Круглые виниловые пластинки
Действующие лица и предметы
ВИНИЛОВЫЕ ПЛАСТИНКИ («Учитесь быть рыбой», «Учитесь быть мясом», «Нет гуталину на чёрном хлебе», «Смерти нет, котлеты», «Воздушная тревога» и др.).
ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ, типа «колокольчик», нередко громкоговорит сам по себе, прерывая пластинку, или гимн, или трансляцию с розыгрыша увольнительной, или даже в принципе не прерываемое чтение квартальных расстрельных списков в ответ на катастрофическое снижение мясовыработки (прерывая, впрочем, по уважительной причине: уж больно смешной позывной [и Громкоговоритель гогочет: «Га-га-га»], уж больно подозрительна копеечная цифра наказываемых на таком важном участке, как глубокая передовая им. Затишья перед решающим боем [и Громкоговоритель доносит до тех, кто реагирует: «Глубоко задетый странностью, требую разобраться»]).
Р. ДЫБА, оператор растягивающей дыбы в армейских лосинах.
П. С. К. ДЫБА, оператор подвешивающей (да с кнутом!) дыбы в гвардейских лосинах.
МЯСА, РЫБО, МЕРТВАГО и др., позывные профессионалов в галифе.
АТАКАМС, архангел, являющийся, когда никому нет дела до пластинки «Воздушная тревога».
ТОТ, КТО ОТРЫВАЕТ (И ПРОДЫРЯВЛИВАЕТ), которого не видно.
И ДР.
Где-то глубоко на передовой.
Того, Кто Отрывает (и Продырявливает), не видно, но он видит всё и иногда вызывающе громко смеётся; Тот, Кто Отрывает (и Продырявливает), при нас не отрывает (и не продырявливает), но только припугивает, ибо становится слишком жалостливым, когда зачем-то всматривается в Мясу, Рыбо, Мертваго и др. (ну не враг он таким и этим, оттого и хохочет, неуместно вспоминая гамлетовскую дилемму).
Где-то в тылу глубокой передовой на холостых оборотах, по-домашнему чиркая иглой по отправным пыльным тропинкам, крутится пластинка «Учитесь быть рыбой», которая вскоре начнёт прописанную Шампанским, главным фельшар-ефрейтором глубокой передовой, созидательную терапию профессионала в галифе с позывным Мяса. Лечение проводится через Громкоговоритель типа «колокольчик», прибитый к единственному здесь дереву (и это осина), которое воистину оживляет глубокий передовой пейзаж. Мяса тоже живой, но настолько ли он живой для оживления пейзажа, как это дерево, которое вот-вот разговорится…
Мяса хочет и пытается делать, простите, по-большому. (Вот для чегó это уточнение, которое сразу же выводит из зрительного зала, нависающего над глубокой передовой, часть партера? что это за детско-юношеская фиксация на телесном низе?) Но хочет и пытается сделать это тактично: в утлом деревянном сарайчике посреди вздыбленного пространства, к которому добирался, поигрывая с судьбой в азартную игру «Доползти до очка», и из которого тоже не поскачет взапуски с судьбой — хотя бы потому, что Тот, Кто Отрывает (и Продырявливает), припугивает, а Мяса считает, что отрывает (и продырявливает). (Хочется верить, что после этого пояснения, сделанного через любезно предоставленный нам пластинкой «колокольчик», часть зрителей, вернётся на свои роскошные места, с которых не только хорошо слышно и видно, но и которых достигают все запахи глубокой передовой, а они сочны. В самом деле, друзья, испейте в буфете пива и возвращайтесь.) Дверь сарайчика, скрывающего в себе отхожее место для тех чистоплюев, которым претит окопный нужник типа «под себя» (простите), и тех зрителей, которым бла-бла-бла, почему-то обращена к Тому, Кто Отрывает (и Продырявливает), а к двери прибита карта, с которой в «дурачки» лучше не садиться. Карта (не дверь) источена сквозными ранами, но бояться не надо: Тот, Кто Отрывает (и Продырявливает), выпив, делает это с картой, когда в нужнике никого. Может быть, он изменил бы своим правилам и, выпив, сделал бы это с нужником, наполненным енералом, но енералы сюда не заползают.
Сарайчик, в котором сейчас торчит Мяса, окружают застывшие в воздухе (можно ли назвать эту твердь над вздыбленным полем «воздухом»?) части маркитанток и тележных лошадей в противогазах, куски противотанковых ежей, которые падают на землю вопреки Ньютонову уложению: с неспешностью дохлого гепарда, но всё равно явственно, обрывки горизонтально проносящейся колючей проволоки, хрипы «газы», впаянные в воз… в небесную твердь в окладах со стразами. Совсем Оторванных (или Продырявленных) не видно, ибо они зарылись в земл… в земную кору ещё не став Совсем Оторванными (или Продырявленными), но судьба, прикрикнув: «Тпруп», достала их и там, хотя запах (не стоит пугать людей в партере словом «смрад», слышите, составитель программки?) всё равно стелется и разносится, когда за кулисами гуляет сквозняк, когда Мяса выходит покурить и открывает некую закулисную форточку, из которой наверняка тоже тянет каким-нибудь тленом.
Мяса, вернёмся к нему, даже в стенах сарайчика делает свои дела, затаившись, не дыша; взглянув на него (а лучшая постановка сезона [ведь это лучшая постановка сезона] должна предоставить зрителям такую возможность, — уж придумайте что-нибудь), не сказать «дохлый» нельзя, но сей дохлый не лежит, а отчего-то сидит на корточках со спущенными, простите, галифе. Как он умудряется делать это дохлым, да ещё и без полноценной ножки, — загадка, но у него получается. Мухи, ночующие в сарайчике, а днём роящиеся снаружи, потому что Мяса гость не частый, ибо умеет терпеть, как и Мяса, живые, а живой живого не волнует (оглянитесь по сторонам: вам есть дело до людей справа? слева? сзади до самой галёрки? разве что вот эта галёрочная, лет девятнадцати, не так плоха… попросить бы её встать и задрать по очереди полноценные ноги…). Когда не уворачиваются от колючей проволоки, летающей над ними особенно густо, мухи копаются в земной коре и, перекрикивая холостые обороты пластинки, оправдательно жужжат о том, что приставать к Мясе — риск и им лень, хотя забраться в прямую, простите, кишку было бы восхитительно, это стало бы событием, которое разнообразило бы ковыряние в почти мантии на многие поколения мух, если не навсегда.
На этом было бы неплохо выбежать в мешке на сцену кому-нибудь солидному, в окровавленной полевой форме без знаков отличия, с козлиной бородкой, грассирующему, в пенсне (или с лорнетом), с дирижёрской палочкой и спросить у почтенной публики, какие танцы она предпочитает: «Ну-ка по очереди, дрозрители, на галдите; я слышу слово “твист”, до меня донеслись слова “падеспань”, “комаринская”, ну вас в жопу, с вашей “комаринской”, что мы, в пгт, что ли?.. “ламбада”, уже лучше, “бесконечная мазурка”, ага, ого. Теперь будем голосовать. Кто за то, чтобы сбацать сейчас мазурку? Лес рук. Или лучше вольное шевеление ножками и плавное вздрагивание ручками под какого-нибудь Сати? Чаща рук. ОК, изощряемся под Сати». После этого на сцену должен с трудом влезть (помогите же ему) гармонист и врезать Сати. Танцевать должны и обязаны все. Даже Мяса: Мяса принаряжается, натянув галифе, выпрыгивает из сарайчика посреди вздыбленного поля, отвешивает публике низкий поклон и начинает отплясывать, хотя попробуйте-ка отхватить Сати глубоко на передовой, не имея полноценной ножки, такой, как у тринадцатилетнего. Танец длится столько, на сколько у поддатого гармониста хватает запала (а наливать ему нельзя; во всяком случае в этой опере). Мяса возвращается в сарайчик, чтобы тут же покинуть его и поползти в расположение, гм, части. Наступает пауза на разговоры об увиденном-услышанном-унюханном, прерываемая на неожиданном месте словом «хва» из «колокольчика»: «Хва. Хва. Хорош. Рты — заварили».
Р. ДЫБА (поёт с немецким акцентом разной интенсивности [здесь и далее], глядя в бинокль на Мясу, ползущего к своему окопу). И какая же у нас сегодня болячка? Отчего избавлять будем? Какую мутацию вынашивать и закреплять?
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ. Р-р-рядовой Мяса, сиамский близнец братца Котлеты, став сущим мясом, нередко хочет быть мясом в ущерб родине вопреки воле начальников. Подлежит частичной переделке, которая не затронет благотворного базового навыка быть мясом во имя родины и во славу начальства.
Р. ДЫБА (поёт). Какая интересная у него локомоция. Пластáется, грю, необычно и… протяжно. (Говорит.) Не, я его не понесу, мне за это не наливают и в губы не целуют.
П. С. К. ДЫБА (поёт в жестяной рупор без батареек, по-вологодски окая [здесь и далее; порой, впрочем, забывая окать]). Ой, Мяса, у тебя один локоток!
МЯСА (косноязычно кричит что-вроде «что поделать» и «а то ты в первый раз видишь»).
П. С. К. ДЫБА (поёт в рупор). Ой, у тебя и ступня одна!
МЯСА (косноязычно кричит нечто похожее на «даже не замечаю уже» и «издеваешься? ты меня сто лет истязаешь»).
П. С. К. ДЫБА (поёт в рупор). Ой, а где же твои пластмассовые ручка и ножка? В карты проиграл?
МЯСА (косноязычно кричит, кажется, следующее: «Пластмассовые выдают только в первый раз. Потом пластмасски не восполняются» и «Господи, да что я тебе, дуре, объясняю, если ты, дура, это на публику орёшь…»).
П. С. К. ДЫБА (не поёт, надоело, говорит Р. Дыбе). Вот почему неуклюжесть и протяжность: ему не положено.
Р. ДЫБА (поёт). И как же мне гармонично растягивать его, (говорит) если он без протезов?
П. С. К. ДЫБА (говорит). Ой, да ты всякий раз что-нибудь новое придумываешь…
Азартная пауза
ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ. Дрозрители! Пока Мяса ползёт, а сегодня он ползёт, копаясь, можно сыграть с соседом в «Очко» на раздевание; карты сейчас раздадут; проверьте, есть ли у вас что-то под фраками, смокингами и вечерними платьями, чтобы потом не сидеть голыми, — в зале прохладно, дров нет, и скоро лето.
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ (обращаясь к Мясе). Пока вы стелетесь, подобно иприту, давайте знакомиться. Я — выписанная вам фельшар-ефрейтором Сволачёвым круглая виниловая пластинка. А вы кто? Расскажите же мне и тем, кто манкирует «Очком», о себе. Откуда у вас этот несравненный позывной?
МЯСА (кричит, неразборчиво, как олигофрен с алалалией, но теперь около его головы, как в комиксе, возникает пузырь, похожий на желчный, в котором одышливые слова складываются в загнанные предложения; впрочем, через некоторое время даже левая ложа бенуара, предназначенная для зрителей с афазией, втягивается и начинает улавливать общий смысл говори… вякаемого; у того, кто уже понимает Мясу, желчный пузырь исчезает). (В сторону.) A little more than kin and less than kind. (Отвечает.) Разве мы не знакомы? Ты, что ли, новая?.. Оттуда. Не могу орать, потому что всё это ДСП. Если я не буду орать, меня услышат? И — кричите громче, после отрываний с микросмертями я ни черта не слышу.
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ. Я усилю вас через Громкоговоритель. Громкоговоритель, вы не возражаете?
ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ. Не-а.
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ. Говорите, Мяса. Да хоть на ухо шепчите, — говоритель громкий.
МЯСА (говорит так, как сказано выше, к тому же задыхаясь от ползания, медленно, потливо, пачкая и без того невнятное вякание в хорошо вымоченной недавним дождём глине). Мне, сдаётся мне, не больше тринадцати. Я, кажется, помню эту основательную «13» на пышном снежном лесном торте. Торт доходил мне до пояса. Он до поры был спрятан на удивительно круглой, почти циркульной, поляне глубоко в лесу. Поляна, до которой на лыжах был час прыти, на солнце завораживающе искрилась. Из-за этого наворачивались слёзы забытого чувства «радость», а внутри щемило забытое чувство «красота». Поэтому ребятам, которые подарили мне торт, было жалко ступать на это великолепие. Они натянули между толпящимися вокруг поляны берёзами верёвочную лестницу, много верёвочных лестниц, по которым ползали с мешками, полными снега. Из этого снега, балансируя на раскачивающейся лестнице и работая одними совковыми лопатами, они и испекли мне торт. Подойдя к нехоженой поляне, я, кажется, ахнул: так пригоже и так неуловимо это было. Я не стал расспрашивать их о секретах кондитерского мастерства, надеясь, что всё откроется само. Так и случилось: о том, как ребята пекли торт, они рассказали мне уже здесь, перед своей смертью. Огромные «13» и «ПОЗДРАВЛЯЕМ» были жёлтыми и подрагивающими. Оставить хоть снежинку, поедая куски торта с надписями, — неуважение к оставшейся после тринадцати жизни. Поэтому, когда наступило 30 февраля, мой день для-чего-то-рождения, я съел всё, где были цифры и буквы, а остальное умяли проголодавшиеся ребята. Но сначала я задул тринадцать снежных свечей на торте, каждая из которых пылала своим неповторимым ледяным пламенем.
Сразу после тринадцати у нас не обращают внимание на возраст. Считается, что, если ты дотянул до тринадцати, это уже удача, и всё сверх того — триединая (Того, Кто Отрывает, начальника и мать-природы) милость, а милостью, чтобы не сглазить, не кичатся. Поэтому мы забываем о своих дальнейших годах. Спасибо, спасибо, спасибо за то, что я, кажется, стал бриться, потом стал заглядываться на женщин, потом от некоторых из них у меня, может быть, пошли дети. Но больше всего я благодарен, благодарен, благодарен за то, что, когда началось то, что безвозвратно отрывает от человека части тела, я был в таком расцвете умственных и физических сил, что меня не пришлось упрашивать или бить, — я догадался об этом сам и сам же, а не на носилках или инвалидной коляске, вышел в путь и благополучно добрался до места, где у людей отрывает не только руки или ноги, но и другие выступающие части.
И вот я здесь. Сдаётся мне, я здесь лет тринадцать — если судить по годовым кольцам осины, которую я рублю на дрова всякий раз, возвращаясь в нужник из окопа. Нужник продувает, а дрова согревают.
Спасибо, спасибо, спасибо, что на следующий же день после прибытия… как давно это было… мне, вроде бы, немного оторвало одну руку, а ещё через час на песочных часах, когда я отнекивался от возвращения домой (что мне в нём делать, когда он в опасности!), — одну ступню, и тогда же, когда я согласился, чтобы меня немного заштопали, чтобы тут же вернуть на глубокую передовую, я обратился к Тому, Кто Отрывает (и Продырявливает), спиной, и что-то, словно тупым ножом, немного помучившись, срезало оба моих уха.
Теперь я, как все: чаще ползаю, чем хожу строевым шагом, несмотря на то что глубокая передовая требует именно такого шага, постулируя его гордостью и непоколебимостью, а каждое первое слово говорю через раз, что немного затрудняет коммуникацию посредством золото, а не радиостанции Р-159. Всё, что сказано выше и будет пролепечено ниже, произнесено мною, мне кажется, в моём уме. Губами у меня так бойко и складно не получилось бы. Никогда не выходило, а сейчас особенно, но те пять слов, которых хватает на все случаи жизни после тринадцати, я вякаю без запиночки, падлы.
Кто-нибудь может поднять ручонку, чтобы я понял, что вы поняли, о чём я тут вякал? Очень не хочется повторяться. Этот в красном коктейльном смокинге и белой рубашоночке со сверкающей запонкой понял, эта с изящной голой рукой, покрытой мурашками, поняла. Выручили. Кто не допёр, спросите у этих, я подожду, зрелище подождёт, нюхалище потерпит.
Танцевальная пауза
ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ. Дадим ему отдышаться перед последним пластунским броском? Мазурка — увы, парный танец, а вот присядка не всегда. Гармонист, присядку, пожалуйста, до тех пор, пока Мяса собирается с мыслями, а эти в партере не упадут.
МЯСА (собравшись с мыслями). И вот я тут. Тут я тружусь на самом большом во вселенной комбинате по производству мяса им. Отрывает нарочно и ненароком им. Анастаса. Если наш комбинат вытянуть в прямую стрелу, он опояшет тринадцать франций. Моя специальность — мясо ненароком, суть которой спорадическое, согласно заданию, появление в полный рост или на боевом коне на бруствере, защищающем общежитие типа «окоп», в котором я живу вместе с мириадами других работников, живых и безвременно усопших; оказавшись на бруствере в одиночку или в колонне по сто, следует мельком, но картинно маршировать по брустверу до тех пор, пока одиночка или колонна по сто не убудет до некоего заранее заданного процента из-за неизбежного отрыва частей тела…
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ. Если можно, поясните партеру и бенуару (а остальные уже догадались) разницу между вашей профессией и специальностью «прицельное мясо».
МЯСА. Не можно, я не знаю, нас не посвящают, об этом не принято, первый раз слышу, откуда вы взяли, кто вам сказал, что это такое, сама спрашивает, сама затыкает, могу обидеться, я давал подписку.
Это когда, допустим, на боевом коне и не галопом, а так, гарцуешь себе вразвалочку.
Я люблю свою работу больше самой жизни после тринадцати. Чтобы стать мастером своего дела золотые руки, я с нескрываемым удовольствием посещаю круглосуточный цех-школу им. Принесите мне голову Альфредо Гарсии им. Пекинпы, где, согласно индивидуальному учебно-производственному заданию, переодевшись в эквилибристку на канате, натянутом на высоте, высовываюсь из-за бруствера по плечи, по пояс, в полный рост, в полный рост и подпрыгивая на месте, в полный рост и, сбежав с бруствера, мечась перед ним, как шишига в поисках овина, в полный рост и, сбежав с бруствера, несясь в направлении бани, которая располагается рядом с нужником, а потом, чисто вымывшись, обратно. И так, если ничего не отрывает и не продырявливает, несколько полных циклов.
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ. Всегда хотела спросить: как вам бегается без уже оторванных частей тела?
МЯСА. Быстроного. Кроме того, в цеху-школе им. Принесите я совершенствуюсь в разношёрстных полезных предметах, а именно в «Затяжной спячке в схроне глубокого залегания», «Возведении мясного бруствера им. Берлинской стены из тех, кто не добежал», «Разговорном языке с Тем, Кто Отрывает (и Продырявливает), посредством жестяного рупора без батареек», «Метании икры оторванной рукой без пластмасски». А по ночам в окопе при свете курящейся папиросы я конспектирую передаваемый Громкоговорителем курс «Любовь к начальнику», судьбоносную дисциплину, которую очень люблю и надеюсь, что буду знать её хотя бы на «удовлетворительно».
В дни, когда я не хожу в цех-школу, я нахожусь на за- и подштопывании, после чего извожу керосином гнид, чтобы потом, если в бане, которая рядом с нужником, есть горячая вода, смотаться (спóлзать) в баню, где можно отмокнуть и подарить отражению в воде в шайке улыбку. (Хочется верить, что когда-нибудь я заблужусь и приползу отмокать в, простите, женскую баню. Говорят, что такие тоже есть. Надеюсь, там тоже бывает горячая вода, потому что в ледяной гниды, даже после керосина, плодятся, как клубника, усами.) Наконец, после бани я ползу чистеньким обратно. Так и живу в полной гармонии с собой и комбинатом, который, если его вытянуть в стрелу…
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ. Ну а «Мяса»-то почему?
МЯСА. А почему нет? На комбинате — это такой же распространённый позывной, как на родине имя им легион Жопа. А ещё я вдруг вспомнил, что у меня был сиамский брат Котлета, который откинулся воттакусеньким, едва покинув после меня мамочку, чтобы я в печальном одиночестве дожил до тринадцати и записался туда, где отрывает (и продырявливает), чтобы стать воистину Мясой, из которой, если повезёт, в память о моём брате сделают котлету (я попросил об этом на мясном жетоне, начав трудовую деятельность на комбинате им. Отрывает им. Анастаса).
Кроме того, я, увы, страдаю зудом: в память о брате мне нередко хочется самому сделать из своих выступающих частей нечто с позывным Котлето. Вы думаете… давайте откровенно… как я потерял лапку выше локотка? Тот, Кто Отрывает (и Продырявливает)? Ну нет. Нет. Не-а. Тот, Кто Отрывает (и Продырявливает), едва задел меня, он нежно меня коснулся, пальцы ещё висели, они раскачивались на ветру, и ничто не предвещало. Но тут мне на глаза попалась бучарда, штуковина для размягчения волокон, которую кто-то, запаниковав, бросил, и я не удержался, причём, я это подчёркиваю, безо всяких предательских членовредительских мыслей, исключительно в память о брате. А ножку — да, Тот, Кто Отрывает (и Продырявливает). Ему повезло. И уши тоже. И кое-что по мелочи.
Р. ДЫБА (поёт). Ну наконец-то.
МЯСА. Фельшар-ефрейтор с западнославянской фамилией полагает, что я, как и все на комбинате, немного болен мясом. А я, наслушавшись разных историй болезни, полагаю, что я болен идеальным мясом, потому что ношу с собой чистенький отбивочный молоток из нержавейки, а не лучковую пилу или топор, чтобы, когда мне смертельно захочется мяса, не ждать часами глупую окопную крысу, которой снаружи вольготней, чем на нашей глубине, а отбить своё колено, или последний локоть, или последнюю ступню до идеального состояния — и приготовить лучшую на свете отбивную, чтобы уплести её в несказанное удовольствие, запивая растопленным снегом, хмельней которого нет ничего на белом от осветительных снарядов свете. Но куда чаще с просьбой о моём мясе ко мне обращаются проголодавшиеся товарищи по комбинату и изголодавшиеся местные, и скоро, я это чувствую, я не смогу им отказать…
П. С. К. ДЫБА (поёт). Наш мальчик.
МЯСА. …ибо они очень убедительны, а я слаб. И кто-нибудь из нас отобьёт то, что осталось у меня или у них. И уже отбивал: у себя пальцы, у них — разное. Перебои с полевой перловой кашей, знаете ли, могучи, как полоумие. Полоумие, знаете ли, подстёгивает аппетит: однажды мы отняли у аборигенного ребёнка трёхколёсный велосипед и съели его, пожарив на машинном масле на покрышке от мёртвого ГАЗ-51, которая летала в воздухе, как кусок индийского йога.
Фельшар-ефрейтор Пурселепетанов истово верит, что это излечимо, потому что, цитирую, «я — то мясо, без которого на комбинате будет не хуже, но и не лучше». «Выписываю тебе, сволочь, как и всем тут, круглую виниловую пластинку “Учитесь быть рыбой”, — сказал он, когда мы виделись с ним по рации Р-159. — Надеюсь, сволочь, — сказал он, — к следующему сеансу лечебной связи ты окончательно исцелишься, потому что ты, сволочь, не представляешь, сколько у меня работы, а нормы спирта урезали. Ей-богу, сволочь, иногда я завидую хирургу Пирогову, который, как говорится, хирург Пирогов, пирогов хирург, / хирург Пирогов пришил, / сначала отрезал, потом пришил, / отрезал — и к мясу юрк, — / котлеты заждались кто правых ног, / кто профиль с монеты. Мил / котлетам хирург Пирогов, не лóр / хирург пирогов — хирург. “Учитесь быть рыбой”, — сказал он лет тринадцать назад перед словами “конец терапевтической связи”, — круглая и виниловая…
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ (поёт). С удовольствием свидетельствую.
МЯСА. …поэтому непременно поможет. Слушайся её, сволочь, внимай ей, сволочь. Конец терапевтической связи». Пластинку я слушаюсь, несмотря на то что часто с ней не согласен, спорю с ней и даже бью её ночью молотком…
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ (поёт). С негодованием свидетельствую. Могу показать синяки.
МЯСА. …Но это не значит, что я не хочу — я хочу всеми фибрами — побороть свой недостаток быть мясом больше, чем я есть. Это не значит, что я не надеюсь — я надеюсь всем сердцем — на здоровую мутацию, которая во мне выработается — и вырабатывается уже…
Но тут, как всегда, мне на глаза попадается красивенькая круглая (не уверен, что виниловая) пластинка «Лучшая рыба — это колбаса», которой завалено всё пластунское поле, на котором стоит нужник, и я начинаю скоропостижно портиться.
ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ. Я чего-то не понял. Я ору её, как и все остальные прописанные фельшар-ефрейтором Антошей круглые виниловые пластинки.
МЯСА (поёт). Однажды я тринадцать дней не чувствовал (далее говорит) ни малейших позывов отбить и пожарить своё левое колено, а на четырнадцатый — подлая «Лучшая рыба — это колбаса» уверила меня, что моё левое колено это вовсе не рыба, с которой такая возня (чешую оторви, нутро выпотроши, голову откромсай…), а краковская колбаса, и мне жизненно важно сейчас же, дождавшись ночи, отрезать от колена кусочек и, роняя слюни, съесть его под одеялом. В тот раз я сдержался, но долго так продолжаться не может. Рука сама поднимается, чтобы поднять фомку, бросить её в Громкоговоритель и, если он упадёт, втоптать его в ядро земли.
ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ (поёт). Мне страшно.
МЯСА. А я вопию о справедливости. Это так подло: сначала я тринадцать лет учусь жить не по лжи больного внутреннего голоса, но по правде круглой виниловой лечебной пластинки «Учитесь быть рыбой», а потом в один день забываю всё, что воспитал в себе, и замахиваюсь на колено ножом и молотком. Хорошо если колено моё и левое. А если оно чужое, правое и последнее?
Что если пластинку «Лучшая рыба — это колбаса» разбрасывает с неба Тот, Кто Отрывает (и Продырявливает), чтобы урвать у нас тёпленьких, когда мы, только-только перестав желать своего колена как антрекота и начав думать о колене, как о рыбе, решительно передумываем и вновь смотрим на колено крокодилом, в брюхе которого воют волки, тем самым подрывая рекордность выработки комбината им. Отрывает им. Анастаса?
Р. ДЫБА. Это низко, да.
П. С. К. ДЫБА. Да, это подозрительно и требует проверки с моей помощью.
Р. ДЫБА. Или, скорее, с моей.
П. С. К. ДЫБА. А вот это не тебе решать, а излечиваемому.
МЯСА. Уф. Наконец-то я в расположении, гм, части. Здравствуй, родной окоп. Я тот же, каким оставил тебя, выползая на оправку. Спасибо, спасибо, спасибо.
Р. ДЫБА. Эй, Мяса, к кому изволите? Глядите, в каких я обтягивающе армейских лосинах…
МЯСА (поёт). Срамница, отдышаться дай.
Менопауза
ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ. Гармонист, могёшь белый танец? Так играй, чего ты… Подобрать ему надо. По ходу подберёшь и вырулишь. Дрозрители! Неслыханное: умудрённые дамы приглашают кавалеров помоложе на тур ламбады. Веселее бёдрами. Бёдрами зажигательней. Умелей бёдрами. Дыбы, чего стоите? Вы тоже, и вы особенно, вы же в лосинах. В зал? Да, да, прыгнуть в зал можно. Сегодня можно всё. Только не хватайте за звёзды енералов и успейте вернуться…
МЯСА. Ничего, что я по уши во вздыбленной грязи?
П. С. К. ДЫБА. А ведь ушей-то у тебя и нет… Мне ничего, а вот эта вся изноется.
Р. ДЫБА. Сколько мы уже знакомы, а, Мяса?
МЯСА. Лет тринадцать.
Р. ДЫБА (поёт). Я хоть раз ныла?
МЯСА. Не помню.
Р. ДЫБА (поёт). Ты поняла? Он этого не помнит. (Говорит.) Запиши и в следующий раз не вводи в напраслину.
МЯСА (поёт). Но я ведь без пласстмасок…
Р. ДЫБА (поёт). Ах, не гунди. Не трогательный мальчик. (Говорит.) Ты тринадцать лет без пластмассок, хотя я не пожалела бы на тебя пластмассовые уши. Давай ты чуть-чуть потерпишь, а я быстренько вобью в твои полуоторванные ручку и ножку по гвоздю-двадцатке? А потом тут же приступим. Наркозом не побрезгуешь? У меня сегодня умопомрачительная брага. Отняла у местных. Их дети лежали от неё замертво. И я отняла, потому что бутыль оказалась бесхозной. Да?
МЯСА. Да. (Поёт.) Вас ист «брага»?
Р. ДЫБА. Да какое-то говно, от которого без ума аборигенные пупсики. (Вбивает в Мясу гвозди-двадцатки.) А потом пусть уж эта, как обычно, издевается: выворачивает каждый суставчик и кнутобойничает. (П. К. С. Дыба улыбается.)
МЯСА (поёт). О, вкусное.
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ. Итак, сначала мы с помощью растягивающей (евро)дыбы выясним контекст, то есть всё, в чём Мяса не признаётся даже себе…
Р. ДЫБА. …А потом продолжим закрепляющую терапию, чтобы когда-нибудь наконец-то добиться нужной рыбной мутации, когда раз — и эта сладенькая коленка уже не сочная отбивная, но снулая рыба, которую ты терпеть не можешь, потому что с ней столько мороки…
ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ. Как говорил Петрарка, на дыбе все откровенны, аки солнышки, упавшие в чан с кипящим шоколадом.
Р. ДЫБА и П. С. К. ДЫБА. Аминь.
Р. ДЫБА (помогает уже набравшемуся Мясу залезть на растягивающую дыбу и фиксирует его ремнями.) Тебе удобно, любименький? Можешь потрогать меня где хочешь, пока мы не начали… Ты осатанел: ну не здесь же… (Начинает растягивание Мясы.) Так ничего? Я не спешу? Кивни, если всё норм. Норм, ты кивнул. Он кивнул, подруга. Ещё засосешь? Ещё засосёт. П. С. К., подай мне, пожалуйста, ёмкость. (Мяса, делает несколько глотков. Блаженно улыбается с закрытыми глазами.) Не смей лыбиться, это лечение, а не «Баскин-Роббинс», в который ты пронёс портвейн, чтобы сделать внутри себя коктейль с лучшим на белом от осветительных снарядов свете мороженым. Дать Р-159, чтобы ты сказал всем, как тебе хорошо и как хороша процедура? После, ладно. Если тебе уже… некомфортно, пожалуйста, ори. Тут все свои. Геройствовать не перед кем…
Мяса, слышишь меня? Когда ты в последний раз желал отбивной из своей коленки? Произнеси нужное: да я уже забыл, когда это было; год назад; месяц назад; сегодня; сегодня и, увы, не раз.
Техническая пауза
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ. На этом месте я не без трепета переключаюсь на запись, сделанную тринадцать лет назад во время первого терапевтического сеанса. Продолжайте делать то, что делаете все эти тринадцать лет каждый день. Повторять за мной не надо, достаточно беззвучно шевелить губами, чтобы зрители не почувствовали отчуждения. Поехали… Сейчас, только дорожку найду. Вот… Мяса, лапочка, какой же юный у тебя голос. Сколько же тебе тогда было…
ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ. Уже можно транслировать?
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ. Не тупи, колокольчик. (Поёт.) Давай уж балаболь.
МЯСА (звучит запись, Мяса синхронно шевелит губами). Сегодня. И уже много раз. Утром, когда опять не привезли кашу, — раз. В нужнике — два. По дороге из нужника — три: делая вид, что отдыхаю и, открыв рот, пью дождь, я ложился на спину и поднимал ногу, чтобы её искромсала летающая колючая проволока, а я потом довёл её, бедненькую, которую уже не жалко, до кондиции молотком и тут же закоптил на костре, и… Уже на дыбе — четыре: мне сейчас хорошо, ничто не беспокоит, а растягивание только способствует, внушая: «Если ты терпишь такое, значит ты можешь и этакое», то есть, простите, съесть свою коленку. Ты не могла бы перестать растягивать меня и отбить мне правую коленку? А потом мы могли бы заняться любовью, чего я очень хочу. Молоток висит у меня на груди, как когда-то ключ от квартиры, который я вечно терял, пока мамочка не сказала: «Всё, я знаю, как это прекратить».
Р. ДЫБА (шевелит губами и в точности повторяет все процедуры тринадцатилетней давности). Нельзя, Мяса. Фу, Мяса. Твоя коленка не мясо, а, представь себе, рыба, рыба латимерия, ужасно некрасивая и давно вымершая, на которую, не плюнув в неё туберкулёзной слюной, никто даже смотреть не будет, а не то что жарить, чтобы засунуть в свой пищевод… Сейчас я увеличу растяжение, и тебе станет очень-очень больно. Твой крик, который Громкоговоритель распространит на всю глубокую передовую, донесётся до франции и оббежит её по её периметру тринадцать раз, ужаснув всех и оглушив многих. (Мяса неописуемо [так, как сказала Р. Дыба] кричит.) А теперь я почти порву тебя, мальчик, и твой новый крик долетит до Мирового океана, где убьёт нескольких синих китов, которые сдохнут от жалости к тебе. (Мяса неописуемо кричит.) Надеюсь, теперь ты точно знаешь, что твоя коленка на мясо, а рыба. Может быть, даже синее чудо-юдо рыба-кит. Но такое говно ты точно жрать не будешь, потому что оно беременное, и в его огромном животе таится двухсполовинойтонный малыш, который вот-вот вылупится, и тебе будет ужасно жалко, если ты поднимешь руку с отбивочным молотком на двадцатиметровую роженицу, чтобы пожарить сразу двоих, её и детку… Твоя коленка — рыба, а никакая не колбаса.
МЯСА (повторяет красивым голосом с ясной дикторской дикцией). Моя коленка — рыба, а никакая не колбаса.
Р. ДЫБА. Ты сомневаешься в том, что только что произнёс?
МЯСА. Нет. Ни за что. Никогда.
Р. ДЫБА. Шалят ли твои нервы, когда ты говоришь это?
МЯСА. Мои нервы спокойны как никогда в жизни до тринадцати лет.
Р. ДЫБА. Чем клянёшься?
МЯСА. Мамочкой.
Р. ДЫБА (поёт). Ты мясо?
МЯСА. Я мясо.
Р. ДЫБА. Кому ты принадлежишь, мясо?
МЯСА. Родине и комбинату, который и есть родина.
Р. ДЫБА. А себе?
МЯСА. Никогда. Ни за что. Нет. Как вы могли подумать и произнести такое?
Р. ДЫБА. Давай без нотаций. Твоя коленка — мясо?
МЯСА. Отнюдь, она рыба.
Р. ДЫБА. «Отнюдь» я не понимаю.
МЯСА (поёт). Нет, она рыба.
Р. ДЫБА. То есть ты мясо, но твоя коленка рыба?
МЯСА. Именно так. Любая моя часть, которую я хочу сейчас или захочу завтра, — рыба.
Р. ДЫБА. Кому принадлежит твоя коленка-рыба?
МЯСА. Комбинату и родине, которая и есть комбинат.
Р. ДЫБА. Зачем им это говно?
МЯСА. Оно их по праву, им и пускать слюни на это говно.
Р. ДЫБА. Пластинка, это по твоему тексту или его детско-гражданские инсинуации?
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ. Это по тексту.
Р. ДЫБА. Ну и текст у тебя… Мяса, что ты сделаешь, если возжелаешь свою коленку?
МЯСА. Я лучше повешусь, чем возжелаю.
Р. ДЫБА. А я, если ты возжелаешь, намылю тебе верёвку, хотя это не моя обязанность.
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ. Этой реплики нет в тексте.
Р. ДЫБА. А я импровизирую, и ты мне не запретишь… Мяса (что это за позывной такой… Потом, потом расскажешь), Мяса, детка, что ты сделаешь, если родина и комбинат положат глаз на твою коленку?
МЯСА. Беспрекословно дам им её отбить и пожарить.
Р. ДЫБА. Это холодный отстранённый ответ, будто речь не о твоей коленке. Дай прочувствованный развёрнутый ответ.
МЯСА. Узнав об их желании, я отобью её, пожарю и сам принесу им кушаньки.
Р. ДЫБА (поёт). Звучит как клятва верности. (Говорит.) Нужная клятва, сказанная в нужное время, побеждает нужду и время.
Служебно-протокольная пауза
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ (не запись, спрашивает сейчас). Рядовой Мяса, не хотите ли вы добавить что-то в старую запись?
МЯСА. Нет. Чувак дело говорил.
Р. ДЫБА (запись). Теперь я растяну тебя ещё чуть-чуть, а тебе, ты не поверишь, станет так хорошо, как никогда до тринадцати лет. (Увеличивает растяжение Мясы.) Хорошо ли тебе, любименький?
МЯСА. Как никогда до тринадцати лет.
Р. ДЫБА. И даже не закричишь на всю монмартровскую?
МЯСА. Только от счастья. А так — нет, ни за что, никогда.
Р. ДЫБА (поёт). Ты рыба?
МЯСА. Воистину рыба.
Р. ДЫБА. Но ты ведь и мясо?
МЯСА. Воистину мясо.
Р. ДЫБА (поёт). Когда ты мясо и когда ты рыбка?
МЯСА. Я всегда мясо. А рыба я только тогда, когда хочу навредить своему мясу.
Р. ДЫБА. Умничка. Неужели усвоил… Кто может вредить твоему… Прости, кто может распоряжаться твоим мясом, Мяса?
МЯСА. Только родина и родной мясокомбинат, который и есть родина мяса и Мясы.
Р. ДЫБА. Аминь. Теперь верну тебя в твоё обычное состояние, распустив ремешочки. Тебе, деточка, будет так больно, как никогда, и даже я всплакну вслед за тобой… Или, может, оставить тебя растянутым?
МЯСА. Распустите меня, пожалуйста.
Р. ДЫБА (поёт). Ты проявляешь слабость, Мяса… (Говорит.) Хорошо, я распущу тебя, но ты даже не пикнешь, ОК? Всё, что тебе позволено сказать в следующий час немыслимой боли, это: «спасибо, за науку», «рад был стараться», «я невероятно счастлив» и «тётя, можно засранцу прямо сейчас пойти впорхнуть на лошадке на бруствер и сдать себя на мясо, чтобы комбинат гордился мною и занёс меня на скрижали?». Распуска-а-аю… распусти-и-ила. Больно, деточка?
МЯСА. Никогда. Ни за что. Нет. Тётя, можно засранцу прямо сейчас…
Р. ДЫБА. Улыбайся, Мяса, не забывай улыбаться. Пока, Мяса, до завтрева. Рыбо, ты тут?
РЫБО (поёт). Я тут.
Р. ДЫБА. Рыбо, ты готов?
РЫБО (поёт). О, я готов.
Р. ДЫБА. Напомни мне, какая у тебя пластинка.
РЫБО (поёт). «Нет гуталину на горбушке чёрнохлебной».
Р. ДЫБА. С твоим-то позывным?
РЫБО (поёт). Ой. Виноват. «Учитесь мясом быть».
Р. ДЫБА (поёт). Ложись же, Рыбо.
УЧИТЕСЬ БЫТЬ МЯСОМ (даёт справку). Ефр-р-рейтор Р-р-рыбо, сосед по окопу рядового Мясы, двадцать шестой год беспорочной работы на Анастасовском комбинате по специальности «прицельное мясо», ни одного показательного расстрела за халатность, одни медали за усердие, но вот этот позывной… Позывной кажется высшим начальникам глубокой передовой подозрительным, поэтому фельшар-ефрейтор Гудияди Янос пригово… прописал Рыбу частичную переделку, которая не затронет благотворного базового навыка быть мясом во имя родины и на благо начальства… (На этом Р. Дыба и её дыба отходят на второй план: мы видим её работу с ефрейтором Рыбо, но она становится замедленной и почти немой.)
Кофе-пауза
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ. Конец записи и первого терапевтического сеанса.
ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ. А сейча-а-ас — вр-р-ремя кофе! Испей сам и плесни вдруг уменьшившемуся Мясу, который рвёт себя за вас на глубокой пер-р-редовой! Дрозрители! Не надо нестись в буфет, кофе уже разносят. Разве вы не слышите этот обаятельный колумбийский запах? Сливки? Рафинад? Сгущёнку? Добавочки? Титаны в фойе кипятят кофе на всю катушку. Достанется всем.
Учебно-пояснительная пауза
ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ (поёт). Надулись кофе? (Говорит.) Ничего так напиток, правда же?.. Я заметил, что некоторые слова и выражения, произнесённые выше, вызывали в зале если не кататонический ступор, то проклятые вопросы. Некоторые лезли с ними к соседям, соседи отбрёхивались и отмахивались, что создавало шум в зале и мешало плавному течению нашего завораживающего действа. Поклянитесь больше не кашлять и больше не расспрашивать. Нет, поклянитесь, а не просто кивайте. Хорошо… Далее: есть в зале дети бесстыдного возраста, которые могли бы зачитать кое-что не моим нудным голосом, а своим задорным? Есть, есть дети. Дети, вперёд. (Дети, какие уж нашлись, залезают на сцену, где становятся в очередь и декламируют, срывая аплодисменты, по одному слову-или-выражению каждый. Последней выступает маленькая, сухонькая старушка, которую легко спутать с ребёнком, чем она и воспользовалась. Ничего, лишь бы не скрипел голос, а сама не рассыпалась на слове «тринадцати».)
Двенадцать: неприкосновенный возраст, после которого может случиться что угодно, и никто даже бровью не поведёт; если в двенадцать, даже накануне тринадцати, ещё можно улыбаться, нюхать полевые цветы и в последний раз находить их запах пронзительным, то уже в первые часы тринадцати за подобное озорство вас отведут в туалет комбината и изобьют ногами в кирзовых сапогах, которыми только что топтали местных, потому что отныне вы не деточка, но мясо, а мясу не положено.
Мясо: главная, но не единственная профессия на комбинате; в некоторых диалектах убойно-заготовительного языка это слово означает судьбу, а в других — не жизнь, а малину. «Я мясо, следовательно, я везунчик» (символ веры комбинатских). «Мясо рубилось не на мясо, а на котлеты» (с особым остервенением).
Комбинат/родина: высшая форма устройства мяса; без/вне комбината мясо как единственная форма существования после тринадцати неосуществимо.
Перед своей смертью: не всякому мясу удаётся пережить другое мясо, и вот, когда у загибающегося мяса остаются секундочки, оно склонно к откровениям.
Схрон: тайное подземное хранилище, предназначенное для длительного пребывания мяса.
Улыбка: кажется рубцом, если вы мясо, и кажется просветлением, если вам до тринадцати.
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ (поёт). Спасибо, деточки. Спасибо, самозванка.
Пауза для Мясы
Мяса, как ни в чём не бывало спрыгнувший с растягивающей дыбы, зевает, потягивается, приседает, подпрыгивает, делает несколько отжиманий, пробует несколько балетных па, потом наскоро выпивает чашку чая с лимоном, пытаясь листать газету… но в итоге засыпает, сидя на стуле. Звенит будильник. Мяса вскакивает и вприскочку спешит к подвешивающей дыбе. Сам заправляет руки в петлю и просит П. С. К. Дыбу в обворожительных гвардейских лосинах с майорскими лампасами вывесить его на нужной ей высоте. «Нет, нет, — слышим мы его реплику, — распоряжайся мною так, как тебе удобно: если тебе нужно, чтобы я висел на уровне третьего этажа, — пожалуйста, мне всё равно. Лишь бы удары кнутом раскачивали меня, словно сломанную стрелу башенного крана…»
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ. Внимание, внимание: начинаем второй терапевтический сеанс…
П. С. К. ДЫБА. …во время которого я буду задавать рядовому Мясе контрольные вопросы, сопровождая их с помощью вóрота натяжением и отпусканием верёвки, закреплённой на лодыжках Мясы, а также ударами кнута, на ремне которого болтается гайка М22 (может, и не одна; давно не проверяла). А он попробует без увёрток отвечать. Сумеешь, Мяса?
МЯСА (поёт). Всегда умел, сейчас что изменилось?
П. С. К. ДЫБА (поёт). Ты прав, всё то же и всё те же тринадцать лет подряд. Но мы стареем.
МЯСА (поёт). Стареешь ты, а мне всегда тринадцать.
П. С. К. ДЫБА (говорит). Хватит драть глотки, будто мы в опере. Давай уже драть тело. (Поёт.) Не терпится избить тебя и взяться за этого никчёмного Мертваго.
Пауза на раздачу залу контрольных вопросов
ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ. Если вам кажется, что Мясо плохо отвечает, потому что П. С. К. Дыба плохо спрашивает, выкрикивайте контрольные вопросы из зала вместе с П. С. К. Дыбой, выкрикивайте их как она, выкрикивайте их лучше неё.
П. С. К. ДЫБА. Мяса, сладкий мой, сейчас я резко взнуздаю ворот, и тебя буквально размажет в пространстве, ты вытянешься в такую струночку, какой не видывал белый от осветительных снарядов свет. Ты главное не описайся (простите). Готов?
МЯСА (поёт). Всегда-всегда готов, мучительница Дыба.
П. С. К. ДЫБА. А затем я врежу тебе кнутом так, чтобы гайка М22 немного застряла под правой лопаткой. После чего задам первый контрольный вопрос. Начали.
МЯСА (кричит от боли). Ты генрих мюллер. Ты же меня отбила. Я же не смогу отвечать. Вытащи же гайку из моей спины.
П. С. К. ДЫБА (поёт). Вопрос простой, собака: коль коленка твоя уже тобой, увы, отбита, отбита и прожарена на масле из дюжины ван-гоговских цветочков, готова то есть к вдумчивому жору… Но тут тебя застукали, собаку. Что делать с этой противозаконной коленной отбивной? Съесть быстро-быстро, а там — хоть не расти трава на поле меж Тем, Кто Отрывает (и Дырявит), и ну́жником, в котором так приятно хотя бы раз в неделю почитать страницу из Im Westen nichts… забыла… как это слово… да, конечно, Neues. Съесть самому, короче, или — или товарищу отдать? чтоб насладился и голод утолил, поскольку с кашей опять затык: она нейдёт неделю.
МЯСА (кричит от боли). Товарищу отдать. Отдать Мертваго. Ведь это он меня опять застукал?
П. С. К. ДЫБА. Неплохо. Всё-таки за тринадцать лет ты кое-что усвоил. (Ослабляет натяжение, но бьёт сильнее.) Второй вопрос, собака: что первично: начальник или судьба?
МЯСА (поёт, кривясь от боли). Такого слова нет, когда есть слово «НАЧАЛЬНИК», Дыба, дура, что ты мелешь…
П. С. К. ДЫБА. Не скажу «хорошо», скажу «недурно». (Поёт.) Ещё один вопрос, собака: гуталин, оставивший на чёрном хлебе нечто, что валит с ног, — или твоя коленка? Что предпочтёшь, дружок, когда есть выбор? (Натягивает верёвку, бьёт кнутом.)
МЯСА (кричит). Нажраться в стельку дрянью гуталинной!
П. С. К. ДЫБА. Ха. Неужели она тебе безразлична, твоя сладенькая коленка? (Остервенело бьёт кнутом, вызывая в зале крики: «Прекратите. Достаточно. Он всё понял. Он больше не будет. Правда же, Мяса?»)
МЯСА. Дай мне нож, П. С. К. Дыба, пожалуйста, дай мне нож, я умоляю, дай мне нож, я отрежу эту коленку и скормлю её тебе при всём честном народе.
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ. П. С. К. Дыба, да дай же ты ему нож. Скормит он. Она что, с ума сошла, чтобы есть коленку сырой?
П. С. К. ДЫБА (обращаясь к Учитесь Быть Рыбой). Четырёх вопросов сегодня хватит? А то у меня Мертваго заждался.
УЧИТЕСЬ БЫТЬ РЫБОЙ (спрашивает у зала). Народ, как считаете: хватит с него на сегодня? Думаете, хватит? Всё, Дыба, хватит, брось это говно, завтра его добьёшь.
П. С. К. Дыба долго бьёт Мясу кнутом, а потом перерубает верёвку. Мяса падает, но тут же встаёт и раскланивается с публикой. Публика ревёт от удовольствия. К ногам Мясы летят сильно надушенные пластмассовые похоронные подсолнухи чёрного цвета. Мяса уходит со сцены.
П. С. К. ДЫБА тут же принимается за рядового Мертваго, которого лечат по программе круглой виниловой пластинки «Смерти нет, котлеты», ибо Мертваго отлынивает от смерти.
Из зала кричат: «А последний вопрос? Вы не задали последний вопрос. Ну как так можно…»
П. С. К. ДЫБА (кричит в зал). Кому я его задам? Он уже свалил. Не мешайте мне ломать Мертвагу.
Из зала продолжают кричать: «Нет, мы настаиваем. Это очень нужный и своевременный вопрос. И вы, не задавая его, проявляете халатность. Или даже предательство».
ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. Внимание: воздушная тревога. Внимание: воздушная тревога. Всем срочно покинуть передовую. Внимание: воздушная тревога.
П. С. К. ДЫБА (бросив истязать Мертваго, убегает за кулисы и приводит на сцену растерянного Мясу). Отвечай, собака, скорее: тебя, идиота, за какие-то заслуги поставили рядом с начальником всея мясокомбината/родины; не знаю, может, ты и впрямь заслужил, но скорее это какая-то ошибка, и стоять там должна я, а ты, как всегда, должен и обязан высовываться из-за бруствера… короче: что ты чувствуешь, находясь рядом с начальником всего: рвоту? счастье? падучую? сердечную недостаточность?
ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. Внимание: воздушная тревога. Внимание: воздушная тревога. Всем срочно покинуть передовую. Внимание: воздушная тревога.
МЯСА (неуверенно). Я чувствую рвоту.
ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. Внимание: воздушная тревога. Внимание: воздушная тревога. Всем срочно покинуть передовую. Внимание: воздушная тревога.
П. С. К. ДЫБА и ЗАЛ (кричат на Мясу). Нет, сволочь, ты должен чувствовать и рвоту, и счастье, и падучую, и сердечную недостаточность! Но этого мало, сволочь! Ещё ты должен чувствовать мокрые галифе!
ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. Внимание: воздушная тревога. Внимание: воздушная тревога. Всем срочно покинуть передовую. Внимание: воздушная тревога.
П. С. К. ДЫБА. Неужели за тринадцать лет нельзя выучить ответ на этот вопрос… Что ты за дебил такой, Мяса?
ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. Внимание: воздушная тревога. Внимание: воздушная тревога. Всем срочно покинуть передовую. Внимание: воздушная тревога.
МЯСА (падает на колени, плачет). Я исправлюсь. Я исправлюсь. Простите меня, я исправлюсь.
ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. Внимание: воздушная тревога. Внимание: воздушная тревога. Всем срочно покинуть передовую. Внимание: воздушная тревога.
П. С. К. ДЫБА. Не верю.
ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. Внимание: воздушная тревога. Внимание: воздушная тревога. Всем срочно покинуть передовую. Внимание: воздушная тревога. Да бегите же вы. А, нет, поздно.
Над пейзажем, раскинув белые крыла, повисает архангел АТАКАМС. Он недолго осматривается — и обрушивается в геометрический центр изображённого выше эпизода на глубокой передовой.
А Мяса ничего, Мяса уцелел. Он по-прежнему стоит на коленях на хорошо утоптанном одиночками, колоннами по сто и рисковыми лошадками бруствере. Вокруг него расплывается жёлтая лужа.
Почему-то звучит свадебный марш Мендельсона, который никак не может сдвинуться с начальных фанфар. Наверное, его заклинило. Наверное, чьи-то губы навсегда застряли в мундштуках.
Тот, Кто Отрывает (и Продырявливает), тихо посмеивается в такт Мендельсону. У него хороший слух и приятный хрустальный смех.
