Стул №14
Действующие лица
ОН, лет сорока.
ОНА, лет сорока.
ЕЩЁ-ОДНА-ОНА, лет двадцати.
Суббота
ОН. Посмотри-ка: в нашей милипизерной песочнице уместились три человека и четыре человечка, строящих куличиковый рай. А вокруг на встречных курсах игриво скачут два мизантропических алабая, каждый размером с мини-аппалузу…
ОНА. Без копыт хотя бы?
ОН. Полагаю.
ОНА. Не хотела бы я попасть под их копыта… Значит, старики.
ОН. Кто?
ОНА. Собакенции. Значит, со вставными челюстями. Радуются новым зубам. Со старыми давно бы всех подмяли и подъели. Грудью сшибаются?
ОН. Кто?
ОНА. Мини-аппалузы.
ОН. Нет: деликатно расходятся.
ОНА. Не хотела бы я попасть под эти локомотивы.
ОН. А на крыше пятиэтажки вкалывает мальчишка: один, уже третий день.
ОНА. Перекрывает? Уже прохудилась?
ОН. Вряд ли: занят только жестяными свесами. Для чего заклеивать их толем?..
ОНА. Зачем это, если дом сегодня есть, а завтра — раз, и нету?..
ОН. Рукастый. Всё сам. По двенадцать часов. И без всякой страховки. Обожаю трудяг.
ОНА. И в выходной?
ОН. В выходной особенно. Отправит домой денежку.
ОНА. Думаешь, они ему заплатят?..
ОН. А рядом сидит девица и безостановочно смотрит… на меня? Только что рукой не машет.
ОНА. На крыше?
ОН. На земле, неподалёку от двух локомотивов. И ведь не боится. А ну как они перепутают её с диверсантом…
ОНА. На тебя?
ОН. На меня. На наши окна. Мне так кажется.
ОНА. Чего это она?
ОН. Влюбилась?
ОНА. Давно?
ОН. Влюбилась?
ОНА. Смотрит.
ОН. Сам хотел бы узнать.
ОНА. Красивая?
ОН. Длинноногая. С букетиком. В ситце. В сарафане. Сидит, нога за ногу… Неужели на стуле… Там ведь не на чем сидеть. Я тоже на твои окна смотрел, но стула с собой не таскал. Стоял и пялился. Пялился и стоял.
ОНА. А меня в это время и дома-то не было.
ОН. А мне всё равно надо было стоять и смотреть.
ОНА. На стуле?
ОН. Кто-то вынес? Ну не с собой же она его принесла…
ОНА. Может, она рядом живёт.
ОН. Я такой не помню.
ОНА. Давно, значит, сидит, коли ей стул вынесли. Допустим, с ночи. Люди у нас — добрейшие. А теперь смотрят в окно и умиляются: как хорошо сидит на нашем стуле…
ОН. С рассвета. Ночью у нас темно. Ночью я у окна не стою́.
ОНА. Помаши ей, что ли.
ОН. С чего бы вдруг? Пусть она первая.
ОНА. Ты бы помахал мне, если бы я была в окне?
ОН. Когда?
ОНА. Тогда.
ОН. Так не была же. Вечно где-то моталась, когда я тебя высматривал.
ОНА. Погоди, а откуда я знаю, что ты стоял и смотрел?
ОН. Я рассказывал.
ОНА. Не придумывал?
ОН. Зачем?
ОНА. Прельщал.
ОН. Прельщал, конечно. Но и под окнами стоял. Каждый день, пока ты вдалеке наслаждалась летом. А потом перестал.
ОНА. Когда я приехала.
ОН. Догадливая. Стоял под дверью. И иногда звонил в дверь… и со страху убегал наверх. И, дрожа, слушал, как ты стоишь и удивляешься.
ОНА. Я выносила мусор, а ты давал дёру.
ОН. Господи, её свалил алабай. Она и впрямь сидит на стуле. И стул-то венский.
ОНА. Это такой с круглым сиденьем и спинкой из пары изогнутых берёзок?
ОН. Буков. Да, описала похоже.
ОНА. Цела?
ОН. Собаченька игралась. Собаченька свалила, рассмеялась и убежала к другой собаченьке.
ОНА. Напугана?
ОН. Не очень.
ОНА. Молодец девочка.
ОН. Ты бы даже не заметила.
ОНА. Заметила, но виду не подала б.
ОН. Встала, отряхнулась, села, смотрит.
ОНА. На тебя?
ОН. На меня.
ОНА. Нога на ногу?
ОН. Ты тоже так любишь.
ОНА. Дай же мне наконец взглянуть. Хватит кормить меня репликами. Где бинокль?
ОН. Сейчас принесу. (Уходит; возвращается, наводит бинокль.) Держи. (Она смотрит долго, с минуту, две минуты.) Что ты там увидела, чего я не увидел невооружённым взглядом?
ОНА (недоумённо, испуганно, весело; потом отшатывается вглубь комнаты). Себя с ландышами. Боже мой… (Она передаёт Ему бинокль. Он смотрит и… не может насмотреться.) Ты разве не понимаешь, что я уже ревную? Хватит пялиться на деваху. Верни бинокль. Нет, спрячь его. Кроме шуток, убери эту магическую штуковину.
ОН (недоумённо, испуганно, весело). Это же ты.
ОНА. А я о чём говорю…
ОН. Я бы сказал: «кого-то она мне напоминает», если бы это была не ты. Но это ты.
ОНА. Это я. Мне ли себя не знать…
ОН. Да ну. Бинокль сломался. Бинокль заболел. Бинокль при смерти. У него видения. Ему сто лет. Мой прадед смотрел в него на немцев в 1914-м, а они целились ему в правый окуляр. Я спущусь. Я осмотрю её. Я всё тебе расскажу.
ОНА. Прям так подойдёшь и начнёшь всматриваться?
ОН. А что? Цветы ей купить?
ОНА. Я бы на её месте не возражала.
ОН. Значит куплю цветы. Два букета лучше одного. Какие?
ОНА. Ты спрашиваешь? ты не помнишь? Стыд какой. Мне нравятся розы.
ОН. Какого цвета?
ОНА. Девица юна, как румянец. Таким преподносят светлые. Подойдут розовые.
ОН. Розовые розы. Запомнил. Пошлость, но ты так сказала.
ОНА. Впрочем, может, она ещё не любит розы… Вдруг, ей ещё нравятся гвоздики… Какая же ОНА ногастая. Чистый скакун. У «скакуна» есть женский род?
ОН. Сивка-бурка.
ОНА. Лошадёнка.
ОН. Не завидуй. Я ускакал.
Она стоит у окна. Ещё-Одна-Она теперь смотрит на Неё. Она поднимает руку, едва заметно машет. Ещё-Одна-Она машет в ответ и, кажется, улыбается. Она берёт лист бумаги и рисует на нём огромный знак вопроса. Показывает его в окно. Ещё-Одна-Она разводит перед собой руками: мол, как бы тебе объяснить… Появляется Он: стоит с розовыми розами поодаль и, как и обещал, всматривается в Ещё-Одну-Неё. Та снова разводит перед собой руками, как бы говоря: «Что? ну что такое?» Он спохватывается и, ни слова не говоря, дарит Ещё-Одной-Ей цветы. Ещё-Одна-Она смеётся. Он смущается и уходит. И вот Он уже дома.
ОНА. Ну? Это я? Говори же. Стройная? Ещё не понесла?
ОН. Как она может понести, если мы ещё не были толком знакомы?
ОНА. Откуда я знаю.
ОН. Такая тростиночка. Это ты.
ОНА. Хорошенькая? Что я несу… Может, фотографии посмотрим?
ОН. Зачем? Как я могу не узнать тебя? Зверски хорошенькая.
ОНА. И что же нам теперь делать?
На улице начинается дождь. Он и Она подходят ко окну. Ещё-Одна-Она по-прежнему сидит на стуле; кажется, дождь её не смущает. Увидев Её и Его, Ещё-Одна-Она машет им рукой. Они машут в ответ, но осекаются.
ОНА. А ведь ты размахался. Тебя накрыл невиданный энтузиазм. Ты прямо пыхтишь его марш своими воспалёнными иссушенными губами. Этот мотив в этом исполнении мне особенно противен.
ОН. Да и ты не отстаёшь.
ОНА. Я уже не могу помахать самой себе?
ОН. Смешно.
ОНА. Очень. И очень страшно. Кто она, хороший? Что ей надо? Почему сейчас?
Потому что здесь (в квартале от них) и сейчас вот-вот упадёт авиабомба? А она действительно упадает, и взрывная волна жутковато встряхивает внушительное недвижимое и бросает оземь чепуховое движимое: стайку ви́тютней (откуда они в городе?! убегая, летели мимо?), гурьбу круглых антенн с крыш, ораву беспечно прогуливавшихся. Среди прочего движимого с места срывает Ещё-Одну-Её. Стул уносится, букеты улетают (а она только начала гадать на розах, отрывая лепестки), а она, прокатившись брёвнышком с горки, замирает на земле, вглядываясь в знакомые окна. Она и Он, не знающие чего бояться больше: новой бомбы, вот этой поваленной или её ранения, машут ей: «Ты цела? Давай к нам, вставай-вставай». Ещё-Одна-Она не против. Найдя свой стул, она бредёт в их подъезд, поднимается по лестнице, потому что электричество в домах и авиабомбы не совместимы, и садится на стул напротив их двери. Она и Он по очереди смотрят в глазок, одними губами спрашивают друг друга, что делать, но дверь всё-таки распахивают. Распахивают и предолго смотрят на Ещё-Одну-Неё. Немая сцена? — Да, это довольно точное описание происходящего.
ОН и ОНА (вместе). Ну привет.
ЕЩЁ-ОДНА-ОНА (ломко, неуверенно, будто нащупывая язык, на котором давно не говорила). Здравствуйте, дядя и тётя.
ОН и ОНА (вместе). Ух ты, и голос тот же. (Ещё-Одна-Она улыбается.)
ОНА. Голос, конечно, тот, но — «дядя»?
ОН. И «тётя», конечно. Разве ты сморозила бы такое?
ОНА. Ещё бы сказала «мать».
ОН. И «отец».
ОНА. А чего это мы расприветились?
ОН. Сам не знаю.
ОНА. Ну похожа… немного. Ну голос… кого-то напоминает. И чтó — надо умиляться девице, которая расселась на венском стуле напротив нашей двери, улыбается, как матрёшка, и несёт чёрт знает что? Милая, ты ещё ноги на стул задери и положи на коленки подбородок. (Ещё-Одна-Она так и делает.) Во даёт.
ОН. И ты́ так делала. И ты́ так любила.
ОНА. Но эти нелепые «дядя и тётя»?!
ОН. Может, оговорилась?
ОНА. Ничего она не оговорилась. Посмотри, как смотрит.
ОН. Пронзительно смотрит.
ОНА. Нагловато. И не отводит глаз.
ОН. Мне это кого-то напоминает.
ОНА. Не сочиняй.
ОН. Да, расприветились мы не по-детски.
ОНА. Может, ты и пригласить её намеревался? Мол, заходите, барышня, вас-то нам и не хватало. Ах, столько лет не виделись. Где это вы так долго обретались? почему не заглядывали? Не хотите ли чаю с лимончиком и тортом «Прага»? Вы останетесь у нас? Пожалуйста, оставайтесь. Если не хотите спать на раскладушке, я попрошу вот эту (показывает на себя) освободить её спальное место рядом вот с этим (показывает на Него)…
ОН. Зазвать в дом незнакомку, которая ляпнула: «дядя и тётя»? Вряд ли. Та, о ком мы с тобой полуговорили, сказала бы иначе. Например, «здравствуйте».
ОНА. Или «привет».
ОН. Или «а вот и я». Могла бы вот так?
ОНА. Определённо: и поднялась бы, и сделала, например, книксен. И всё это, заметь, искренне. Потому что так чувствовала. А ещё, насколько я её знаю и помню, могла бы счастливо рассмеяться, потупить глаза, а потом вдруг стать серьёзной и, переводя глаза с «дяди» на «тётю», с «тёти» на «дядю», заглянуть в них так глубоко, что им стало бы… не то что стыдно бог знает за что, но печально, как после чтения чего угодно у Александра Сергеича, и печаль эту они отнесли бы к себе: мол, все, как идиоты, горя не знают, ржут над всякой чушью, а я знаю, не ржу и до сих пор не помню, как кончается стишок к Катеньке Тимашевой… две последние строчки… просто не верится, что там употреблена эта детско-морщинистая, словно при сенильном папизме, рифма «розы — прозы»…
ОН. Это да! Устроить с места в карьер экзамен — ох, могла бы. Прочитать, не давая себя прерывать, что-нибудь этакое: «Ангелы падали всякий день; / отроки Смертин и Черноглазов / (Смертин, задабривая мишень, / с места паденья не счесть камазов / вывез бутылочного стекла, / и метастазов — вагон, и знаний / об одиночестве в догола / разоблачившейся смерти в ранний, / между полканом и петей, час — / тачку для у́гля, одну лишь горку / у́гля не тронул: «А пусть у нас, — / Смертин смеялся, — не мёд, но горько / будет им, если не на копну, / не на матрас, поломав ладошку, / свалятся»; а Черноглазов у / места падения понарошку / книжку читал в этот серый час — / и черноглазо глядел на небо, / «Пусть, — трепетал Черноглазов, — нас / не переваривают. Не лепо ль / ны бяшет старыми словесы́ / “чтоб вы подохли” начати, братья, / павших обласкивать, картузы / глубже напяливать и проклятья / сквозь битый прикус цедить, смеясь?»)… / мальчики Смертин и Черноглазов / сбили носилки, рубашек бязь / перевели на бинты, по гласу / выживших ангелов во плоти / долго искали и к коновалу / нет-нет да и́ доносили почти — / если хватало бинтов (не хватало)» и спросить: «Чьё?» Типа: если не знаете, то и я вас знать не хочу: терпеть буду, пока рядом, но знать не хочу.
ОНА (мечтательно улыбается; Ещё-Одна-Она показывает глазами на Него.) Его ли, спрашиваешь? Его-его. Мастер опусов.
ОН. О да. Могла. Могла и выкаблучивала.
ОНА. Не выкаблучивала, а так чувствовала — и считала возможным делать… Это кто же из нас Смертин, а кто Черноглазов?
ОН. О чём ты?.. Чёрт… Ты намекаешь на…? С ума сошла? Давно ли ты веришь в эти глупости?
ОНА. Никогда не верила и, надеюсь, не успею поверить. Но… С чего это вдруг ты прочёл именно этот стишок?
ОН. Понятия не имею. Первое, что пришло на ум.
ОНА. Если бы. Может, это и первое, что пришло, но как же удобно оно пришло… Вдруг появилась некая неотличимая от меня деваха столетней давности. При ней ничего. Только стул. Стул-то откуда, длинноногая? (Ещё-Одна-Она пожимает плечами.) Не знает. Лучше бы ты с моей живой девочкой появилась (плачет)…
ОН. Или с моей ещё не написанной книжкой. Ну что ты такое говоришь. Перестань, не плачь (гладит Её по голове, вытирает Ей слёзы). Видите, мадемуазель, что вы наделали?..
ОНА. …и пялится, и пялится. Бомба дом чуть не смела, а у этой — ни царапинки. Ни царапинки же? (Ещё-Одна-Она осматривает себя; кивает головой: ни царапинки.) Ни синяка. И ничего ей, поверь мне, и впредь не будет.
ОН. Почему?
ОНА. Потому, дурачина ты, простофиля. Ты бы зашёл к ней с тылу и спину ей осмотрел, а? (Смеётся, смеётся грустно.)
ОН (хохочет). Непременно. (Ещё-Одна-Она поворачивается спиной, спина у её сарафана открытая.) Вот видишь.
ОНА. Вот вижу. Но пускать в дом её не стану.
ОН. И я тоже.
ОНА. У нас денег полный матрас. Вдруг она не моё разыгравшееся воображение, а охотница за деньгами в матрасе…
ОН. …и брильянтами. У нас, барышня столько брильянтов. (Ещё-Одна-Она улыбается.)
ОНА. Хотя, согласись, всё это дико: сидит какая-то перед дверью, а мы сюсюкаем.
ОН. Со стороны взглянуть — можно умереть со смеха. Соседи, верно, уже умерли.
ОНА. Постой. Она вообще существует? Уколи её чем-нибудь. И пусть она даст тебе сдачи. Не со зла, а инстинктивно. Я всегда так делаю: отмахиваюсь… словно обожглась. Что же мы о такой простой вещи сразу не догадались…
ОН. А погладить можно? Если дастся, а потом остановит руку и задержит ладонь на моей руке, словно благодарит, то…
ОНА. Что «то»?
ОН. Не важно. Пошёл за иголкой (уходит; приходит). Пришёл с иголкой (колет Ещё-Одну-Её в шею. Ещё-Одна-Она вздрагивает, отмахивается от руки с иголкой — и смеётся.)
ОНА. Смеётся, как автоматон. Ты спину хорошо осмотрел? Там впадинки для ключика нет? Теперь мне уже кажется, что она заводная. (Ещё-Одна-Она смеётся.)
ОН. Как ты, а не автоматон.
ОНА. Автоматонов тоже не бывает, да?
ОН. Ну наконец-то.
ОНА. Вот я и успокоилась, да? Настоящая, да?
ОН. Нет и да. Надо бы поинтересоваться… но мне не с руки…
ОНА. О туалете?
ОН. Да.
ОНА (обращается к Ещё-Одной-Ней). Хочешь? Забежишь к нам? Полотенце я сейчас повешу. Мыло найдёшь. Но только сразу назад. Пускать тебя на ночь никто не собирается. А если захочешь ночью… даже не знаю что делать… Ладно, постучи. (Ещё-Одна-Она благодарно кивает, поднимается со стула и исчезает в квартире.)
ОН. И впрямь венский (переворачивает стул). Господи, это же настоящий «Тонет» №14, из позапрошлого века. Вот откуда?..
ОНА. Девчонка устала: посерела, как только зашла к нам. То есть бодрилась.
ОН. Хочешь, чтобы она переночевала?
ОНА. Нет.
ОН. Вынести в коридор диванчик? Будет весело.
ОНА. Нет.
ОН. Тогда дадим ей ещё пару стульев, назвав это кроватью. Главное, чтобы они были одной высоты с 14-м. Это 14-й, представляешь?
ОНА. Мне это ничего не говорит. Дадим пару стульев.
ОН. И простыню?
ОНА. Издеваешься?
ОН. Одеяло?
ОНА. Конечно. Одеяло — конечно.
ОН. Но почему бы не пустить её? Хотя бы в наш коридор?
ОНА. Хочешь пустить?
ОН. Хочу, но…
ОНА. Решено: пусть ночует в общем. Если она вообще намерена это делать. Вдруг у неё другие планы? Сейчас умоется — и передушит нас, чтобы отыскать брильянты :-). Сейчас умоется — и сделает ручкой: я, дядя и тётя, удовлетворена, — вы отреагировали на меня так, как сказал Он, то есть не поверили, не полюбили, выгнали…
ОН. В общем — так в общем. Пошёл за стульями.
ОНА. А я за одеялом. И свитером. И шерстяными носками. И ночным колпаком :-). И чаем с бутербродами. Или её дома накормить? Конечно, дома, чего это я…
Ночью в общий коридор выходят соседи (к счастью, они живы, никого из них смех не убил). Они на цыпочках подходят к спящей на трёх стульях Ещё-Одной-Ней и долго-долго вглядываются в её смутно знакомое им лицо. Ни один не смеет разбудить её, чтобы прогнать. Что-то их останавливает, хотя люди они очень, очень разные. На крыше пятиэтажки, расставив палаточку, ночует работяга. В песочнице, сбившись в своём раю, ночуют куличики. В небе, зависнув на подлёте к городу, ночуют авиабомбы: они ещё не знают, когда и куда упадут, и поэтому сон их нервен: словно спохватившись, некоторые из них начинают шевелиться и даже юлить, но потом опять успокаиваются. Ночью тут спят, хотя это и не очень типично. Ночью тут ничего не происходит, разве что кто-то встаёт в туалет, а потом вспоминает, что туалет за двумя дверьми, в одну из которых надо стучаться, и засыпает вновь.
Он проснулся — и удивился: где-то в квартире говорили, голоса были девичьи, потому что Её голос со временем не изменился вовсе: девчачий и такой, когда на его обладательницу, если её не видишь, очень хочется взглянуть. Трогательный, но и трогающий. Второй голос… тоже был… Её. Неужели сама с собой?.. ОН поднялся, оделся и, таясь скорее в шутку, чем по-настоящему, пошёл на голос… на голосá: оба гóлоса собрались на кухне. Она разговаривала с Ещё-Одной-Ней — и как с подружкой.
ОН. Надо же. Как мило. Закадычные и задушевные. Доброе утро, щебетуньи. Как сами?
ОНА. А она ничего, а она ух какая.
ОН. Ещё бы: я бы тоже себе понравился: дурак, зато какой юный.
ОНА. И — я ей всё рассказала.
ОН. Всё-всё? Всё, что будет? то есть было?
ОНА. Да.
ОН. И про девочку нашу? (Она через силу кивает.) То-то вы такие зарёванные. И она готова?
ОНА. К чему?
ОН. Ко всему.
ОНА. Не понимаю.
ОН. Чего тут не понимать… К моей дикой влюбчивости и садистской правдивости. Деточка, я очень часто влюбляюсь во всяких… дев… в замечательных и ужасных, в ужасных почему-то чаще, а замечательная была одна (ни слова ни говоря, она купила торт и приехала к нам домой: знакомиться, и твоя подружка, девочка, надела ей этот торт на голову), но твоя подружка — это навсегда, а все остальные длятся месяц-другой, но это доводит Её, мою ненаглядную, до срывов и всего прочего, и знаешь, почему? — потому что я всё Ей рассказываю: вот как влюблюсь — так сразу и рассказываю (счастье, что не вожу этих дев домой — чтобы с ней познакомить), и она сначала перестаёт смеяться, потом есть, потом опять ест, но при этом худеет на двадцать пять килограммов, до концлагерного стандарта, потом перестаёт разговаривать, не со мной, со мной она любезна, со всеми, вообще со всеми, а потом, когда у меня всё заканчивается и мне от стыда жить не хочется (и это так мелодраматично, деточка), она месяц, ровно столько, сколько я был безумен, в это не верит, — и начинается самое страшное: раздевшись догола, она выходит в мороз на балкон и баррикадирует балкон, и попасть на него можно, только разбив окно, но происходит это не сразу, и она успевает заболеть воспалением лёгких… Продолжать, деточка? Не плачь, деточка. Всё будет хорошо, деточка.
ОНА. Какая же ты сволочь… Не слушай его, он хороший, он лучший. Он живёт… жил с нашей девочкой на руках… с нашими девочками… их было трое, я тебе не сказала, просто у них всегда было одно имя, которое нам нравится, а мы упрямые, мы такие упрямые… Я долго отхожу после появления на свет человечка… отходила. Полгода, не меньше, даже дольше. И он не выпускает её из объятий (можно я буду говорить в настоящем времени?), она на полном его попечении: он кормит её мною, поднимая меня с постели и упрашивая покормить, он круглыми сутками гуляет с ней, он полуспит, чтобы быть рядом с ней, когда она капризничает ночью, он — отец, он, ей-богу, спаситель, он, он, а не… он её, нашей девочки, творец. Он читает стихи трёхнедельной Ане; он учит полугодовалую Аню арифметике; он поёт с девятимесячной Аней «Прелюдию и фугу №10 ми минор», и у неё уже получается. Он делает годовалой (день рождения был вчера) Ане искусственное дыхание, он делает его долго, наверное, час, но Аня всё равно умирает от родимчика. Они называют это синдромом внезапной детской смерти, только чего же в нём внезапного, правда же, любимый? Троицу, девочка, на небесах обожают: троих и прибрали. А на четвёртую девочку нам духу не хватило…
Он и Смертин… Давеча ему в голову пришёл один из его стишков, помнишь? (Ещё-Одна-Она кивает.) Он же ни дня не работал, как все люди; он утром выходит собирать бутылочное стекло, «потому что некто, упав с неба, может пораниться», он КАМАЗами вывозит его далеко-далеко и закапывает глубокого-глубоко. Он сметает с земли метастазы, чтобы они не перекинулись на упавших. Он собирает и сжигает знания об одиночестве умирающего в час между бродячей собакой и петухом. Он только рассыпанный уголь не трогает, «чтобы они сразу поняли: тут бывает больно». Он и Черноглазов: он утром, как на службу, выходит сидеть… везде, там, где ему вздумается, что некие с неба могут упасть; он караулит их, чтобы не опоздать и улыбаться им, а не облаивать их, как бы ему ни хотелось их облаивать… Прости, я путано говорю…
Цветы, хлеб-соль, осмотр, перевязка, / носилки, переноска, если тряска / показана упавшему на уголь, / а угол отражения и угол / падения равны — иначе клумба / с анютиными глазками у клуба, / лечебницы когда-то, прежде куча / угля́ для согревания колюче / болтающего штучного поэта, / воронкой перерыта с силуэтом / крылатого, зачем-то с высоты / шагнувшего во льды, ещё б не льды… / В уме ли окрылённый, коль со свода / ступил… В уме: упавшему охота / со смеху умирать, и он за речи, / вернее, за отсутствие при встрече / речей, оркестра («разве похоронный!») / и плакальщиков («разве что колонной / по семеро в ряду, и всяк — Козловский!»), / возносит (но они не из таковских, / не шутят) санитаров: два дебила / уныло волокут, и ангел мило / «Показана-показана! В дурдом! — / скисает. — Я не местный, я с крылом»…
Он же за других книжки пишет и, как дитя, радуется, когда его — чужие — книжки противны ширнармассам, зато двое-трое избранных обращаются к ним каждый день. Он же, девочка, не просто хороший поэт, он лучший. Он называет свои стишки яблоками и, когда поднимается ветер, выпускает их в форточку, чтобы, полетав, они падали на головы людям и те удивлялись. Он же одиночка, девочка, он ни одной своей строчки не отнёс туда, где толкучка, где потно, где, как оловянные солдатики, шагают в ногу, а значит — только и делают, что врут. Я очень люблю эту сволочь, этого непутёвого сумасбродного ангела.
Ангел ангелу — человек. / Ангел выпавший бьётся страшно. / Ангел выживший из калек / взвод сбивает — и в город с «брашно, / млеко ваше потом, потом; / прежде наших айда в больнички — / биты редкостно, в горле ком: / в коме наши, одни реснички / чуть подрагивают; впердё». / Ангел выживший вертит дулом / пушки Токарева: «Взбредёт / бросить нашего — всех огулом. / Черноглазый, глаза отвёл. / Ты ещё хочешь-можешь смену». / Падший ангел — не лишний ствол, / ангел выживет непременно.
Он, разумеется, тоже упал, оттого и спасает своих. Только с нашей девочкой не получилось. И не мне, здешней, понимать до конца и донимать эту сволочь.
ЕЩЁ-ОДНА-ОНА. Я не помню, чтобы я откуда-то падала. Я просто появилась. Я сидела на стуле и держала в правой руке букетик ландышей. Но я помню всё, что было… со мной?.. раньше.
ОН (обращается к Ней). С ней — или с тобой?
ОНА. Без разницы. (Обращается к Ещё-Одной-Ней.) Это Он постарался. Он ждал твоего падения всю жизнь. Он сделал всё, чтобы тебе было мягко… (Обращается к Нему. Он разводит руками, улыбается.) Почему, дрянь такая, вам нельзя заводить тут детей? (Плачет. Он берёт её на руки и тетёшкает, словно дитя.) Брось меня, я такая корова, я такая старая… и я знаю, чем всё это закончится.
ОН. Я тоже не помню, чтобы я падал.
ОНА. Как интересно всё поворачивается…
ОН. Ты не думай. Я упрашивал их. Я угрожал им. Но они ни в какую. «Вам нельзя». Скоты небесные.
ОНА. Плохо, верно, упрашивал.
ОН. А я разве не пошутил?
ОНА. А таким разве шутят? Какая же ты всё-таки сволочь, любимый.
ОН. Всё-таки мозги мне иногда отказывают. Это правда.
ОНА. Мозги и сердце. (Обращается к Ещё-Одной-Ней.) Тебе в воздухе его «яблоки» не попадались? Не зря же он выкрикивает их в форточку… Только, пожалуйста, девочка, постарайся чуть-чуть менять голос. А то я уже устала слышать одну себя. Акцент, что ли, какой…
ОН. Обращаю твоё внимание: это ты её к нам привела, а не я.
ОНА. Зеленоглазый, глаза отвёл, пасть захлопнул.
ОН. Прости.
ОНА (обращается к Ещё-Одной-Ней). А стул, девочка? (Обращается к Нему.) Подскажи, какой у него номер…
ОН. 14-й.
ОНА. Впрочем, я вижу, что ты, как и я, недоумеваешь. Какой, к чёртовой матери, стул… Не о стуле я хотела. Я ещё об одном… испугалась тебе рассказать… Ты же помнишь… как странно это спрашивать… где ты, гм, учишься? (Ещё-Одна-Она кивает.) И я там… крутила вот с этим. Но и училась, и прилежно — настолько, что это я, девочка, спроектировала ту самую штуку, которая висит в небе столько, сколько ей нужно, чтобы все забыли о её существовании, зажили в мире и счастливо, завели детей, которых она убьёт, вдруг упав с неба. Не одна, конечно, дружным высоколобым коллективом, но расчёты — мои, и идеи, которые позволяют этой штуке почти бесконечно жить в небе своей жизнью, ни у кого не спрашивая, — увы, тоже мои. За это и расплачиваюсь… своими девочками.
ОН (обращается к Ещё-Одной-Ней). Я объясню, хотя ты, конечно, всё уже поняла. И, вероятно, поэтому ты и здесь (Ещё-Одна-Она делает лицо: и не поняла, и где это здесь, о чём вы вообще…). Эти штуки… назовём их для простоты авиабомбами… однажды были выпущены в небо многими тысячами. Их собирались испытать — и вернуть на землю. Но они… отказались, они… не послушались. Они не вернулись. Они там, и они действуют по своему разумению. И никто пока не придумал, что с этим делать. Разве что ты, нет? (Ещё-Одна-Она отрицательно качает головой.) Нет, нет, тоже не одна, но всем вашим упёртым небесным коллективом.
ОНА. Мы ведь всегда убиваем себя сами. Не так ли, девочка? Вот и я сама себя прикончу. То, что вот эта влюбчивая сво… то, что иногда вытворяет вот этот дорогой мне человек, — лишь добрая усмешка на губах твоего начальника, потому что я цела, несмотря на все его закидоны и свои заморочки, а некоторые и вовсе счастливы: Он с ними был, Он шептал им на ухо свои стишата и обещал жениться. (Обращается к Нему.) Обещал же?
ОН. Нет.
ОНА. Вот и я так думаю… А я, такая, сякая, ни разу не влюбчивая, придумала эту штуку, и теперь или она меня, или я её… Да лучше бы я уличных мужиков с триппером домой водила, правда, любимый?
Немая сцена, которую прерывает звонок в дверь.
ОНА. Это ко мне. (Уходит. Слышен короткий разговор со звонившим. Возвращается.) Я так и думала. То есть не зря я так думала :-). Чёртов стул «Тонет» №14. Если кому-то интересно… а вы, я смотрю, замерли… это не «Тонет» №14. То есть внешне это он. И даже жухлая этикеточка внизу выглядит «родной». И клеймо такое красивенькое и старинное. Но стул, гм, не отсюда.
ОН. То есть?
ОНА. Когда мы все уснули, я проснулась и сделала спил, и сделала звонок, и — пожалуйста: принесли бумажку и сообщение на словах… У нас хорошая лаборатория. Ты знаешь. Но наша хорошая лаборатория чешет затылок, не понимая, из чего №14 сделан. Это не одно из наших деревьев. Это не пластик. Это чёрт знает что. (Она и Он смотрят на Ещё-Одну-Неё. И та смеётся.) Кажется, она вызывающе смеётся?
ОН. У меня вся спина в мурашках.
ОНА. Можно посмотреть? (Поднимает на Нём рубашку.) Не соврал. Трусишь?
ОН. Я был уверен, что всё это хоть как-то объяснимо. А теперь вижу, что это…
ОНА. Необъяснимо?
ОН. И даже не чья-то идиотская шутка.
ОНА (обращается к Ещё-Одной-Ней). А ведь ты, девочка, не заплакала, а рассмеялась. Интонации смеха я так и не поняла, но он изменился. Тáк ты ещё не смеялась.
ЕЩЁ-ОДНА-ОНА (говорит с неким акцентом). Дядя, тётя, милые, хорошие. Мало того что я вряд ли когда-нибудь приду в себя… в вас, тётя?.. после своего возникновения здесь, хотя я рассказала тёте, кто я, и Она, выслушав меня, подтвердила: да, это я, то есть Она, только на двадцать лет моложе…
ОНА. Ровно на двадцать лет. (Обращается к Нему.) Совпадает вообще всё, что может… могло совпасть на тот момент. Девочка, словно она из дурной книжки или скверного кино для дебилов, знает даже то, что я сама почти забыла… хотела бы забыть… и о чём никто, кроме меня не помнит.
ЕЩЁ-ОДНА-ОНА. …так теперь я ещё и виновата? В чём? В том, что не знаю того, чего не знаю? А давайте, что ли, пытать меня! Я боюсь, когда у меня берут кровь. Можете взять у меня кровь? И я всё-всё расскажу…
ОНА. Перестань, тут все прекрасно знают, что я падаю от одного вида крови… А теперь давайте не пытать, а пить чай. Давайте надуемся чаю.
ОН. Ой. А ты её щупала? Она же не голограмма?
Все смеются. Она даёт лёгкий шутливый подзатыльник Ещё-Одной-Ей, та, сказав: «Извини, дядя», даёт подзатыльник Ему, а Он — Ей. Все вполне материальны.
Вечером Он и Она заняты обычными делами: походив по комнате, Он что-то стремительно записывает на компьютере, затем опять вскакивает и с отрешённым видом вышагивает из угла в угол; Она читает. Когда на улице, может быть, даже и не в городе, что-то едва слышно взрывается, они подходят к окну. «Впервые сегодня и далеко», — говорит Он. «Очень далеко», — говорит Она. Ещё-Одна-Она в это время поёт в ду́ше: готовится ко сну.
ОН. Напомни-ка мне, почему мы её оставили.
ОНА. Ей некуда идти. Она из двадцатилетнего далёка.
ОН. Это понятно. Я о другом. Мы оставили её из: а) человеколюбия или б) потому что она — это ты?
ОНА. Оба пункта.
ОН. И я так думаю… А мы точно уверовали, что она из… не хочу говорить «прошлого», дико звучит… из другого пространства-времени? Нет, так тоже не хочу говорить, я же ещё не тронулся… не совсем тронулся… что она твой молодой клон? Так лучше. Клонирование возможно.
ОНА. Мы в сомнениях, но мы на пути к вере. Стул №14. Не забыл?
ОН. Но её же надо… легализовывать. Мы её, прости, удочерять не будем? И паспорт ей нужен. И учёбу надо бы продолжить… Или ты её на дому будешь учить :-)? Кстати, что она поёт?.. Я эту песню двадцать лет не слышал…
ОНА. Ага… Ты же не влюбляешься в неё? Пожалуйста, пожалей меня.
ОН. Торжественно клянусь без особой нужды второй раз в тебя не влюбляться.
ОНА. Ты дошутишься.
ОН. Ой. А родинки на ней мы и не проверили…
ОНА. Точно. Как это мы забыли… Всмотрюсь в неё завтра утречком. Спи… Может, ещё отпечатки наши сличить (улыбается Она)?..
И они засыпают. Ему снится странное: Он на Красной площади. И что его туда понесло… Над Красной много солнца, и Он, застыв столбом и подняв голову в небо, купается в его лучах. Правда, потом они становятся слишком горячими, даже обжигающими, и Он бежит с площади. А Ей снится невиданное и страшное: Его нет пять дней, его телефон не отвечает, больницы бросают трубку, а морги выкамаривают: сказав: «алё», дико хохочут, а потом и вовсе начинают икать. Кошмар? — Он.
Понедельник
Те же, но не там же и не без перемен в облике и поведении. Грязненькая, вероятно, больничная, палата: койки в три ряда, в ряду по семь коек. «Очко кроваток, — думает Он, осмотревшись, не вставая с койки в левом верхнем углу и даже не подняв головы. Зырк непослушными глазами перед собой, зырк — влево, вот и освоился. — Надо же, как я неудачно развалился, в такой толпе… Надо же, я не дома. А любимая рядом…» Она смотрит на Него во все глаза. На ней чужой белый халат… Ещё-Одна-Она стоит рядом, она тоже в белом халате. «Больничка, что ли…» — думает Он.
ОН (силится спросить, но язык ленив, как покойницкий, и неумел, как безрукий). С родинками-то как? Ты… её… проверила?
ОНА. С какими родинками, дорогой? Дорогой, вы срочно госпитализированы. Пришла вас осмотреть. Пора вас осматривать. И — не тыкайте мне, дорогой.
ОН. Где я?
ОНА. А также: «кто я?» и «почему я здесь?». В БОЛЬНИЧКЕ. Сказала же. Слушать будете или нет? Если «или нет» — я вас сейчас как уколю. (Смеётся. Ещё-Одна-Она подхихикивает.) Шучу я, дорогой. Немного. Вы (смотрит в бумаги) — Он. Вспоминаете себя? Вы — Он. Или мы вас с кем-то спутали?
ОН. Я — Он. Это я вспомнил. Не спутали.
ОНА. Вы здесь, потому что…
ОН. Где это «здесь»?
ОНА (обращается к Ещё-Одной-Ней.) Как думаешь, придуривается или совсем дурак? (Ещё-Одна-Она хихикает.) В больничке. Больничка имеет место быть в городе Серпухове. А вы думали, в Нью-Йорке, что ли? Увы, мы его ещё не взяли. В Сердце Родины все больнички забиты вашим братом. Теперь вашего брата везут куда подальше. Вам повезло: вас отправили в мой дорогой Серпухов, а могли бы в Уссурийск. Ещё раз спросите, где вы, — ей-богу, убью, медленно, но надёжно, лекарственные средствá имеются. Вы здесь… надо объяснять, где?.. не надо, вы наконец сообразили… Вы здесь, потому что ранним субботним утром вы за каким-то чёртом оказались на Красной площади, где смотрели в небо и шептали нелепое; нелепое было расслышано дежурящим над главной площадью Родины БПЛА, после чего вас скрутили, поместили в машину «Хлеб» на 14-й стул и повезли по больницам…
ОН. Простите. Какую нелепость я шептал в небо?
ОНА. Я не могу это повторить. Но могу записать. Записать? После чего я при вас уничтожу написанное. Сестричка, дай ручку и бумажку. (Пишет. Не выпуская бумажки из рук, даёт прочитать Ему. Рвёт бумажку, обрывки отдаёт Ещё-Одной-Ей.) Уничтожь ещё раз.
ОН. Нет войне?
ОНА. Не понимаю, о чём вы.
ОН. Что такое «14-й стул»?
ОНА. Машина «Хлеб» имеет тринадцать посадочных мест. Четырнадцатый псих едет стоя…
ОН. Спасибо.
ОНА. …повезли по больницам.
ОН. Почему по больницам?
ОНА. Откуда мне знать? Нам приказали взять вас под своё крылышко и «купировать». Мы даже не знаем, чем: ампулы выданы ими, и в пребольших количествах. В субботу, в день поступления, вас укололи два раза: на Красной площади (не мы) и в нашей больничке (мы). В воскресенье вас укололи один раз. Сегодня понедельник, мы с сестричкой пришли оценить ваше состояние с точки зрения купирования. Мы вас купировали, как думаете?
ОН (указывает на Ещё-Одну-Неё). Она покажет мне родинки? У меня есть жена? у нас с ней есть дети? сколько мне? чем я занимаюсь?
ОНА. Мы вас ещё не купировали. Спасибо. Сестричка, вколи-ка ему казённого неизведанного.
Понедельник
Те же и там же, что и в выходные. Она и Он просыпаются.
ОН. Доброе утро, любимая.
ОНА. Доброе утро, любимый.
ОН. Если ты полежишь ещё пять минут, я принесу тебе кофе.
ОНА. Ух ты. А что взамен?
ОН. Родинки…
ОНА. Родинки. Я помню. Я даже знаю, куда вглядываться. Но как это сделать? «Девочка, ты не могла бы приспустить трусы?..»
ОН. Это проблема. Ушёл делать кофе. Не вставай.
ОНА (вдогонку, громко). А если подумать… неужели я не могу посмотреть себе под трусы?..
ЕЩЁ-ОДНА-ОНА (которую, вероятно, разбудил их разговор; из другой комнаты). Можете. Сейчас. (Заходит к Ней в комнату.) Пожалуйста.
ОН (из кухни, торжественно). Несу кофе!
ОНА. Не спеши. У нас тут осмотр… Всё, неси.
ОН (в дверях комнаты). Вас уже двое. Уходил — была одна, пришёл через пять минут — двое. Как вы это делаете? А кофе только на одну…
ОНА. Это я, только, прости, моложе (смеётся).
ОН. Правда?
ОНА. О да. Все родинки на месте. Дактилоскопия не понадобится (смеётся иначе: иронично).
ОН. Вот и хорошо.
ОНА. Чего же хорошего? Отдай ей мой кофе. Я опаздываю на работу.
ОН. Когда вы наконец посадите свои бомбы? Есть прогресс? Два года уже летают…
ОНА (смеётся зло). А зачем их сажать?
ОН. Ты шутишь?
ОНА. А таким шутят? (Он расстроен, разводит руками.) Ей не мешай, о ней заботься, её корми обедом и полдником.
ОН. Кормить её? Я думал, она меня накормит. У меня же дел по горло: мне, кровь из носу, сегодня надо написать двести фальстафовских строк для мусью Шекспира. Полторы строки уже есть :-(, и каких: пушечное мясо. Как тебе? Пушечное мясо. Вчера осенило: «Tut, tut, good enough to tosse: food for powder, food / for powder…»
ОНА. Миленько. Как будто бы про нас… небось с натуры писал, не напрягался? Кто такой мусью Шекспир?.. Накормишь-накормишь. Гречки ей, что ли, свари. Сумеешь? Сумеешь. У девочки дел выше крыши. Девочка будет чертить… нашу скорбную умом бомбу. Она с родинками и головастая. Девочка, ватман и всё прочее вот тут (показывает на шкаф). Мы что-то упустили, а она как наче-е-ертит, и мы это как заме-е-етим! Как же хорошо, что у меня теперь две головы.
ОН. Конечно, накормлю. Уж яичницу-то я сумею…
ОНА. Помнишь, о чём я тебя просила? (Шепчет.) Не влюбляйся. (Громко.) И, конечно, стул №14.
ОН. Его тоже чертить?
ОНА. Его надо раскусывать. До вечера, голубки.
ОН. Возвращайся пораньше, любимая… (Она хлопает входной дверью.) А то придёшь попозже, а меня… нас уже нет. Меня нет, тебя нет, а ты есть…
Вечером того же дня.
ОНА. А девочка, несмотря на родинки… ты же не рассматривал их?.. дело чертит, и без всяких расчётов. Ещё чертить не перечертить, ещё считать, не пересчитать, но я уже вижу, что она на что-то наткнулась… А вдруг и впрямь удастся посадить штуковину, которая прижилась на небе… Иль перенаправить на Альфу Центавры. Ха-ха-ха.
ОН. А я был так занят её кормёжкой, что написал только другие полторы строки: «…they’ll fill a pit as well as better: / tush, man, mortal men, mortal men». Мусью Шекспир сдерёт с меня три шкуры. Он собирался ставить эту штуку в своём народном «Глобусе» так скоро, как только я сумею написать.
Вторник
Те же, но не там же и не без перемен в облике и поведении. Он в больничной кровати, спит. Над ним повисла Она, в её руке шприц, целящий в его сердце (сердце-сердце; кажется, Она собирается сделать это с сердцем, хотя прежде Его кололи в мягкие ткани ягодиц). За Её спиной стоит Ещё-Одна-Она.
ОНА. Ах, вы проснулись. (Убирает шприц за спину.)
ОН. Давеча вы говорили о «нашем брате»: ваш брат, вашего брата, вашему брату, с вашим братом, о вашем брате… Это кто такие?
ОНА. Это те, кто приходит на Красную площадь и шепчет в небо нелепое.
ОН. И нас, кажется, много?
ОНА. Вас бездны. Слышала, что вами забиты все поезда. А отдельные самолёты садятся даже в Уссурийске, хотя их больничка, как говорят, тоже переполнена. Кладут в коридорах — и штабелями. Как жмуров.
ОН. А, так я не один.
ОНА. Как сказать. Жена ваша с дочкой вашей, которая поразительно похожа на жену вашу, добравшись до ненаглядного Серпухова (вы же помните, что вы в Серпухове?) (Он кивает), не остались. Походили вокруг — и уехали.
ОН. «Походили вокруг»?
ОНА. Вокруг периметра. Вокруг «колючки», если вам так понятнее. Или у нас «бруно», сестричка?
ЕЩЁ-ОДНА-ОНА. У нас спираль Бруно.
ОНА. Таким образом, к нам не попасть. У нас даже запретка есть. Что есть «запретка»? Контрольно-следовая полоса. Нет? Между внутренней «колючкой» по всему периметру и внешней находится распаханная полоса земли, чтобы никто не прошмыгнул.
ОН. Ясно.
ОНА. Я их в бинокль видела. Мне донесли, и я взглянула. Мне стало любопытно, какие они, жёны и дети таких, как вы… Короче, мы вас купировали, как счита?
ОН. «Счита»?
ОНА. Считаете, дорогой. Это я вас проверяю. Первую проверку прошли. Цепляетесь к языку. Улавливаете нюансы. Про жену и дочь не спросили.
ОН. Спросил.
ОНА. Но не о том. Должны были: «Они плакали?» А вы смолчали. И опять молчите. Я ему про жену-красавицу, про дочь-красавицу, а он — плотва.
ОН. Давайте к следующему вопросу.
ОНА. А это уже вы должны у меня спросить.
ОН. Что я должен шепнуть небу над Красной площадью, чтобы меня не трогали и, возможно, даже наградили?
ОНА. Умничка. Но ирония — неуместна. Сейчас как уколю.
ОН. Я проверил вашу реакцию. Иронию считываете. Не сумасшедшая.
ОНА. Не купировали. Зря я понадеялась на вас. Сестричка, на шриц. Сама воткни. ОН мне омерзителен.
ЕЩЁ-ОДНА-ОНА. В сердце?
ОНА. В *опу.
Вторник
Она стоит у окна. Мальчик, который работает на крыше, вылезает из палаточки. За ним из палаточки высовывается девица.
ОНА. Одноместная же. Как они там… А ты знаешь, что твой работяга, живущий на крыше, завёл пассию?
ОН. Ага, вчера их видел. А потом на крышу залезла ещё одна девица, и они загорали. Парень вкалывал, а девчонки разлеглись в том конце, который уже готов. Счастливые. Юные. Счастливые эти юные. Ложась на грудь, они оголяли спину.
ОНА. В бинокль видел?
ОН. Без бинокля бросалось.
ОНА. Оказывается, наша не любит яичницу. Свари ей суп.
ОН. Я? суп?
ОНА. Я написала, как и из чего. Всё помыто, почищено, порезано, надо только следовать инструкции.
ОН. А мусью Шекспир?
ОНА. А он тебе хоть раз заплатил?
ОН. Пока нет.
ОНА. Вот именно.
ОН. Мне хватает его обещаний. Говорит, что каждый десятый проданный билет будет мой. Максимальная вместимость — три тысячи человек. Прикинь и удивись. Целых триста пенни. Двадцать пять шиллингов! Осталось написать, и мы — богачи.
ОНА. Вари и пиши. Пиши и вари. Не оставишь же ты её голодной…
ОН. Как там стул №14?
ОНА. Бьёмся. И — это секретно. Прости.
ОН. Я этот стул вам нашёл, а вы… Эх.
ОНА. Я намекну. Как мне сказали в военной приёмке, сначала им показалось, что он жидкий…
ОН. Тьфу ты. С каких пор ты шутишь обезьяньи шутки?
ОНА. А ты не спрашивай.
ОН. Я тебя сейчас спрошу… но ты пальцем у виска не крути, ладно?
ОНА. Обещаю.
ОН. Ты не знаешь, я не собирался на Красную площадь?
ОНА. Побывать на Красной — всё равно что ходить голым по ул. Чугунные Ворота: и стыдно, и противно, хотя кажется, что тебя никто не видит.
ОН. И не слышит?
ОНА. Не без этого. Хочешь испытать?
ОН. Нет. Обезьяний вопрос, такая же мысль… подражание мысли: мне показалось, что, походив там, я смогу что-то исправить. Но что? И что-то сохранить. Но что? Как это всё нелепо…
ОНА. Не нелепей стула №14.
ОН. Неужели вы приделали к нему крылышки, чтобы слетать на небо и строго поговорить с твоими самодурскими бомбами?.. А где наша питомица?
ОНА. В постельке. Хочешь, когда я уйду, перелечь?
ОН. Ох. Какой же, прости, лошадью ты стала, любимая.
ОНА. Прости. Вся на нервах. Дура, дура, дура, дура. Дура.
ОН. Хочу, если ты отпустишь её от чертёжной доски, съездить с ней завтра на Красную…
ОНА. Упрямый. Нелепый. Дуйте. Но только завтра. Сегодня она должна дочертить один узелок, который…
Среда
Те же, но не там же и не без перемен в облике и поведении. Очнувшись, ОН сидит на койке, свесив ноги в проход. Она и Ещё-Одна-Она сидят на койке напротив, с которой, угрожая шприцем, согнали больного (или «больного»?).
ОНА. Не снилось ли вам нынче что-нибудь приятное?
ОН (как всегда, сразу после пробуждения говорит с трудом, но потом, гм, расходится). Снилось: я угадал с ответом на ваш… или мой?.. не помню… вопрос, и вы выписываете меня домой. На прощание мы даже целуемся. Но вам этого мало, и вы ведёте меня в женский туалет… здесь есть женский туалет?.. где насилуете меня.
ОНА. Я к нему с хорошей новостью, а он, сволочь такая, дерзит и грозится.
ОН. Ну?
ОНА. По ускоренной программе. Не в тайге же бросать вашего брата. Ещё не придумано такое количество палаток и вохры́, чтобы вот так с вами поступать. Родина, не ожидая от вас такого, к такому не готовилась. Чего вы глаза выпучили?
ОН. А человеческими словами вы объяснить не хотите? Или не можете?
ОНА. Господи, к нам, в наш благословенный Серпухов, привезли новую партию вашего брата, и она так велика, что старых велено освобождать.
ОН (ёрнически). Уря-я-я. Я к вам привык. Жаль будет расставаться. Но в женский туалет я с вами не пойду.
ОНА. А так бы я вас ещё поколола. С полгодика. Почему с полгодика? Потому что мне так вздумалось бы. Впрочем, мы проверили казённые ампулы: там, мой дорогой, физраствор. Ха-ха-ха. Даром, что ли, вы языком не ворочаете, ноги еле передвигаете, мыслями витаете, и снятся вам одни кошмары, во время которых вы ходите по больничке. Вас бьют смертным боем (вы спрашивали, что это за синяки на вас), а вы шляетесь. Физраствор, ага. «Нет войне», это ж надо такое сморозить на Красной. Итак, что надо сказать, оказавшись на Красной?
ОН. Миру нет?
ОНА. Сестричка, запишите для будущего: это он сам сказал, никто его не неволил и почти не колол, после пяти укольчиков. Предал своего брата на шестой день купирования. Слаб-с, как психиатрическое мясо. Всё, собирайтесь. Отвальной не ждём, слишком мало вы были с нами, чтобы узнать нас во всей красе…
ОН. Домой? Спасибо, доктор. Я серьёзно: вы мне уже нравитесь, только…
ОНА. …в женский туалет вы со мной не пойдёте.
ОН. Вы правы.
ОНА. Нет, не домой. Купированных, по инструкции, отправляют на Красную площадь. Готовы шептать небу над Красной «миру нет»?
ОН. В общих чертах.
ОНА. Следовательно — выписываем. И ждём машину «Хлеб». Как бы вам опять 14-й стул не достался, вышвыриваем-то многих…
Машина «Хлеб» не заставляет себя ждать. Логистика у этих идеальная. У Него опять стул №14. «Зато домой, — думает Он, — зато сегодня же буду с Ней». Путь не так уж долог: через два часа (на «Хлебе» мигалка, «Хлеб» пропускают), «Хлеб», едва найдя место («Хлебов» очень много), паркуется около Красной, почти на Красной. Охрана командует: «Ссаживаемся, расходимся туда, где вас вязали, и что есть силы шепчем небу предписанное и лепое. Желающие могут кричать. К чему этот не наш предательский шёпот… Орите, сволочи, надрывайтесь, сорвите себе горло». Кто-то спрашивает: «А что потом?» Ему отвечают: «Если вас не скрутят — свободны, дуйте домой. Про нас ни слова. Домашним скажете, что играли в волейбол». Приехавшие быстро расходятся.
Он тоже быстр, но не спешит. Он не знает, где его взяли, потому что не помнит своего стояния на Красной. Он выбирает Лобное место и идёт к нему. Около усыпальницы стоят двое: Он и Ещё-Одна-Она. То есть не он, конечно, но некто, как ему показалось, похожий на него. А юная девица напомнила «сестричку», которая его колола. Неожиданно пара перестаёт посмеиваться и застывает на месте, задрав головы к небу. «А ведь они что-то шепчут, — думает Он. — Уж не “нет ли войне”…»
С этим Он достигает Лобного, устремляет взгляд в небо и шепчет: «Миру нет, миру нет, миру нет».
После третьего «миру нет» на Кремль падает самодурская авиабомба. Взрывная волна, словно веником, сметает всех, кто был на площади, в одну кучу. Он оказывается рядом с парочкой, которая стояла у усыпальницы. Он ощупывает себя: цел, ни царапинки. Другой Он ощупывает свою спутницу: цела, ни царапинки. Спутница осматривает другого Его: цел, ни царапинки. Все трое переглядываются и громко смеются.
