдышаться, профессор…
ДЕРСУУЗАЛА. Простите.
ЩУКИН. Прощаю… Дай дыхнуть из баллона… Ага. Вкусно. Дай немного валюты. (Дерсуузала суёт ему купюру.) А можно весь кошелёк?
ДЕРСУУЗАЛА. Нельзя. Не обижайтесь, Щукин, — спрашиваю как учёный: это вы, подышав, проявляете то самое буйство?
ЩУКИН. Наверное. Нельзя, так нельзя… Эдик, открой гид на третьей странице и приобщи профессора к знанию.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК (читает с упоением). «Ещё одна уникальная традиция Мандельштама — проходящие каждый божий час, даже полярной ночью, пятиминутки недыхания, которые посвящены тем или иным дерзновенным событиям в истории города-героя. Начало традиции положено в день позорной гибели подлого инородца Челубея в поединке на пистолетах Макарова с прославленным комдивом Чапаевым. Как известно, Чапай прекрасно плавал в реке Урал даже после ранения в руку и (особенно) в затылочную часть удалой головы. Даже прекратив дышать, он, предположительно, легко мог добраться вплавь не только до противоположного берега, но и до места слияния Непрядвы и Дона, где в тот момент затевалась Куликовская битва, которой предшествовал упомянутый поединок. Но случилась лёгкая беда: вынырнув из Непрядвы, Василий Иванович угодил под подлую пулю негодяя Челубея, что не помешало увенчанному славой комдиву затаиться на дне реки, чтобы потом, когда поганец Челубей потеряет бдительность и встанет во весь рост, всплыть и засадить гаду прямо между раскосых и жадных очей, что и было успешно исполнено под аплодисменты как наших бойцов под командованием двух Ольгердовичей, так и супостатов из жалкого войска стервеца Мамая, после чего разбить ордынских инородцев на голову было делом техники. Как указывают летописи, перед решающим выстрелом Чапай не дышал в ледяной воде Непрядвы целых двадцать пять минут, а воздух, который после этого нырка попал в его молодецкие лёгкие, был воистину живительным и судьбоносным.
Первая пятиминутка недыхания имени Чапая под страхом вечного недыхания через повешение была десятиминутной, но многие погибли, так и не сделав меткого выстрела по мишени, и командование города уменьшило её продолжительность сначала до девяти, потом до восьми, затем до семи, потом до шести и, наконец, до каких-то пяти минут, которые по силам всем и каждому, потому что не все могут быть Чапаями, но каждый должен уметь не дышать столько, сколько потребует родина, что, конечно, многим не нравится, потому что многие готовы не дышать вовсе, как Чапай, или даже дольше, чтобы, вынырнув, засадить между глаз тому, кому надо. «Как такое возможно?» — спросите вы. А как возможно не стать рыбой, если это надо для общего дела, так, как это сделал однажды Чапай?!
Ежечасные тематические пятиминутки вдохновенного недыхания — прекрасный способ проверки горожан на вшивость, которого, впрочем, мало, когда город, памятуя о воинах, которые не имея противогазов Зелинского-Кумманта, перестали дышать во славу нашего Мандельштама во время битв при Нев-Шапель, Болимове, у Ипра и, конечно, в ходе газовой резни защитников крепости Осовец, хочет и проводит пятиминутки каждые четверть часа.
Кстати: знаете ли вы, с какой вдруг радости жители Мандельштама имеют исключительно рыбные фамилии? Подумайте. Подумайте ещё раз. Подумайте ещё раз и получше, чтобы получить заветное «отл.» и купон на право унести с собой из Мандельштама столько чёрной икры, сколько дадут. (Правильный ответ: Чапай!)» Конец третьей страницы.
ДЕРСУУЗАЛА. И вам это нравится?
ЩУКИН, МАЛЬЧИК (воодушевлённым хором). Очень!
ДЕРСУУЗАЛА. Чем же?
ЩУКИН, МАЛЬЧИК (воодушевлённым хором). Всем!
ДЕРСУУЗАЛА. Не понимаю.
ЩУКИН. Профессор, ты в туалет ходишь?
ДЕРСУУЗАЛА. Конечно.
ЩУКИН. Тебе это нравится?
ДЕРСУУЗАЛА. Ну… очень.
ЩУКИН. Чем же?
ДЕРСУУЗАЛА. Ну… всем.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Сэр, они хотят сказать…
ДЕРСУУЗАЛА. Да понял я, Эдик. Сам сообразил…
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Сэр, мне кушаньки хочется.
ДЕРСУУЗАЛА. Щукин, можно воспользоваться цитатой из вас?
ЩУКИН. Чиво?
ДЕРСУУЗАЛА. «Слышь, мусью, мы проголодались, пошли уже трескать вашу знаменитую чёрную икру».
ЩУКИН. А можно мне несколько ваших купюр?
ДЕРСУУЗАЛА (протягивает ему деньги). Пожалуйста.
ЩУКИН. Настоящие?
ДЕРСУУЗАЛА. Гм.
ЩУКИН. Я не шучу, профессор.
ДЕРСУУЗАЛА. Ну конечно, настоящие, Щукин, дорогой.
ЩУКИН. Вам — верю. А чаевые?
ДЕРСУУЗАЛА. Простите, мусью. (Протягивает ему ещё одну купюру.) А на что вы их тут тратите, милый Щукин?
ЩУКИН (смущённо). Копим.
ДЕРСУУЗАЛА. На что?
ЩУКИН. Ну мало ли… На корову… На чернила, гусиные перья, бумагу…
ДЕРСУУЗАЛА. Чиво?!
ЩУКИН (оглядываясь, тихо, почти шепча). Я кропаю.
ДЕРСУУЗАЛА. Вы — и кропаете?!
ЩУКИН. Тише вы, профессор. Кропаю. Как дурак. И ничего не могу с собой поделать. Дайте ещё пару ваших купюр, а? (Дерсуузала завороженно даёт не пару — три денежки.) Хотите, я вам почитаю?
ДЕРСУУЗАЛА. А разве можно? Как же там… в красочном путеводителе… «под страхом самоубийства».
ЩУКИН. Так я старые почитаю. Да и вы не первый встречный: я в вас родного ощутил, профессор. Читать буду без энтузиазма, словно трындеть с шапочным знакомым о туалетной бумаге… Только сделайте вид, что мы… о дожде, что ли, треплемся, ладно?
ДЕРСУУЗАЛА. Зонт раскрыть?
ЩУКИН. Зачем?
ДЕРСУУЗАЛА. Дождь же.
ЩУКИН. Когда он ещё будет. И будет ли вообще.
ДЕРСУУЗАЛА. Конечно, читайте, дорогой! А я, вы не обижайтесь, для конспирации буду чесаться, словно мне скучно, ужасно скучно, скучно до чесотки.
ЩУКИН. Это нисколько не обидит меня, профессор. Я знаю, что я любитель и графоман… Ладно (собирается с силами)… Только не смейтесь… Вы в стихах-то петрите?
ДЕРСУУЗАЛА. Ну как вам сказать… Я географ… Но стишки почитываю… почитывал, если точнее.
ЩУКИН. Скажете, если вызовет рвотный рефлекс?
ДЕРСУУЗАЛА. Чтобы вы рыдали потом?
ЩУКИН. Что я, мальчик, написавший девочке, которой не понравилось?
ДЕРСУУЗАЛА. Скажу, скажу. Давайте уже, Щукин. Только не долго. У моего носильщика кишка кишке бьёт по кумполу.
ЩУКИН. Чиво?
ДЕРСУУЗАЛА. Проголодался он.
ЩУКИН. Всего пять коротеньких. Это всё, что у меня есть (я почти старик, а это всё). Можно?
ДЕРСУУЗАЛА. Не больше пяти, пожалуйста. Сколько вам лет, кстати?
ЩУКИН. Двадцать один годок.
ДЕРСУУЗАЛА. Тогда всё ясно.
ЩУКИН. Ровно пять! Вы голодны! Спасибо!.. Всё, читаю!
Конфетки-бараночки
Сосёте? Вот и я уже сосу
и нахожу, что обаянья хлорки
недоставало сладостям и у́
чаёвников рождало диссонанс…
как это… когнитивный, не без ломки:
во рту и на губах — любовный станс,
а не во рту — куда как хорошо:
паршиво не во рту, и даже плоше.
Конфеты «Мандельштам», — и были ó
гнилых зубах забавны, как вопрос
Алёшки, сына: «Папа, я, подросши,
не сразу лягу в землю?» Хлорке грёз
хватает, и, посасывая «О.
Э. Мандельштама», в рот из общей ямы,
в которую ледового его
закинули, когда он отошёл,
перетекают вкус и фимиамы
загаженных штанов, суть недомол:
не может хлорка одолеть их тон,
в загаженных штанах такая сила.
А вот ещё сосалки: «Соломон
Михайлович Михóэлс», вкус коры,
размазанной полуторкою ЗИЛа
по Минску, резкий. Пробовали? и́?
Это был первый, а теперь будет второй стишок.
Рафинад
Тягучей сахарной слюной
в глазастость, что ли, Мандельштама
плевать и гладить кровяной
рукою темя с швами шрама,
когда тягучая в его
раскрытый рот-глаза-закрыты
влетает. Вряд ли озорство,
хотя не без, но и акриды-
и-дикий-мёд пускай сглотнёт, —
у чая с камнем рафинада
не вкус, а небыль; недолёт
лижи, когда б мне было надо
слизать своё, я бы убил,
облизывай, а мне не жалко,
недоедаешь, что ли, хил,
как птичка, ибо? После свалка:
подмять Дельштама под себя,
сидеть на сердце, по бумажке
«Ты мастер, что ли?» — не вопя,
но чутко спрашивать, из чашки
вприкуску с рафинадом дуть
чифир, не сплю какие сутки,
пока у доходяги грудь
не ходуном, но ходит; шутки
о том, что лучше на лице
сидеть, смешны, но неуместны:
что если, что ли, Штам, в чтеце
расслышав мастера из бездны,
захочет огрызнуться, á.
Так пусть же мерно шепчет, что ли,
о рафинаде: «Рафинад (?).
Лизал бы — плюньте ж — до мозоли (?)».
Это был второй, а теперь будет третий стишок. Но сначала дайте, пожалуйста, подышать…
ДЕРСУУЗАЛА. Нате.
ЩУКИН. Спасибо!
Странный мёд
Мы жидкие, пахучие, румяные:
по зёрнышку из макового мокро
колода пчёл, покуда не подмокло
и не расползся вкус, по Эмпедоклу,
разобрала меня. Сновали пьяные,
давали крюку и не в те фамилии
ломились и кормили чью-то мать,
что, в общем, хорошо: потом сыскать
через летучих, разносящих кладь,
несложно будет: я во всеобилии
найдусь: в летучей дневниковой записи:
«Пил странный мёд со вкусом Мандельштама
и цветом Мандельштама в яме хлама,
оставшегося семо и овамо
от класса насекомых. В этой трапезе
сначала на известном расстоянии,
потом уже во рту вились слова,
я выкричал их: тяжкая строфа
с дремучим смыслом давешнего шва
на левой стороне груди в дыхании
оставила настырность и из памяти
изгладилась. Опять я бессловесен
и глух с рожденья»; нá поле, где тесен
был мир, меня — репьёв, рабочих песен —
прибудет! Право, не переупрямите.
Это был третий, а теперь будет четвёртый стишок.
Желание коровы
Мандельштам цыганит на корову:
«Горсть монет, — и я переживу,
спрятавшись за… Много ли парного
подаёт корова наяву,
а не в чуде? Стану сеять травы,
травы собирать, сполна её
угощать былинками; оравы
их, травинок, вырастив: своё
на глухой поляне в дальнем лесе
уродится, расшибусь. Ладонь
за ладонью денежек, — и, грезя
выживаньем, протяну. Тихонь
с мёртвыми глазами в лесе дальнем
можно не бояться ждать пока?
Глушь с коровой — глупость: ожидальня
лучшего, бесхитростность, бегá…
И пиджак? Угодно ли? Угодно!
Вот теперь и впрямь перетопчусь
это время — или время года,
всё-таки безвременье и Русь.
И — великодушно извините,
если вдруг я вас переживу:
у эпохи всякий в кондуите,
Москвошвей рвёт в клочья не по шву».
Это был четвёртый, а теперь будет, как и обещал, пятый, предпоследний, стишок.
ДЕРСУУЗАЛА (в ужасе). Предпоследний?!
ЩУКИН (хохочет, как дитя). Шучу. Последний.
Кроме снега
Мы замечали? Мы не замечали,
но некто к нам забрёл, и слово «пал»
(как жертвой, как в побоище вповал
в туман за город N, уже в начале
сражения, но прежде, увы, духом.
Но только снег) застыло на губах
и осыпáлось медленно, в шипах
ростков ледовых; впрочем, мы ни ухом:
привыкли, что ли, что ли, под покровом
покойно было: снег на плоскостях,
за шиворотом, пазухой, в горстях,
на Мандельштаме, на почти готовом
втором, картошке, «сыплется ль, попробуй»,
руке, которая тянулась под,
руке, что отводила руку от,
на ложноножках, двинутых амёбой,
во кариозном рту; но имярéка
как будто кто-то дёрнул за язык:
«Июль уже, — он не проникся, вник: —
Вас ничего не держит — кроме снега»
Уф… Ох. Это был последний стишок. Как вам… многоуважаемый профессор?
ДЕРСУУЗАЛА. А у вас на бумажке нет? Я бы потом перечитал не раз, и моё мнение, возможно, было бы иным…
ЩУКИН. На бумажке нет.
ДЕРСУУЗАЛА. Тогда норм. Вы знаете, Щукин, крепкий такой, на мой географический взгляд, норм.
ЩУКИН. Не «хор.»?
ДЕРСУУЗАЛА. И норм этот — стопроцентный. Я, правда, географ и могу ошибаться… Вы же не расстроились? Только не бросайте это увлечение, ладно? Может быть, когда-нибудь будет совсем хорошо… А кто он, этот ваш Мандельштам?
ЩУКИН. А я знаю?.. Так, фантазирую… Мужик, что ли, какой… святой, картавит и не очень крепкий, но — кремень… Как только начинаю о нём думать, рука сразу тянется к гусиному перу… А ещё профессор… ты спрашивал, на что я трачу, помнишь?.. я коплю на FPV-дроны для битвы с гумилёвцами.
ДЕРСУУЗАЛА. Битва — потешная?
ЩУКИН. Почему? Настоящая. В кровь, в реку крови. Они нас каким-то газом травят… Травить нас газом!.. А мы их головы потом на копья надеваем.
ДЕРСУУЗАЛА. Так они же ваши побратимы!
ЩУКИН. Только не в этот день. Травить нас газом!..
ДЕРСУУЗАЛА. А дыхалки для поножовщины хватает?
ЩУКИН. На время битвы воздух включают на полную. Хватает! Мы даже ходули не надеваем.
ДЕРСУУЗАЛА. И зачем всё это?
ЩУКИН. Не знаю. Тяга. Зов буйной крови… А после битву по нашему ТВ целый год крутят.
ДЕРСУУЗАЛА. Вот зачем. С рекламой?
ЩУКИН. С бездной рекламы: десять минут рекламируют красную губную помаду, пятнадцать — кружевное нижнее бельё, и двадцать пять — галоперидол… Когда я нахожу себя на экране, то плюю в телевизор, чтобы попасть в своё озверение, густой и тягучей слюной на водке… А потом, когда прихожу в себя после помутнения, долго не могу оттереть важный бытовой прибор. Короче говоря, профессор, кроме прочего, твои красивые банкноты уходят на водку.
ДЕРСУУЗАЛА. И не у вас одного, Щукин.
ЩУКИН. Это признание, профессор?
ДЕРСУУЗАЛА. Хочу, чтобы вы знали, что вы не один.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Жрать-то пойдём, сэр?
ДЕРСУУЗАЛА. Ах, да. Мусью, вы с нами? Икорки поедим…
ЩУКИН. Нет, профессор. На этом я передаю тебя в другие цепкие руки. Только поосторожнее с ними: говорят, эти руки из Гумилёва… (Кричит.) Девочки, лохи — ваши. (Пересчитывает добытые деньги.) А я всё, я их вытряс. Прощайте, дорогие китайские гости.
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором). Спасибо, Ерофейпалыч!
ЩУКИН (обращается к Мальчику). Уклейкин, ты свободен, отползай из кадра. А я за тобой…
Четвёртая страница
Стоящие на желдорплатформе девы Селёдкины машут Дерсуузале другими цепкими руками. Спрыгнувшие с платформы Дерсуузала и Хиллари, Эдик, отвечают тем же, но своими руками. Но с места никто не трогается. Девы Селёдкины делают книксены. «Китайские гости» кланяются. И снова никто ни тпру ни ну. Девы Селёдкины начинают раздеваться, пока до нижнего белья.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Бельё на вас, дамы, — завораживающее! А какие каблуки! Какие каблуки!!
СЕЛЁДКИНА. Не очень-то и высокие, потому что мы сами дылды… А вы почему не раздеваетесь, мальчики?
ДЕРСУУЗАЛА. И нам надо?
СЕЛЁДКИНА-МЛ. Ну раз уж вы начали попугайничать…
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Сэр, раздеваться?
ДЕРСУУЗАЛА. С ума сошёл? На мне, может быть, кальсоны в дырочках, выкушенных молью.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Так давайте я заштопаю.
ДЕРСУУЗАЛА. Эдик, ты же супу хотел.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Совсем забыл. (Обращается к Селёдкиным.) А может, сначала пообедаем? Я, кстати, Эдик. А это — сэр Дерсуузала.
СЕЛЁДКИНА. Здрасьте, я — Тенцинг Селёдкина, а эта — Селёдкина Норгей.
ДЕРСУУЗАЛА, ХИЛЛАРИ, ЭДИК (хором). Очень приятно.
СЕЛЁДКИНА. Пообедать мечтаете?
ДЕРСУУЗАЛА, ХИЛЛАРИ, ЭДИК (хором). Очень.
СЕЛЁДКИНА. На то мы тут и поставлены. Тем и пробавляемся.
ДЕРСУУЗАЛА. Чем «тем»?
СЕЛЁДКИНА-МЛ. Обедами с дорогими китайскими гостями.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. А вы сами голодные, дамы?
СЕЛЁДКИНА. Ужасно.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Так давайте же поедим где-нибудь без предисловий и знаков внимания.
СЕЛЁДКИНА-МЛ. За чей счёт?
ДЕРСУУЗАЛА. Эдик, они нам нужны за столом?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. А вам жалко, что ли? Может, они танец живота умеют.
ДЕРСУУЗАЛА (показывает Селёдкиным кошелёк). За мой.
СЕЛЁДКИНА. А о чаевых не забудете?
ДЕРСУУЗАЛА. Эдик, на моём горле ещё нет странгуляционных полос?
Селёдкины одеваются, снимают о-го-го какие каблуки, надевают шлёпанцы — и сразу сдают: спускаются с платформы не без помощи подскочившего Хиллари, Эдика. Селёдкина-мл. виснет на шее у Эдика и ни за что не хочет опадать на землю, а просто Селёдкина, выглядящая ничуть не старше Селёдкиной-мл., заходит к Дерсуузале сзади и пытается запрыгнуть к нему на закорки. Дерсуузала, собиравшийся сказать Хиллари, Эдику: «Может, и её на плечи посадишь?», осекается, отстраняется, отскакивает. Ловчит, чтобы… что?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Сэр, даме без каблуков не дышится. Может, на плечи её посадите?
ДЕРСУУЗАЛА. Допустим. Но где гарантия, что она не захочет на них постоять?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Дамы, а зачем вы о-го-го-каблуки сняли?
СЕЛЁДКИНА-МЛ. В каблуках в кубарэ не пускают. Казаков боятся.
ДЕРСУУЗАЛА. В «кубарэ»?
СЕЛЁДКИНА. В тошниловку.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. В «тошниловку»?
СЕЛЁДКИНА-МЛ. В стекляшку.
ДЕРСУУЗАЛА. В «стекляшку»?
СЕЛЁДКИНА. В забегаловку.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. В «забегаловку»?
СЕЛЁДКИНА-МЛ. В рюмочную.
ДЕРСУУЗАЛА. А мы идём в рюмочную?
СЕЛЁДКИНА. А куда же ещё?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. В ресторан.
СЕЛЁДКИНА-МЛ. В «ресторан»?
ДЕРСУУЗАЛА. В кафе.
СЕЛЁДКИНА. В «кафе»?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. В столовку.
СЕЛЁДКИНА-МЛ. В Манделе нет столовок, одни кубарэ.
СЕЛЁДКИНА (обращается к Дерсуузале). Не хочешь брать на спину, дай хотя бы подышать.
ДЕРСУУЗАЛА. Нате.
СЕЛЁДКИНА (вдохнув раз, другой, двадцать пятый). Подруга, ты тоже должна. (Обращается к Дерсуузале.) А ей дадите?
ДЕРСУУЗАЛА. Разумеется.
СЕЛЁДКИНА-МЛ. (надышавшись из баллона Дерсуузалы). Господи, дом, милый дом.
СЕЛЁДКИНА. Ага.
ДЕРСУУЗАЛА. Выходит, вы и впрямь из…
СЕЛЁДКИНА-МЛ. Тс-с-с.
СЕЛЁДКИНА. Умоляю, не продолжайте.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. А чего такого?
СЕЛЁДКИНА-МЛ. Мандель нам завидует.
ДЕРСУУЗАЛА. Почему?
СЕЛЁДКИНА. Их душат скучно, по-простому, без ароматизатора…
СЕЛЁДКИНА-МЛ. …а нас — с душком пороховых газов!
ДЕРСУУЗАЛА. И?
СЕЛЁДКИНА. И Мандель завидует.
ДЕРСУУЗАЛА. Ты чего-нибудь понял, Эдик?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Нет. Соображалки не хватает. Наверное, с голоду.
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором). Так айда в кубарэ! Мы отведём вас в лучшее кубарэ! У нас в этом кубарэ на редкость знакомый повар!
ДЕРСУУЗАЛА. А чёрную икру там подают?
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором). Только её и подают!
ДЕРСУУЗАЛА, ХИЛЛАРИ, ЭДИК (хором). Как же это хорошо: наесться досыта чёрной икры после долгого путешествия!
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором). Нашей ЗНАМЕНИТОЙ чёрной икры!
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Стойте! Стойте, сэр.
ДЕРСУУЗАЛА. Что такое, Эдик?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Гид по Манделю.
ДЕРСУУЗАЛА. Гид по городу Мандельштам, который (город, а не гид) начинает мне нравиться? И что с ним?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Он у меня в ушах, я же не только бумажный взял. И знаете, что он говорит на четвёртой странице…
ДЕРСУУЗАЛА. Нет, просвети.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК (повторяет услышанное, передавая победные интонации аудиогида и удары в литавры после каждого предложения). «Знаменитая чёрная икра Мандельштама ежедневно заманивает в город до двух-трёх дорогих гостей, особенно китайских. Чёрной икрой в Мандельштаме принято называть любое блюдо, которое осталось в тошниловке на момент её посещения приезжими. Это могут быть пельмени из помятой перемороженной пачки “Сибирские мясные”, которые подогревали целый день, чтобы гости, особенно китайские, насладились ими горяченькими, или еда из банки “Завтрак туриста из говядины”, которую подогревали целый день, чтобы… Но чаще всего роль чёрной икры небезуспешно исполняет котлета из позавчерашнего белого хлеба и пожилых остатков фарша с макаронами, оставшимися с военных времён Империи, — да с такой зажигательной подливочкой, от которой воротят нос даже уличные собаки из самых паршивых…»
ДЕРСУУЗАЛА. Тенцинг, Норгей, это правда?
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором). А чего такого? Жратва же. Какая разница, как она называется?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Сэр, там ещё впечатляюще о кофе на сгушёнке. Озвучить?
ДЕРСУУЗАЛА. Воспроизвести. Пить я тоже хочу.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. «Не так давно к чёрной икре прибавилось нечто и вовсе соблазнительное: невероятно бразильский кофе из ноу-хау-смеси овса, ржи, ячменя, желудей и одуванчиков в пору полётов, которую при вас помелют до мелкодисперсной пыли и сварят во вскрытой при вас же литровой жестяной банке сгущённого молока из Рогачёва®. В сочетании с чёрной икрой и некими сёстрами Селёдкиными…
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором). Никакие мы не сёстры, это сценические псевдонимы!
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. …которые непременно разделят с вами трапезу, делая некие пассы, заставляющие вас думать, что бурда, которую вы, млея и блея, пьёте, — кофе “Бурбон Сантос”, завтрак, обед или ужин в Мандельштаме станут для вас самой желанной достопримечательностью, с которой не сравнится даже повешение на городской площади людей-мулов с их согласия в день, когда в лототрон ударит молния…» Конец четвёртой страницы.
ДЕРСУУЗАЛА. Вот теперь точно попробую.
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором). Никаких таких пассов мы не делаем! Просто вежливо кушаем, умело пользуясь ножом и вилкой и притрагиваясь к кавалеру томной ножкой.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Сэр, поесть всё равно надо. Может, сходим, посмотрим?..
ДЕРСУУЗАЛА. Но у нас же оставались яйца вкрутую и соль…
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором). У вас есть яйца вкрутую?! А можно попробовать?
ДЕРСУУЗАЛА. Эдик, выдай сомнительным девушкам.
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором). Чего это мы сомнительные?!
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Есть, сэр. (Находит в багаже яйца и отдаёт Селёдкиным.)
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором, жуя). Боже мой, как вкусно, какое объедение… Это вам не наша чёрная икра…
ДЕРСУУЗАЛА. «Это вам не наша знаменитая чёрная икра».
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором, жуя). Это вам не наша знаменитая чёрная икра.
ДЕРСУУЗАЛА. Ладно, в кубарэ, так в кубарэ.
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором, жуя). При условии, что вы нас понесёте. Это ещё одна достопримечательность Манделя: хорошеньких женщин тут носят на закорках.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Сэр, а наши хорошенькие?
Пятая страница
Дерсуузала, за спиной которого хохочет от счастья вызвавшаяся указывать путь Селёдкина, Хиллари, Эдик, несущий Селёдкину-мл., входят в кубарэ. За дальним столиком сидят Щукин и мальчик Уклейкин: увидев вошедших, они машут им: мол, давайте к нам. «Нет-нет, не беспокойтесь, мы как-нибудь сами», — передаёт им мимикой Эдик. За внушительным ближним столиком в форме спины с головой, зажатой между ногами в галифе, на стульях в форме крупных лошадей сидят вусмерть пьяные люди в напоминающей что-то нехорошее чёрной форме, красиво, с солистом и хором, и проникновенно распеваюшие A Whiter Shade of Pale: «We skipped the light fandango / turned cartwheels ‘cross the floor / I was feeling kinda’ seasick / the crowd called out for more / the room was humming harder / as the ceiling flew away / when we called out for another drink / the waiter brought a tray // and so it was that later / as a mirror told its tale / that her face at first just ghostly / turned a whiter shade of pale…» Официант усаживает посетителей в центре зала, подаёт меню, ждёт.
ДЕРСУУЗАЛА (обращаясь к Селёдкиным, кивая затылком назад, туда, где сидят люди в форме). Это и есть казаки? (Селёдкины сдержанно кивают.) (Шёпотом.) А этот чего ждёт? чаевых? (Селёдкины показывают, что надо открыть меню в форме большого зёрнышка чёрной икры и выбрать блюда.) Понял. (Листает меню, бросает меню.) Одна чёрная икра. Даже выбрать не из чего. (Делает заказ.) Половой, чёрной икры от пуза и вашего знаменитого кофе по две пинты нам и по три дамам в бокале в форме градирни атомной электростанции. (Официант шаркает ножкой, уходит и тут же приносит заказанное.)
ХИЛЛАРИ, ЭДИК (морщась от одного вида «чёрной икры»). Сэр, что это?
ДЕРСУУЗАЛА. Дамы, что это?
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором, уже жуя). Наша знаменитая чёрная икра!
ДЕРСУУЗАЛА. А если по правде?
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором, продолжая жевать). А если по чесноку (шепчут) — сосиски с имперских военных складов, вусмерть зажаренные на гриле. Но всё равно безумно вкусные. (Обычным голосом, переходящим в довольное постанывание.) Господи, как же хороша наша знаменитая чёрная икра! (Всё кубарэ откликается припевом: «Воистину хороша!»)
ДЕРСУУЗАЛА, ХИЛЛАРИ, ЭДИК (хором). Убедили: могу и даже готов откусить. (Откусывают, радуются.) Да нас теперь за уши от этой знаменитой чёрной икры не оттащишь!
Всё кубарэ откликается припевом: «Воистину не оттащишь!», после чего встаёт и несколько минут отплясывает лезгинку под жгучие хлопки в ладоши.
СЕЛЁДКИНА. Сэр, а я ведь влюбилась в вас.
ДЕРСУУЗАЛА (удивлённо и чуть настороженно усмехаясь). С первого взгляда?
СЕЛЁДКИНА. Вот как увидела вас, так сразу и подумала: «Наконец-то, Господи, ты послал мне избранника». А он — мне: «Не упусти его, Селёдкина. Он — выгодная партия. И: он будет прекрасным отцом ваших общих прекрасных детей».
ДЕРСУУЗАЛА (смущённо). Так и сказал?
СЕЛЁДКИНА. Дерсу, ты не мог бы отрезать кусочек чёрной икры и поднести его на вилке к моему рту, чтобы я взяла его нежными губами и утолила им голод?
ДЕРУУЗАЛА (теряясь в эмоциях). Мог бы. Нате.
СЕЛЁДКИНА. «Нате, дорогая Тенцинг».
ДЕРУУЗАЛА. Нате, дорогая Тенцинг.
СЕЛЁДКИНА-МЛ. Эдик, а я в тебя.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Что в меня?
СЕЛЁДКИНА-МЛ. Втрескалась.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Это бывает.
СЕЛЁДКИНА-МЛ. А ты… чувствуешь ко мне что-нибудь?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Честно? (Селёдкина-мл. артистично и убедительно кивает, касаясь рукой руки Хиллари, Эдика.) Честно-честно? Я бы с удовольствием оказался с тобой в одной постели.
СЕЛЁДКИНА-МЛ. Чтобы что, Эдичек? (Хиллари, Эдик, вместо ответа смущённо теребит вилкой кусок чёрной икры.) Скажи это, мой мальчик.
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Чтобы…
СЕЛЁДКИНА-МЛ. Чтобы наутро сбежать?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Ну что ты, Норгей… Чтобы…
СЕЛЁДКИНА-МЛ. Чтобы ответить любовью на мою любовь?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Да. Да!
СЕЛЁДКИНА-МЛ. Ничего другого и не требуется, Эдик! Спасибо, Эдик, за крепкое ответное чувство! А теперь по корми меня с вилочки… Так у нас принято… Так у нас объясняются в любви… (Хиллари, Эдик, накалывает на вилку кусок чёрной икры и подносит его ко рту Селёдкиной-мл. «Горько!» — кричат все в кубарэ.) Эдик, это они так шутят.
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором). А теперь, мальчики, кофе. Нет-нет, не просто так, а на брудершафт.
«Кофе! Кофе! Кофе!» — скандирует всё кубарэ. Испив кофе на брудершафт, Селёдкины обходят кричавших, вручая каждому по купюре. Их о чём-то спрашивают, и Селёдкины громко отвечают: «Нет, нет, обойдёмся без квитанции». Обойдя всех, они возвращаются за свой столик и синхронно целуют своих «ухажёров» в губы. Тут же к столику подскакивают И Др., совершенно трезвые казаки, три штуки.
И ДР.-1 (обращаясь к Селёдкиным). Ну хоть сегодня мы вовремя?
СЕЛЁДКИНА, СЕЛЁДКИНА-МЛ. (хором). Сегодня вы молодцы, не проморгали.
И ДР.-2 (обращаясь к Дерсуузале и Хиллари, Эдику). Поздравляю, теперь вы…
ХИЛЛАРИ, ЭДИК (прерывает И Др.-2). Сэр, я в ужасе: аудиогид по Мандельштаму, с которым я иногда советуюсь, открыл себя на пятой странице и… и… и…
И ДР.-2 (обращаясь к Дерсуузале и Хиллари, Эдику). …теперь вы, сэр, — законный супруг Селёдкиной, а вы, Эдик, — объелсягруш вот этой милой дамы, Селёдкиной-Мл…
ХИЛЛАРИ, ЭДИК (прерывает И Др.-2). …и сообщил, что, по строгим местным законам… цитирую закон дословно: «Тот кто девушку завтракает, обедает или ужинает знаменитой чёрной икрой и кофе на сгущённом молоке в первом попавшемся кубарэ, тот отныне её супруг и повелитель»… Конец пятой страницы.
ДЕРСУУЗАЛА (взволнованно). Что, что значит «супруг и повелитель»?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. То и значит: мы теперь мужья этих (кивает на Селёдкиных).
И ДР.-3 (обращаясь к Дерсуузале и Хиллари, Эдику). …о чём уже сделана соответствующая запись в Книге городской регистрации актов гражданского состояния граждан города Мандельштам. Вот она, убедитесь и разразитесь аплодисментами и поцелуями. (Показывает опешившим Дерсуузал и Хиллари, Эдику, Книгу.)
ДЕРСУУЗАЛА (обречённо). Обжалованию не подлежит?
И ДР.-1. Нет. Исключено. Об этом в законе есть специальная глава, называется «Нельзя-с».
ДЕРСУУЗАЛА (возмущённо). Но мы даже не граждане!
И ДР.-2. А вот и нет: супруги гражданок становятся гражданами Мандельштама автоматически.
ДЕРСУУЗАЛА (обречённо). А если я уже женат?
И ДР.-3. Никого не волнует.
И ДР.-1. Поздравляю молодожёнов! Качать их! (Всё кубарэ качает Дерсуузалу и Хиллари, Эдика). Выше! Ещё выше! Туда, где есть воздух! А теперь сделайте вид, что не поймаете их! А сами — поймайте! Будет особенно весело!
СЕЛЁДКИНА. Дорогой! Сэр! Дерсу! Уже через девять месяцев у нас будет ребёнок, мальчик, у меня бывают только мальчики, которого мы… как назовём? Сэр, ты слышишь? Ответь же, Дерсу! Казаки хотят выпить за красивое имя будущего мандельштамчика!
ДЕРСУУЗАЛА. Эдик! О каком мальчике она говорит? Я же к ней даже не притронулся!
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Зато она, сэр, свою ногу на ваши положила. Я видел!
ДЕРСУУЗАЛА. Видел и не сказал?! Эдик! Почему мы отправились в эту экспедицию, не прочитав твою дурацкую книжку из уха?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. А я говорил вам, сэр: не надо спешить, путешествие будет трудным, надо подготовиться…
ДЕРСУУЗАЛА. Эдик! Выходит, всё было предрешено твоим путеводителем заранее?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Да, сэр.
ДЕРСУУЗАЛА. Эдик! А эта реактивная женитьба какая по счёту достопримечательность Манделя?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Отсутствие воздуха — раз. Пятиминутки — два. Рыбные фамилии — три. Знаменитая чёрная икра — четыре. Женитьба — пять. Пятая, сэр!
ДЕРСУУЗАЛА. И последняя?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. На сегодня?
ДЕРСУУЗАЛА. А отбиться от них нельзя? Где наши маузеры?
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Пистолеты Макарова?
ДЕРСУУЗАЛА. Макарова-Макарова!
ХИЛЛАРИ, ЭДИК. Где-то в ручной клади: бросил их туда, когда искал яйца.
ДЕРСУУЗАЛА (кричит качающим). Да поставьте вы нас уже вертикально! Надоело летать. (Качающие слушаются.) Вот спасибо. (Обращается к Селёдкиной.) Любимая, пошли домой? У нас есть дом? Я теперь тоже Селёдкин? (К Дерсуузале подходит Щукин.) А, Щукин. Чего вам, Щукин?
ЩУКИН. Сэр, во-первых, поздравляю с законным браком. Во-вторых, сэр, я стишок написал. Накатило — и написал. Купил бумаги на ваши купюры, гусиных перьев, чернил — и настрочил. Хотите послушать?
ДЕРСУУЗАЛА. Щукин, вы уверены?
ЩУКИН. Как никогда, сэр.
ДЕРСУУЗАЛА. И самоубийства не боитесь?
ЩУКИН. Так вы же не донесёте.
ДЕРСУУЗАЛА. Я теперь Селёдкин, Щукин. Я теперь местный. Я теперь, кажется, на всё способен.
ЩУКИН. Сэр, только не сейчас. Пожалуйста.
ДЕРСУУЗАЛА. Не сейчас, Щукин. Сейчас не смогу. Вы правы, Щукин. Чешите свой стишок.
ЩУКИН (откашлявшись). Стишок, которому сейчас самое время. «Мандельштам». «Мандельштам» — это название стишка.
И яма даром, и за хлорку — рубль
за грузовик ворованных мешков,
в которых больше воздуха, и убыль
зимы на истощении ломов
заметна сразу: крéдит тонок-звонок —
оттаяло, и лом не надо гнуть,
в мужском согнать шпионов, и шпионок
в соседнем, бабском, и уж как-нибудь
отроют не гектар, так хоть могилу
за пайку из тугого кулака,
лишь псов погода против ополчила:
погладывали изредка, слегка,
чем, были б разговорчивы, смутили
покойника, которому жаль кисть,
а ноги до колен не чахохбили,
отдал бы сам, спросили б если сгрызть;
и это, впрочем, лишние затраты:
котлеты псам с теплыни по снега.
— Враги, поторопитесь! Moderato
должно стать presto. Своего ж, врага,
закапываете. Уж сáдит мясом…
И это время, а оно — деньга.
— Всю мертвечину похороним разом!
В одну, к нему, prestissimo, ага?
