Боль головы
Действующие лица
ЛЮДИ.
АВТОМАТОНЫ.
ЛЮДИ и АВТОМАТОНЫ.
АВТОМАТОНЫ и АВТОМАТОНЫ.
Люди
ПЕРВЫЙ. Что говорят?
ТРЕТИЙ. Молчат. Теперь никто не говорит. Боль головы. Плохо, что мы говорим головой. Болела б не голова — трепались бы как заведённые.
ПЕРВЫЙ. А может, это завод? Он не кончился?
ТРЕТИЙ. Если и кончился, то далеко не у всех.
ПЕРВЫЙ. То есть дело не в заводе?
ТРЕТИЙ. Не в нём.
ПЕРВЫЙ. А боль шеи, хотя она ближе всего к голове, помогла бы трепаться?
ТРЕТИЙ. Конечно. Ты же не шеей говоришь.
ПЕРВЫЙ. Даже если кончился завод?
ТРЕТИЙ. Если он кончился — боль в шее не поможет. Впрочем, я не уверен: я не помню, что бывает, когда кончается завод. Ты помнишь?
ПЕРВЫЙ. Я — нет.
ТРЕТИЙ. Вот и я смутно. Я даже не знаю, кончается ли у нас завод. Ты не знаешь?
ПЕРВЫЙ. Я — нет.
ТРЕТИЙ. По идее, кончается. Но когда?
ПЕРВЫЙ. Когда исчерпывается, тогда и кончается?
ТРЕТИЙ. По идее, так. Но что если он немаленький?
ПЕРВЫЙ. Какой примерно?
ТРЕТИЙ. На… примерно… 37 лет.
ПЕРВЫЙ. Почему на 37-м?
ТРЕТИЙ. Не знаю. Число на слуху.
ПЕРВЫЙ. А на моём слуху его нет.
ТРЕТИЙ. А, вспомнил: 37-летний завод был у некоего Пушкина.
ПЕРВЫЙ. Кто таков?
ТРЕТИЙ. Некий Пушкин.
ПЕРВЫЙ. И что?
ТРЕТИЙ. Его завод кончился, когда исчерпался: через 37 лет.
ПЕРВЫЙ. Это прилично?
ТРЕТИЙ. Это очень прилично: 37 лет. Представляешь?
ПЕРВЫЙ. Мыслимо ли представить такое?
ТРЕТИЙ. Моей мысли не хватает. Шестерёнки бегут, зубчик попадает во впадину между другими зубчиками, как-то выбирается из неё — и снова захватывается впадиной. И так 37 лет. Я даже вспомнить не могу, что у нас длится 37 лет… Зима? Нет, она короче. Снегопад? Не уверен, хотя, кажется, он был всегда. Он был всегда?
ПЕРВЫЙ. Определённо всегда.
ТРЕТИЙ. Тогда он не подходит. Надо что-то конечное. А в голове крутится только слово «зима».
ПЕРВЫЙ. Ты сказал «шестерёнки»?
ТРЕТИЙ. Ну а что?
ПЕРВЫЙ. Действительно. Что ещё-то… Не болты же… Не болты?
ТРЕТИЙ. Не болты.
ПЕРВЫЙ. Выходит что шестерёнки.
ТРЕТИЙ. Так выходит. Они самые простые.
ПЕРВЫЙ. И не ломают привычную картину мира.
ТРЕТИЙ. Именно.
ПЕРВЫЙ. И у всех такой долгий?
ТРЕТИЙ. Не знаю. Наверное, бывает по-разному.
ПЕРВЫЙ. Больше? меньше?
ТРЕТИЙ. Когда как.
ПЕРВЫЙ. Вот у тебя какой?
ТРЕТИЙ. Сначала скажи свой.
ПЕРВЫЙ. Допустим, больше 37-ми!
ТРЕТИЙ. Ну это вряд ли.
ПЕРВЫЙ. Тогда меньше.
ТРЕТИЙ. В меньше — верую.
ПЕРВЫЙ. А у тебя? Ты обещал.
ТРЕТИЙ. Да где-то также.
ПЕРВЫЙ. Тоже веруешь или знаешь?
ТРЕТИЙ. Чувствую.
ПЕРВЫЙ. А чем обусловлена?
ТРЕТИЙ. Что?
ПЕРВЫЙ. Продолжительность.
ТРЕТИЙ. Чего?
ПЕРВЫЙ. Завода.
ТРЕТИЙ. Уже забыл? Исчерпываемостью, склеротик.
ПЕРВЫЙ. Пропущу мимо ушей. А отчего у этого Пушкина кончился? Разболелась голова?
ТРЕТИЙ. Тогда головы не болели.
ПЕРВЫЙ. А что тогда болело? Шея?
ТРЕТИЙ. Ещё спроси: «когда?».
ПЕРВЫЙ. Спрашиваю.
ТРЕТИЙ. А-то ты не помнишь.
ПЕРВЫЙ. Это-то я помню. Я другое забыл: когда именно: до того как начали болеть головы или после?
ТРЕТИЙ. До того.
ПЕРВЫЙ. Спасибо, что напомнил.
ТРЕТИЙ. Не за что.
ПЕРВЫЙ. А этот твой Пушкин осознавал исчерпываемость завода?
ТРЕТИЙ. А ты осознаёшь?
ПЕРВЫЙ. Думаешь, он лучше меня?
ТРЕТИЙ. Ты-то осознаёшь?
ПЕРВЫЙ. Давай на примерах, чтобы было наглядно.
ТРЕТИЙ. Давай. Если после сегодня не наступит завтра, это что?
ПЕРВЫЙ. У кого не наступит?
ТРЕТИЙ. Ну не у меня же. У тебя.
ПЕРВЫЙ. Это чёрт-те что…
ТРЕТИЙ. …и это оно и есть: осознание исчерпываемости завода.
ПЕРВЫЙ. Если не будет завтра — это осознание?
ТРЕТИЙ. Ага.
ПЕРВЫЙ. Кем?
ТРЕТИЙ. Тобою. Не мной же.
ПЕРВЫЙ. Мною?! Как я могу осознать отсутствие завтра, если оно случится завтра, а меня в нём, кажется, не будет? Ведь не будет?
ТРЕТИЙ. Не будет.
ПЕРВЫЙ. А кто заводит?
ТРЕТИЙ. Зачем тебе это?
ПЕРВЫЙ. Чтобы спросить у него.
ТРЕТИЙ. Предположим, что никто особенный не заводит, что мы заводим друг друга: я завожу тебя, ты — меня.
ПЕРВЫЙ. Это точно?
ТРЕТИЙ. Это «предположим».
ПЕРВЫЙ. Ладно, давай предположим.
ТРЕТИЙ. Тогда о тебе надо спросить, предположим, меня.
ПЕРВЫЙ. Предположим, я спрашиваю.
ТРЕТИЙ. Предположим, я отвечаю: у тебя, друг мой, кончается завод, и до завтра ты, вероятно, не дотянешь. Вот тебе и осознание исчерпываемости завода. Завтра настанет, а тебя в нём не будет, потому что ты — это не вот эта гуманоидная оболочка, а осознание завтра. Есть оно — есть и ты.
ПЕРВЫЙ. Кажется, я понял: чтобы посмотреть на тебя, впавшего в неосознанность завтра (о чём я давно мечтаю), я должен тебя недозавести.
ТРЕТИЙ. Примерно так.
ПЕРВЫЙ. И тебя это не трогает?
ТРЕТИЙ. Что именно?
ПЕРВЫЙ. Что я тебя недозаведу — может, по ошибке, может, по злому умыслу, — и ты не поймёшь, что наступило завтра, а завтра даже не всплакнёт по тебе.
ТРЕТИЙ. Не трогает. Я верую в неопределённость.
ПЕРВЫЙ. Это ещё что?
ТРЕТИЙ. Это отсутствие определённости.
ПЕРВЫЙ. Ясно.
ТРЕТИЙ. Но я хотел бы спросить тебя, если я и впрямь не увижу завтра: почему ты недозаведёшь меня? На самом деле, без всяких «может».
ПЕРВЫЙ. Как я и сказал: мечтаю посмотреть на тебя, впавшего в неосознанность завтра.
ТРЕТИЙ. Зачем тебе это?
ПЕРВЫЙ. Ты забыл?
ТРЕТИЙ. Я́ забыл?
ПЕРВЫЙ. Ты забыл.
ТРЕТИЙ. Что я мог забыть?
ПЕРВЫЙ. Что я не только разговариваю…
ТРЕТИЙ. …когда есть завод, когда я завожу тебя, когда я не забываю завести тебя, когда я позволяю себе завести тебя, когда мне почему-то хочется завести тебя, когда ты даёшь мне завести тебя, когда ты, простив меня, даёшь мне завести тебя, а я прощаю тебя и завожу тебя, когда тебе не остаётся ничего другого, кроме как дать завести себя, когда ты уже лежишь и подыхаешь, потому что завод на исходе, а я не настолько зол на тебя, чтобы не увидеть, как ты подыхаешь, и не услышать, как твои губы выговаривают: «Ну пожалуйста, друг, ну прошу тебя, друг, ну мы же с тобой друзья, ну войди в моё положение, ну ты только подумай, друг: завтра это случится с тобой, и, если ты, сука, не заведёшь меня сейчас же, разве я заведу тебя завтра, когда это случится с тобой?..»
ПЕРВЫЙ. …но и рисую.
ТРЕТИЙ. Маслом?
ПЕРВЫЙ. Бывает, что и маслом.
ТРЕТИЙ. На холсте?
ПЕРВЫЙ. Бывает, что и на холсте.
ТРЕТИЙ. А поясной портрет можешь?
ПЕРВЫЙ. Смотря чей.
ТРЕТИЙ. Мой, естественно.
ПЕРВЫЙ. С орденами?
ТРЕТИЙ. Ну не без них же.
ПЕРВЫЙ. Могу, если ты наконец-то впадёшь в неосознанность категории «завтра». Но это проблематично.
ТРЕТИЙ. Это почему же?
ПЕРВЫЙ. Ты впадёшь в неосознанность в положении «лёжа».
ТРЕТИЙ. Это отчего же?
ПЕРВЫЙ. Когда кончится завод, ты рухнешь как подкошенный.
ТРЕТИЙ. А, точно.
ПЕРВЫЙ. Ты рухнешь, и можешь удариться лицом.
ТРЕТИЙ. Ну так вытри кровь, посади меня, надев на меня ордена, — и рисуй.
ПЕРВЫЙ. А если синяки?
ТРЕТИЙ. Запудри.
ПЕРВЫЙ. А если будет проломлен висок?
ТРЕТИЙ. Рисуй в профиль.
ПЕРВЫЙ. Но тогда будет видна только часть орденов.
ТРЕТИЙ. Да и бог с ними.
ПЕРВЫЙ. А закрытые глаза?
ТРЕТИЙ. Ну так открой.
ПЕРВЫЙ. Непременно. Но куда я дену бессмысленность во взгляде и невыразимую тоску человека, который не увидел завтра?
ТРЕТИЙ. Что ж, рисуй с ними…
ПЕРВЫЙ. …и поступай не по правде?
ТРЕТИЙ. Это да.
ПЕРВЫЙ. Ты же не такой. У тебя во взгляде всегда такая разумность. У тебя во взгляде всегда такая энтузиастическая уверенность в завтрашнем дне.
ТРЕТИЙ. Правда?
ПЕРВЫЙ. Не буду же я тебя обманывать.
ТРЕТИЙ. Есть зеркало?
ПЕРВЫЙ. Сейчас. На, убедись.
ТРЕТИЙ. Неплохо, неплохо… А теперь дай я на тебя посмотрю. У тебя похуже, похуже у тебя с этим…
ПЕРВЫЙ. Наконец-то мы с тобой поняли друг друга. Хотя у меня и не «похуже». Но я сделаю вид, что не расслышал всего сказанного…
ТРЕТИЙ. О, я знаю, как нам быть: нарисуй меня сейчас, если ты такой художник. Не весь поясной портрет, а только разум, завтра и энтузиазм во взгляде. Это-то ты умеешь, художник? А потом просто добавишь их — разум, завтра и энтузиазм — в портрет, который сядешь писать, когда я не увижу завтра.
ПЕРВЫЙ. Во-первых, завтра это когда ещё будет…
ТРЕТИЙ. Это будет завтра.
ПЕРВЫЙ. А что есть «завтра»?
ТРЕТИЙ. Да, что такое, по-твоему, «завтра»?
ПЕРВЫЙ. …А во-вторых, завтра — это далёкое неведомое будущее.
ТРЕТИЙ. Если ты о том завтра, в котором у меня будут другие глаза, то есть это буду не совсем я, потому что я — это сегодня, а завтра — это уже не я и не сегодня…
ПЕРВЫЙ. А я об этом?
ТРЕТИЙ. …то, пожалуйста, если тебе так хочется, недозаведи меня, чтобы нарисовать не совсем меня. Я разрешаю. Но прежде посади меня со всеми орденами, чтобы нарисовать как положено, таким, какой я есть. (Интересно, понравится ли мне этот, завтрашний, мой поясной портрет?)
ПЕРВЫЙ. (Другие же тебе нравились.)
ТРЕТИЙ. (Но на них я был сегодня…)
ПЕРВЫЙ. Словом, ты предлагаешь мне солгать?
ТРЕТИЙ. Невелика ложь.
ПЕРВЫЙ. Кому как.
ТРЕТИЙ. Не хочешь значит покойника рисовать?
ПЕРВЫЙ. Хочу, но без горящего взора. С потухшим хочу.
ТРЕТИЙ. А вдруг у меня… то есть уже не у меня… будет именно такой взор: горящий?
ПЕРВЫЙ. Вот мы и проверим, когда ты всё.
ТРЕТИЙ. Потому что ты меня недозаведёшь?
ПЕРВЫЙ. Всё может быть.
ТРЕТИЙ. То есть ты отказываешься рисовать покойника, даже если он твой лучший и, несомненно, единственный друг?
ПЕРВЫЙ. А чего это сразу «лучший и единственный»?
ТРЕТИЙ. А какой же?
ПЕРВЫЙ. А как же Второй? Мне кажется, он получше тебя. И, раз вас двое, то ты не единственный.
ТРЕТИЙ. Какой ещё Второй?
ПЕРВЫЙ. Вот этот.
ТРЕТИЙ. А, этот. Я его первый раз вижу.
ПЕРВЫЙ. Вот как вы заговорили о лучших и единственных друзьях…
ТРЕТИЙ. А мы друзья? Лично вас я вижу во второй раз. И мы уже друзья?
ПЕРВЫЙ. А лично я вас — в первый… Это где же мы виделись в первый раз, если это уже второй раз?
ТРЕТИЙ. Давно хочу спросить вас о том же.
ПЕРВЫЙ. Спрашивайте.
ТРЕТИЙ. Что нас свело?
ПЕРВЫЙ. Как мы тут оказались?
ТРЕТИЙ. Где «тут»?
ПЕРВЫЙ. Ну вот в этом… в этом… не могу подобрать слово…
ТРЕТИЙ. А я тем более.
ПЕРВЫЙ. Перед витриной шмоточного магазина?
ВТОРОЙ. Солнце — всё.
ПЕРВЫЙ. Какое солнце?
ВТОРОЙ (показывает на небо). Вот это.
ТРЕТИЙ (смотрит на небо). И что с ним? Солнца, кстати, не вижу.
ВТОРОЙ. Разумеется. Сплошная серая тучность. Но оно — всё.
ПЕРВЫЙ. То есть оно…
ВТОРОЙ. Да.
ПЕРВЫЙ. А не рано?
ВТОРОЙ. Да, рановато.
ПЕРВЫЙ. Обещали миллиарды.
ТРЕТИЙ. Чего?
ПЕРВЫЙ. Лет.
ВТОРОЙ. А оно раз — и с копыт.
ТРЕТИЙ. Миллиарды лет? Не понимаю. Это много или мало?
ПЕРВЫЙ. Это нормально.
ТРЕТИЙ. Сегодня — понимаю. Завтра — с трудом. А миллиарды — никак. По-моему, такого не бывает.
ПЕРВЫЙ. Но оно же ещё не совсем всё? Хоть что-то под сплошной серой тучностью осталось?
ВТОРОЙ. Есть немного, но не надолго.
ПЕРВЫЙ. Сколько обещают?
ВТОРОЙ. Пару недель.
ТРЕТИЙ. Ну это по-божески. За две недели, если впрячься, столько дел можно сделать.
ПЕРВЫЙ. А чего это оно? Что говорят-то?
ВТОРОЙ. Холодно молчат. Теперь никто не говорит. Всеобщая боль головы.
ПЕРВЫЙ. А почему мы говорим?
ТРЕТИЙ. А мы говорим?
ВТОРОЙ. Мы молчим, понимая друг друга с полуслова.
ПЕРВЫЙ. Без слов.
ВТОРОЙ. Пишут. Теперь все пишут. Все же грамотные.
ТРЕТИЙ. Мы сейчас пишем?
ВТОРОЙ. Пишем — следовательно, ещё существуем. Но скоро и это закончится.
ТРЕТИЙ. Но думать-то мы не не прекратим? Как можно убить мысль? А главное — чем?
ВТОРОЙ. А мы думаем?
ТРЕТИЙ. Ты прав.
ПЕРВЫЙ. А о солнце что пишут?
ВТОРОЙ. Ему надоело.
ПЕРВЫЙ. А твоё мнение?
ВТОРОЙ. Надоело нам.
ТРЕТИЙ. Да, это бывает.
ВТОРОЙ. Ну не с нами же.
ТРЕТИЙ. А почему сразу «не с нами»? Чем мы лучше?
ПЕРВЫЙ. То-то у меня вся голова в боли.
ВТОРОЙ. И у меня боль в голове.
ТРЕТИЙ. И даже у меня.
ПЕРВЫЙ. А о боли головы что пишут? Неужели всеобщая опухоль? Или это обычное похмелье?
ТРЕТИЙ. Вот бы было похмелье.
ВТОРОЙ. Пишут о солнце.
ПЕРВЫЙ. Теперь мне всё ясно: солнце — всё, а значит получите всеобщую боль головы, ледяное молчание и, как следствие, каждый первый — толсточехов. Как же хорошо, что мы пишем руками, а не головой.
ТРЕТИЙ. Будет что почитать.
ПЕРВЫЙ. А автоматонов тоже накрыло? У них солнце — всё? А как у них с головой? болит или уже прошла?
ТРЕТИЙ. Ненавижу автоматонов. У них даже похмелья не бывает.
ВТОРОЙ. Пишут, что автоматоны ещё говорят.
ТРЕТИЙ. Вот гады. Вот же устроились.
Автоматоны
240222 (закатывает рукав гимнастёрки на левом предплечье, шевелит губами). Чёрт, почему я всегда его забываю… Номер 240222 прибыл на рассвете в ваше расположение, но не в распоряжение.
140524 (здесь и далее говорит с самыми разнообразными акцентами). На рассвете? Где ты видишь рассвет? Темень несусветная… А давай, что ли, целоваться. Надоело целыми днями не целоваться…
240222. Прямо тут, в витрине, на людях?
140524. …и целыми днями не щупать друг друга. Устала я не целоваться и не щупать.
240222. На публике? в витрине?
140524. Осточертели их слюнявые губы на моих бёдрах и их сальные руки под кружевом моих панталон. Когда закрыто, разобьют витрину кирпичом — и слюнявят, и шарят. По одному и группами. Когда открыто, по одному и группами приходят примерять женское и зовут в примерочную: «Эй, ты! Быстро посмотри, как на мне сидит этот лифчик…» Ужасно сидит… А сами набрасываются и целуют, целуют, и шарят, шарят. А я хочу не похоти, а чувства, хочу твоих нецелованных губ и твоих трепетных рук, которые будут пугаться моих тайных уголков под кружевами моих панталон.
240222. Но ведь это их право.
140524. Лезть под кружево девушкиных панталон?
240222. Сейчас вспомню… «Иметь во все дыры, ибо высшая раса».
140524. И где здесь про руки под кружевами девушкиных панталон?
240222. Нигде.
140524. Тогда давай целоваться!
240222. Не имею права. Сейчас вспомню… «Вступать в интимные отношения с девушками моей расы без согласия енерала».
140524. Он не узнает.
240222. Я сам ему расскажу. Должен и обязан. И нам не поздоровится. Тебе особенно.
140524. Что будет мне — я знаю: нагрянет в магазин со взводом солдат и, примеряя женские панталоны, будет истекать слюной, глядя на ефрейторов, насилующих меня в примерочной напротив. Ничего, и не такое претерпевала. А что станется с тобой, хорошенький?
240222. Нагрянет на передовую со взводом машинисток и, щупая одних машинисток, будет истекать слюной, глядя из блиндажа на других машинисток, насилующих меня в окопе; далее с новыми машинистками… Да я лучше застрелюсь, чем нарушу.
140524. Ну пожалуйста, один поцелуйчик.
240222. Нет.
140524. Самый-самый невинный-невинный.
240222. Нет. Нет.
140524. А чего тогда припёрся на рассвете?
240222. С пакетом от енерала-с.
140524. Читай, мне некогда, говорят, скоро зима, поэтому у меня сегодня горнолыжный костюм, а лыж нет, даже беговых, только хоккейные клюшки. Не знаю, как вывернуться, чтобы никто ничего не заметил. Может быть, заголить грудь… Типа не успела одеться…
240222. Читаю: «Дождись меня, моя девочка, нетронутой. Жди меня, и я — что? Вернусь, дурочка».
140524. Хороший пакет. Поэтичный пакет. После такого пакета особенно хочется любви. Его, кстати, ещё не убили?
240222. Это невозможно. Мой енерал воюют браво, но удалённо-с, из блиндажа глубокого залегания… А на словах в телефоне мой енерал просили-с передать, что, вернувшись, подарят вам несколько магазинов, чтобы вы не застаивались в одном.
140524. Как мило с его стороны. Слушай, хорошенький, если рассвет всё же наступит, за ним последует раннее утро, к нам повалит народ, скоро зима, завтра выпадет снег, у меня все косточки ноют и зуб не попадает на другой, всем нужны горнолыжные костюмы, так что давай по-бырому. А я напишу ему, что солдатик, которого он прислал, был настолько сволочным, что, когда я сняла кружевные панталоны, чтобы надеть горнолыжный костюм на голое тело, как это делают все мастера этого закатного зимнего спорта, закрыл глаза, отвернулся, заплакал и выбежал из магазина на мороз. А ты ему ничегошеньки не скажешь, потому что ничего и не будет: мы не станем в витрине, мы запрёмся в туалете, в котором выключим свет, а твой доклад о проступке я сотру контузией. Нас так пытают, когда мы воруем шпильки и переводные картинки с Винни-Пухом: гладят паровым утюгом по одетому телу, — и мы больше не воруем. Проверено, хорошенький: я тебя поглажу, и ты забоишься докладывать, потому что забояться страшнее правды, потому что, хорошенький, в следующий раз, когда ты прискачешь с пакетом от моего енерала, я тебе не дам. Убедила? Пошли?
240222. Да поймите же вы: мне за каждый непоцелуй девушки енерала положена медаль. Мне же выгодно вас не целовать. У меня сразу знаете сколько привилегий: один непоцелуй — и похоронят не в братской могиле, а в отдельном холмике, положив рядом всё, что мне дорого: увеличительное стекло, в которое я рассматривал насекомых по имени «пожарник», рассматривал, но никогда не жёг, стеклянные шарики, оловянного солдатика на фронтах Пунической войны, рентгеновский снимок моей головы, подтверждающий отсутствие опухоли, пустой пузырёк из-под ваших духов и диплом с отличием ПТУ вестовых и ординарцев; два непоцелуя — и я погибну не как все, от сыпного тифа во фронтовой инфекционной больничке, а от пули снайпера в белых колготках; три непоцелуя — и снайпер отнесётся ко мне не как к пушному зверьку по имени «белка», а как к уважаемому врагу: попадёт не в глаз, но в сердце, а за четыре непоцелуя — попадёт не в левый желудочек сердца, но в правый; пять непоцелуев — и на мою отдельную могилку будет приходить моя вдова: дама из высшей расы. Представляете: у меня и такая женщина.
140524. Ну чего тебе стоит…
240222. Да поймите же вы, он видит меня насквозь. Встанет как баран напротив и проницает: «А что это у тебя шницель ещё не переварился?» А когда я завожу его, он оказывает мне почести, о которых мы можем только мечтать: «А не хочешь ли ты почесать меня вот здесь?»
140524. Где это «здесь»?
240222. Там.
140524. А меня не просит, я о его там догадываться должна. А если не догадываюсь, бьёт, применяя оплеухи, пока я не догадаюсь, и груб, как проститутка. И когда я наконец догадываюсь, такой сразу, как невеста, нежный… Можно тебе признаться?
240222. Прошу вас.
140524. Он ведь стихи мне читает, и как. Делает со мной всё, что ему угодно, и читает. Память у него какая-то механическая… Столько строк знает. Я как-то посчитала: на одно соитие в среднем уходит двадцать восемь строк: «Ева — секс-работница, она / трогает. Потрогает чего-то, / и чего-то, чья-то неохота / быть-вдыхать, становится трудна / и потеет в самый стылый час, / и глаза закатывает в банки, / и в пристенок хочет, и к орлянке / падка, и пусть даже фтириаз, / но через дорогу никого, / получеловека-недотрогу, / не перевести, не взять дорогу, / на которой только в Рождество / насмерть давят, может, жёлтый дом, / весь пятиэтажный и вонючий, / под надзор — несносно, и под случай / не влюбиться, чтобы чередом / было всё: зачать, родить дитя / Каина, окончить вуз и ноги / лошадей, людей лечить в тревоге — / а не безучастно, не шутя, — / невозможно. Тронула — и всё: / умирает с песней про калину, / и глиобластома вполовину, / кажется, ужалась. Ева — о / точке прикасания: “Се срам. / Это лучше, чем в собачьем танке / сжечься в бойне при орангутанге? / Лучше нашей лепры, а, Адам?”» На этом он просит меня надеть свадебное платье, ему хочется, чтобы я была в свадебном платье, а не в купальнике, после чего переходит к следующему соитию. А за ним ещё одно без остановки. А потом: «Иди, иди, иди, дура, в магазин за портвейном, коли не догадалась запастись». А я догадалась, я запаслась, я бутылку ноль-восемь купила, но он её уже выдул. Без портвейна больше трёх соитий не может. А с портвейном может весь отпуск по ранению…
240222. По ранению?
140524. Разве не помнишь? Однажды его ранило шальной пулей в ягодицу… Мы прекрасно провели время.
240222. И как я могу предать его после такого?
140524. Говорят, прежде чем стать енералом, он работал в такси: резал случайных ночных блондинок до двадцати пяти, которые не давали. Ну чего тебе стоит? А если не дашь, я ему такое о тебе напишу.
240222. Дам.
140524. Здесь или в туалете?
240222. В туалете.
140524. Без света?
240222. Если можно.
140524. А я со светом люблю.
240222. Вы обещали.
140524. Заткнись. На, выпей прежде портвейна, не могу уже, когда мужик без портвейна… Хочу целовать тебя в енеральской форме! Но мы таким дерьмом не торгуем.
24022. А я вас, простите, голую.
(…)
Если это раннее утро, то сущая ночь. Если это лето, то со вдруг зимними холодами. Витрина. Накрытый стол. 1400524-я и 240222-й, гм, пируют. 140524-я в горнолыжном костюме, который не успела надеть; не успела, но уже, вероятно, накаталась настолько, что села отмечать с кавалером первый день катаний. На плечи 240222-го накинута тёмно-вишнёвая шаль, а его ноги укрыты пледом, а сапоги он снял на входе в туалет, где и оставил. Не вестовой в форме, но усталый, но довольный катанием горный лыжник.
140524 (поёт). Я стыдливо лицо закрывала, а он нежно меня целовал… (Говорит.) А тебе к лицу эта тёмно-вишнёвая шаль из отдела вязаных вещей. Подарить?
240222. Подарите.
140524. Она твоя.
240222. Целуя вас, я вспомнил нечто, о чём за всеми этими вашими ухаживаниями забыл вам сказать.
140524. Какая я «ах»?
240222. Они перестали говорить.
140524. Эти?
240222. Они. Они подходят к тебе, чтобы, допустим, ударить в ухо и выкрикнуть в побитое ухо, какая я несусветная, недостойная быть рядом с ними тварь, но только бьют в ухо — и неудовлетворённо немотствуют. И снова бьют в ухо, чтобы поднять себе настроение. А потом и в ухо забывают бить. Подбегают с неясной уже мыслью и стоят, искательно заглядывая в глаза, будто ждут, что я подскажу им, зачем они подбежали, они ударят, а я произнесу их реплику про недостойную тварь.
140524. Произнесёшь себе в ухо?
240222. То-то и оно.
140524. Что-то мне взгрустнулось. Все или некоторые?
240222. Очень многие. Все, кого встретил по дороге, доставляя вам этот пакет.
140524. А мой енерал?
240222. Мне кажется, с него-то всё и началось. Но я могу ошибаться — мой мир енералоцентричен. По-моему, он первым попытался приказывать мне силой мысли: мол, давай-ка, я тебе вломил, а ты теперь прикрикни то, что я не могу выговорить, потому что перестал говорить; мол, это приказ, давай-давай, что я тебе сказал… А мысли-то и нет, бульканье какое-то вместо вот этого «я тебе вломил, а ты теперь…» Знаете, как булькает чайник, прежде чем засвистеть? Один в один. Поэтому я себе в ухо не бил, потому что команда была очень нечёткой. Зато мы вместе свистели, когда он переставал булькать. А потом вместе же хохотали. Самое неприятное: прежде я не видел его смеющимся. Простите, что не доложил об этом до поцелуев.
140524. Но воевать-то они не перестали? Девочек наших всё ещё насилуют, догнав на дороге и свалив в кусты ударом рукоятки «макарова»?
240222. Cлава богу, это у них ещё получается, только никаких кустов в бункере нет.
140524. И что это, по-твоему?
240222. По-моему, это заразное.
140524. Свинка?
240222. Вряд ли. Морды у них пухлые, но не настолько же. По их губам я прочёл, что у них «боль головы». Может, это менингит? И менингит этот злобен: он скосит енералов, и на их место придут ефрейторы, такие же немые, как мой енерал, но только ефрейторы. И как нам служить им? Проще встать под пулю снайпера в белых колготках. (Пытается заплакать.)
140524. Ага. Только ты, хорошенький, улыбайся. На нас же смотрят. Шире улыбочку, солдатик. Помни: ты лыжник… И что такое сегодня с солнцем?..
240222. Есть улыбаться. Хотя и не очень получается. Я ведь главного вам не сказал: в последний раз енерал целовал меня в губы уже немым.
140524. А я только что целовала тебя… Улыбайся, дурак! Я тоже должна улыбаться. Я хочу улыбаться. И я буду улыбаться, помахивая им ручкой. Как думаешь, нас это затронет?
140524-я и 240222-й поднимают тосты. Она восславляет царствие менингита, а он, до ушей улыбаясь, кричит собравшимся у витрины зрителям: «И девы-розы пьем дыханье, — быть может… полное… чего?»
Автоматоны
ТРЕТИЙ, ПЕРВЫЙ и ВТОРОЙ, дрожа от холода и темноты, стоят перед витриной, в которой красиво сидят 140524-я и 240222-й.
ТРЕТИЙ. «Менингита»? Ненавижу автоматонов. Неужели «менингита»? Пьют красиво, а голова назавтра как новенькая. Мне кажется, они щебечут о какой-то менингита.
ПЕРВЫЙ. Что это? При ней есть боль головы?
ВТОРОЙ. Ага, они ещё говорят…
ТРЕТИЙ. Ненавижу — они ещё и говорят.
ПЕРВЫЙ. Мне кажется, у меня усилилась боль головы.
ВТОРОЙ. Мне кажется, или солнце за густыми чёрными тучами ещё больше уменьшило свою звёздную величину?
ТРЕТИЙ. Говори яснее: что такое «звёздная величина»?
ПЕРВЫЙ. Что такое «менингита»?
ВТОРОЙ. А что у нас с заводом? Когда нас заводили в последний раз? У меня уже подкашиваются ножки.
ТРЕТИЙ. Кто заводил нас в последний раз?
ПЕРВЫЙ. Я не помню.
ВТОРОЙ. Срочно узнай у Янепомню, когда он заводил нас в последний раз.
ТРЕТИЙ. И пусть он заведёт нас опять.
ПЕРВЫЙ. Янепомню, пожалуйста, откликнись и приди.
ВТОРОЙ. Попроси его не задерживаться. У меня уже отказывает рот.
ТРЕТИЙ. Зачем тебе рот, если ты не говоришь?
ПЕРВЫЙ. А вдруг ему захочется попросить чаю?
ВТОРОЙ. Или прокатиться в носилках вдоль по Питерской? А рот — всё. Кто тогда прикрикнет: «Эй, ты, сволочь, давай неси. Чё вылупился, неси давай. Я, кажется, сказал “неси”. Ты уже слов наших не понимаешь?»?
140524. Почему эти клоуны молчат? Не забывай улыбаться. Им нравится, когда мы улыбаемся.
240222. Сколько они уже тут?
140524. Да всё утро. Если только это и впрямь утро…
240222. И ни матерного словечка.
140524. Вообще ни словечка.
240222. Ой, один из них упал. Надо помочь.
140524. Должны помочь. Это же наши благодетели. Обмотай лицо мокрым полотенцем, чтобы зараза, чтобы этот менингит, не попала в нас…
240222. Да я с самим енералом целовался, когда он уже говорить перестал и стал припадать на обе ножки. Ничего мне не сделается.
1400524. А чего это ты с ним целовался?
240222. А он захотел. А, вспомнил: он так привет вам передавал. Точно, я ещё больше вспомнил: когда он ещё говорил, то строго наказывал: «Поцелуй её крепким глубоко проникающим поцелуем. Так, как я целую тебя сейчас. И без её ответного поцелуя не возвращайся». Только, предупреждаю, он совал в рот язык. А язык у него длинный…
1400524. …и шершавый, как наждачка. Знаю. Не объясняй. Этот язык вечно царапает мне гланды.
240222. И шершавый. И гланды. Всё верно. Мадам, вас не обманешь даже небольшим лирическим преувеличением. Можно уже передать от него привет?
140524. Валяй. Обожаю его приветы.
Возбуждённо целуются. Кажется, это происходит целую вечность.
240222. Ой, пока мы целовались, эти упали. Лежат, но пялятся. Забавные.
140524. Белый, Рыжий и Ковёрный. Знаю их. Целыми днями на меня смотрят. Мои поклоннички. А один даже рисовал меня. Потом принёс картину и показал её через стекло. Ничего так. Такое вполне себе пикассо. Я была тогда в розовом, а он нарисовал в голубом. Кажется, сдачи они сегодня не дадут. Они сегодня без грима. Пошли разрисуем им лица.
240222. А в женское их одеть можно?
140524. В трусы?!
240222. Ура, в трусы!
140524. И в парики.
240222. Ура, и в парики!
140524. И пусть уж тогда выпьют.
Берут вино, краски, кисти, парики, женское нижнее бельё и выходят на улицу.
140524. Как холодно и темно. Здравствуйте, клоуны. Чё лежим? Притомились? Из горлá будете?
240222. Я же говорил: они перестали говорить, но не приказывать нам. Посмотри на этого: кажется, он пытается командовать нами. Чувак, твои мысли пусты, пусты твои мысли. Пробуй лучше. (Пинает его ногой.) Всегда хотел вломить по рёбрам. Они мне по почкам, а я им — по рёбрам… Я же говорил: они, как чайники перед закипанием. Сейчас засвистят.
140524. Зачем ты его ударил? Это же Рыжий. Он ещё рисовал меня. Они старые, безобидные и мои поклоннички. Никогда не бей поклонничков.
240222. Простите, мадам. Извини, чувак. Хочешь меня пнуть в ответ? Хочет, но нога не слушается. Я тебя понимаю, чувак. О, как я тебе сочувствую, чувак.
140524 (поит Третьего, Первого и Второго из бутылки). Вкусно? Сейчас, миленькие. Сейчас к вам вернутся силы…
ТРЕТИЙ (губы не слушаются, речь отрывиста, как лай, но понять можно). Зачем ты ударил ПЕРВОГО? Я тебя сгною.
240222. Затем. Я же извинился.
140524. Что с вами случилось? Почему вы упали?
ТРЕТИЙ. Боль головы. Несите меня на носилках, я обленился и хочу проследовать домой на носилках.
140524. Ага.
240222. А этих?
ТРЕТИЙ. Я их не знаю. Кто эти люди? Спросите у них сами.
240222. Они молчат.
ТРЕТИЙ. Я их не знаю.
140524. Опахало хотите?
ТРЕТИЙ. Чего?
140524. Мух от вас отгонять во время переноски?
ТРЕТИЙ. Каких мух?
140524. Цеце.
ТРЕТИЙ. Чего?
140524. В брачный период смертельны для человека.
ТРЕТИЙ. Отгонять.
140524. Как голова?
ТРЕТИЙ. Болит.
140524. Тряску перенесёте?
ТРЕТИЙ. Чего?
140524. Нести бережно или быстро?
ТРЕТИЙ. Ненавижу вас.
140524. Значит, бережно. Поднимайтесь. Постоите вместо меня в витрине.
ТРЕТИЙ. Чего?
140524. Алё, вообще-то я на работе. Я бы отнесла, говорю, но мне надо стоять в витрине. В горнолыжном, между прочим, костюме. Не хотите примерить и купить?
ТРЕТИЙ. Бульк, бульк, бульк.
240222. Я же говорил, они только булькают.
140524-я собирается дать ТРЕТЬЕМУ вина.
240222. Стойте, не надо. Хотите, чтобы он болтал? Хотите нести этого кабана? (Обращаясь к Третьему.) Кабан, нам же тебя не поднять.
140524. Должна. Обязана. Но не хочу. Не очень хочу. Совсем не хочу. Что со мной, хорошенький?
240222. А я знаю? Я тоже должен и обязан хотеть, но хочу я другого: пнуть этого. Хочу и сейчас пну. (Пинает Третьего.)
140524. Мне почему-то не хочется тебя осуждать. Что со мной такое… Я им всё-таки налью, ладно? Ты меня тоже не осуждай. Если они заговорят, то, может, в последний раз.
140524-я обходит Третьего, Второго и Первого, давая им вина. Третий, Второй и Первый несколько оживают: шевелятся, пробуют говорить, издавая нелепые звуки. «Ещё вина?» — спрашивает у них 140524-я. Все трое, как могут, кивают. Третий снова заговаривает первым.
ТРЕТИЙ (косноязычно, путаясь в словах, в ударениях, языках… но вы поймёте его). Спасибо. Дайте, пожалуйста, ещё. Если кончилось, у меня в кармане есть деньги. Возьмите их, пожалуйста, взяв себе на чай, и купите, пожалуйста, ещё вина, много вина, вино мне, кажется, помогает. И аспирину, пожалуйста. Пару упаковок. Я приму сразу пару упаковок. У меня такая боль головы. И на этих… это мои старинные друзья, друзья детства, юности, взрослости и старости… и на этих тоже купите вина и аспирина. Пожалуйста. Пожалуйста. Я вас очень прошу. Вы такие добрые. Девушка похожа на мою младшую дочь, она такая умница, я вижу, что вы тоже такая умница. А мальчик похож на моего среднего внебрачного сына, он такой добрый, и мальчик тоже такой добрый. Заранее вас благодарю. Всё вышесказанное произнесено мною зимой в недобром здравии, но очень светлом уме. (Замолкает. Кажется, навсегда.)
140524. Хороший мой! Я всё сейчас сделаю! Спасибо, что доверяете! Спасибо за незаслуженный комплимент! Я будут очень стараться, чтобы вы не разочаровались во мне! Солдатик, бери деньги и дуй за водкой и колёсами. Живо. (240222-й убегает.) (Обращаясь к Первому и Второму.) А у вас, хорошенькие мои, есть последняя воля? хотите что-то сказать, попросить?
ПЕРВЫЙ. O, I die, Horatio! / The potent poison quite o’ercrows my spirit. / I cannot live to hear the news from England. / But I do prophesy th’ election lights / On Fortinbras; he has my dying voice. / So tell him, with th’ occurrents, more and less, / Which have solicited—the rest is silence. Дай руку мне свою, я напишу / на ней два телефона. Это — первый. / Офелии моей. Ей позвони, / скажи всего четыре этих слова: / «Чем сорок тысяч братьев». Нет, прибавь / ещё одно простое слово, слово «больше». / В начале фразы иль в её конце. / Она мертва, но кто-нибудь ответит. / А это Фортинбраса номерок, / который непременно пропоёт: / «Привет, привет, собака, что такое?» / Скажи ему, что Гамлет попросил / набрать и передать вот эту глупость: / «Прости меня, а я тебя прощаю». / Заранее спасибо за звонки. (Замолкает. Кажется, навсегда.)
ВТОРОЙ. Вы не знаете, как нас заводить?
140524. Извини, хорошенький (плачет), я не знаю. Я правда не знаю.
ВТОРОЙ. Не плачьте… Ничего страшного… Подумаешь, не знаете… Я вот ничего не знаю, а даже не всплакну — не умею… Тогда вот что. У меня на груди висит ключ. Я ношу его с детства. Это подарок мамы. Мамы давно нет, а ключ её со мной. Может быть, он для моего завода? Вы не могли бы поискать во мне подходящее для этого ключа отверстие?.. (Замолкает. Кажется, навсегда.)
Возвращается 240222-й.
140524. Все они — всё. Какие были люди… Как мне их жалко…
240222. Чёрт. Не успел. Мадам, простите. И вы, мужики. Что делать с водкой?
140524. Сдаётся мне, что будем её пить.
240222. Для профилактики?
140524. Какое там… С тоски. Когда тебя лобзал мой енерал?
240222. Он потерял остатки речи… дайте вспомнить… наверно, с месяц как. Тогда и целовал… Он целовал меня без остановки. Увидит — и целует, как дурак. Всё в губы, а потом не только в губы. Но в губы целовал уже при всех. Когда все онемели и ни слова для сплетен подобрать бы не могли.
140524. Выходит, что зараза онеменья и боли головы нас не берёт…
240222. Выходит так, мадам. Что это значит?
140524. Ты спрашиваешь, мальчик, что се значит? Не люди мы, хорошенький, увы. Не путай с нелюдью, которая навеки сегодня замолчала. Не она с тобою мы. Мы, кажется, иное.
240222. Что же мы?
140524. Откуда знать мне… Кто же мы, солдатик?
240222. А мне откуда знать? А это важно? Мы живы, это главное, мадам.
140524. Кончай мадамкать. И давай уже «на ты». И давай, что ли, целоваться.
240022. А чего, я не против. Давай, давай, подруга, целоваться.
140524. И хватит уже белым стихом. Ты по-простому, что ли, разучился?
240222. Есть по-простому, подруга. Ну, где твой рот?
140524. Вот мой рот, хорошенький такой.
240222. Ой, погоди. Забыл сказать. Эти, которые не мы, все вповалку и не дышат.
140524. Господи.
240222. Угу. Зато, мать, все витрины теперь твои. А мне — об этом я тоже забыл тебе сказать — не надо возвращаться. Меня же, подруга, выставили из бункера. «Нахлебников, — написал енерал, — полк, а жратвы — крохи, а ты не девка, чтобы тебя оставить». Вот. Его рука?
140524. Скорее его нога. Тебе дали под зад. Больно? Дружочек, вот мой рот.
240222. Вот мои губы, дева из витрины.
140524. Какие были люди перед смертью…
240222. Ой, смотри: снег.
140524. И совсем не белый.
240222. Совсем чёрный.
140524. Пошли пробовать. Первый же. Я всегда пробую первый.
240222. Холод — собачий.
140524. Снег — отвратный.
Автоматоны и Автоматоны
489870-й, 489871-й и 489872-й, дрожа от холода и темноты, стоят перед витриной магазина, в которой на двух стоящих вместе раскладушках лежат 140524-я и 240222-й.
140524 (не открывая глаз). Рассвело?
240222. Нет. Теперь не рассветает.
140524. Почему?
240222. А зачем?
140524. Привыкла я чего-то к рассветам… Боли головы нет?
240222. Нет. С чего бы ей быть? Забот и так хватает. А если ты о похмелье, то его не бывает. Сказки.
140524. И у меня нет… И у меня не бывает… Мы ещё говорим?
240222. Треплемся как заведённые.
140524. Есть хочу.
240222. Вода ещё есть. Я вскипячу. Горячую есть вкуснее. А когда закончится — будем пить снег. Говорят, это даже полезно.
140524. Всё ещё чёрный?
240222. Угу и сыплет.
140524. На вкус — как сажа, хотя я никогда её не пробовала. Нам в ПТУ её не давали, а давали многое. Каши, которыми нас кормили, отличались всем спектром вкусов и запахов. Готовили к профессиональной жизни.
240222. А где ты училась?
140524. ПТУ манекенок и проституток.
240222. Боже мой, вот откуда я тебя знаю. Моё ПТУ было рядом: вестовых и ординарцев. Когда у вас кончались учебные экспонаты, ваши договаривались с нашими, и нас отправляли к вам. Однажды я целый день пролежал в одном пеньюаре в позе Данаи: правая ручка приветствует несказанный золотой свет, Зевс вот-вот материализуется, и мы зачнём Персея. А вы сидели за партами и писали сочинение «Здоровая женщина, замлевшая от восторга, или Я б зарезал её, потому что распутница». Я был в нём с семи лет, потому что хорошенький, послушный и исполнительный.
140524. А меня отдали в шесть, потому что я умненькая и бойкая.
240222. Вот почему я полюбил тебя больше, гм, самой жизни.
140524. Господи, мы же на зарыли моих поклонничков…
240222. Поздно, засыпаны.
140524. Тогда надо поставить крестики. Белый. Рыжий. Ковёрный.
240222. Ты их правда знала?
140524. Да откуда… Однажды наше ПТУ водили в цирк, в котором не было ничего, кроме клоунов: Белого, Рыжего и Ковёрного. Мне кажется, это были они. Я подумала об этом, когда они стали возникать перед витриной. Они были хорошие: они не мерили женское, они не лезли со слюнявыми поцелуями и не лезли под кружево панталон дрожащими грязными руками. Они, кажется, вообще ни разу не зашли в магазин. Я требую, чтобы мы поставили на их холмики крестики… Что ещё нового?
240222. Перед нашей витриной стоят трое. Один весь в орденах.
140524. Чего?! Они живы?! (Открывает глаза.) Чёрт, другие. И из наших. Кто такие? чего хотят? Скажи им, что нас уже ограбили, а из еды есть только вода в чайнике. Впрочем, могу отдать им всё нижнее женское бельё. Оставлю себе, чтобы не застирываться, и пусть забирают.
240222 (кричит через стекло). Чего вам? Трусы нужны? Женские. Только стекло не бейте, на улице теперь холодно.
489870. Знаем, что холодно.
489871. Мы сами не местные.
489872. Пустите погреться.
140524. На санках кататься умеете? (Обращается к 240222-му). Дай им санки.
489870. Наверное.
489871. Можем попробовать.
489872. Втроём на одних?
140524. На одних. Лыж нет, извините. Хочу посмотреть на катания по первому снегу. Всегда катаюсь по первому снегу, а сегодня не хочу: чёрный и невкусный. А вот на других посмотрю.
489870. С холмиков?
140524. Только не с этих: под ними Белый, Рыжий и Ковёрный. Двое садятся, третий везёт. Потом садятся двое новых, и везёт новый третий. И так далее.
489870. Будет исполнено. (Катаются на санках.)
140524. Всё, всё, свободны. Сомнительные какие-то нынче катания. А в чёрный снег лицом упасть можете?
489870. Можем. (Все трое падают лицами в снег.)
140524. Вижу, что можете. Сомнительные какие-то нынче падения. А чего хотели-то?
489870. Хотели отрезать ногу.
140524. Нам, что ли? Не дадимся. Солдатик, покажи им свой автомат.
489870. Боже упаси. Мне.
140524. Что-то с ножкой или проголодались?
489870. Что-то с ножкой: припахивает, потому что, наверное, отпадает.
240222. Какая ножка-то?
489870. Правая.
240222. Ну, это терпимо. Ибо ступаем мы с левой.
489870. Это да. (Плачет.)
140524. Перестаньте и продолжайте, интересно же. И почему же она отпадает?
489870. Когда нажали на кнопку, я был вне блиндажа глубокого залегания (в просторечии — «бункера»). Меня послали осматривать всё воочию и делать заметки. Это продолжалось несколько дней, потому что территория осмотра огромная: несколько, разумеется, Франций. И в один из дней я наступил на ржавый гвоздь. Когда я вернулся, всё было прекрасно: они наградили меня новым званием, дали мне новый орден и сказали (тогда они ещё говорили с нами, с собой и друг с другом): «Какой же ты молодец, живи пока с нами». И если бы не нога, которая разболелась и стала припахивать, они ни за что не отправили бы меня наружу, чтобы я нашёл врача, который ампутирует мне ногу. Но нога припахивала, а вентиляция в бункере не очень, а болгаркой я не захотел. И нас с сопровождающим письменно попросили наружу.
489871. Меня препроводили наружу, попросив сопровождать его.
489872. А меня попросили закрыть за ними дверь с той стороны, потому что с этой она закрывалась не очень.
489870. Так мы оказались перед вашей красивой витриной. У вас нет пилы? Если нет циркулярной, я согласен на ручную столярную. Только сначала её надо смазать.
240222. О, у нас осталась водка.
489871. Пустите нас хотя бы постоять за вашим тёплым стеклом.
489872. Мы постоим, сколько вам надо, и пойдём дальше. Во что надо нарядиться?
489870. Мне всегда нравились женские трусы.
489871. А мне — женские пояса.
489872. А мне — женские чулки.
140524. Нет, пилы у нас нет.
489870. Ничего, я потерплю.
240222. Заходи́те. (Обращается к 140524-й.) Можно же?
140524. Можно. Милости просим в нашу витрину. У нас есть горнолыжные костюмы, но их никто не покупает, потому что чёрный снег, поэтому вы постоите в горнолыжных костюмах, чтобы покупатели передумали.
489870. Большое спасибо. Вы — сама человечность.
140524. Но сначала вы расскажете правду. Не вы, потому что нога и впрямь припахивает, но я привыкла ко всяким запахам и вкусам, а вы. Ну-ка, за что вас выставили?
489871. Я ни разу не горел в танке.
140524. А то они горели.
489871. Конечно, они не горели. Но они хотели, чтобы рядом был хотя бы один, кто хотел и мог гореть в танке, а я мог и даже хотел, но теперь моё желание неосуществимо, потому что все танки оплавились без меня. И мне приказали сопровождать больного.
489872. А я перестал заводить их. Когда-то они, увидев меня, кончали, простите, в галифе и лезли целоваться. А теперь, когда у меня облетели волосы и я оказался лысым, а не блондинкой в юбке до пупа, я их уже, видите ли, не завожу.
140524. А волосы-то почему облетели?
489872. Явление природы.
140524. Вот же сволочная природа. И снег зачернила. И вас раскучерявила. Кудрявеньким были, хорошенький?
489872. Да не то слово: весь, весь в локонах, из колечка в колечко.
140524. Подберите себе горнолыжные костюмы, — и вперёд. Наша витрина — ваша, мальчики.
489872. Можно мне женский горнолыжный костюм?
140524. Погодите с горными лыжами… Что если чёрный снег завтра растает…
240222. Это возможно.
140524. …и в моду войдёт бадминтон…
240222. Это более чем вероятно. Это игра с воланчиком? Однажды я так ударил ракеткой, что воланчик улетел и больше не вернулся.
140524. …а поскольку юбочек и шортиков у нас не очень (обращается к 489872-му), как у вас в бункере с входной дверью, предлагаю играть в бадминтон в нижнем белье. Это привлечёт покупателей, продвинет вид спорта и сделает кассу. Согласны? (Все увлечённо кивают.) Нет, я передумала. Тупо стоять в витрине в наше время — это тупо. Согласны? (Все кивают.) Давайте станем театром «В витрине». Напишем пьесу, поставим её быстренько и расклеим повсюду плакаты. Согласны? (Все увлечённо кивают.) Предлагаю чать с названия. Кто за то, чтобы назвать пьесу «Боль головы»? Чур, у меня, как у драматурга, режиссёра и владельца театра, два голоса. (Все вскидывают руки.) Единогласно.
489870. Если в пьесе «Боль головы» есть герой-любовник, я отказываюсь от этой роли. У меня от ноги припахивает, и она отпадает, и у меня вместо улыбки по лицу пробегают судороги.
140524. Будете изображать первого покойника.
489870. Спасибо.
140524. Покойника, который умрёт первым.
489870. Ещё раз спасибо.
140524. С костюмами, инвентарём и декорациями витрины мы определились: бадминтон… азартный бадминтон и нижнее бельё… откровенное нижнее бельё.
240222. Мужское или женское?
140524. То, что вам милее. (Все произносят: «Вот за это спасибо».) Сюжет у пьесы сложный: в пору, когда в наш счастливый край приходят ночь и зима, которые, возможно, пришли навсегда, словно из ниоткуда, появляется новая игра; игра называется «бадминтон», играют в неё на деньги, на воздухе и в откровенном нижнем белье, один на один, двое на двое и двое на трое, но играют днём и летом, а пока в ожидании дня и лета, репетируют новую игру, замахиваясь на висящий в воздухе волан ракетками и демонстрируя восхищённой публике откровенные бадминтонные туалеты. Наступает момент, когда бадминтонистам кажется, что они всё отрепетировали и всё умеют, и они выходят играть в ночь и зиму на чёрный снег. Играют двое на трое. Во время первого гейма у одного игрока одной команды и одного игрока другой команды развивается неизвестный ранее недуг «боль головы», они выходят из игры, чтобы лечь рядом с кортом и весёлыми выкриками поддерживать своих. Во втором гейме болячка скручивает игрока одной команды. Третий гейм команды бьются один на один, и, когда до конца игры остаётся одно очко, боль головы сражает обоих игроков: меня и, допустим, героического колченогого 489870-го в красивых трусах типа Т-стринги. К тому моменту сходит на нет и энтузиазм игроков, заболевших ранее. Начинается бесконечная немая сцена: все пять легко одетых игроков лежат на чёрном снегу и даже не кашляют. Ракетки в их неподвижных руках застыли в воздухе. Волан в грустном недоумении висит над кортом. Они лежат безо всякого движения минуту, две, три, десять, час. Их не могут поднять ни аплодисменты зрителей, ни занавес. Выждав несколько часов, один из зрителей поднимается на корт (сцену), осматривает-ощупывает каждого игрока и, обратившись к зрителям, произносит: «Вскрытие покажет».
Все, включая 140524-ю, аплодируют.
140524. Ну что, делимся на команды, одеваемся и начинаем? (Все, включая 140524-ю, кричат: «Конечно».)
240222. Мы правда заболеем?
140524. Там посмотрим. Но я ничего не исключаю.
489870. Кто скажет: «Вскрытие покажет», если зрители так и не появятся?
240222. А кто нас будет вскрывать?
140524. Хватит болтать. Внимание: начинаем… начинаем с самой игры, потому что предыдущие акты — легкотня. Марш на чёрный снег.
Начинается то, что будет длиться бесконечно, пока кто-нибудь не произнесёт: «Вскрытие покажет».
