Поехали
Действие первое,
в котором зритель, даже слепой, коротко знакомится вообще со всем, включая заветное: принципы перелёта во мраке, холоде и материальной пустоте
ЭЖЕНА. Я нашла тебе рельс, Ионеск. Он уютный и, кажется, из стали 30ХГСА. Я несла его на плече три версты, найдя на путях, по которым ходит 13-й номер, тот, в котором всегда тринадцать пассажиров, а четырнадцатый смельчак, если отважится, может прокатиться стоя. Мне показалось, что он был неуместен на этом отрезке пути из пункта А в пункт Б: однажды тут переходил дорогу император Фарнц Оисиф, и его не стало, это óбло-чудище, представь себе, переехав его, его зарезало. С тех пор трамвай боится проезжать это место. Зачем ему там рельс, не так ли? А тебе очень даже зачем. Ты же сам говорил, что рельсы в ракете обязательны, без должного их количества вылетать бессмысленно, потому что… у меня записано… сейчас я найду этот вкусный кусочек в своей памяти… нашла, цитирую: потому что когда топливо на исходе, от тяги останется одно воспоминание, и тогда, чтобы продолжить полёт, придётся избавляться от балласта, от всякой твари, которую мы, пожадничав, взяли не пару, но с запасом, от членов экипажа, не сумевших проявить должное мужество и не захотевших выбрасываться по доброй воле, а также от залежей рельсов… Конец цитаты. И всё-таки: как ты назовёшь свою нашу ракету? Неужели «13»? А если кто-то в последний момент захочет лететь стоя? Может быть, лучше «Эдуардыч»? Обещай подумать об этом, милый Ионеск. А ещё я всегда хочу тебя спросить, а потому всегда спрашиваю… не посчитай это за разложение моей чёткой памяти, до него в моём юном возрасте, как до Казани… кого ещё ты возьмёшь в полёт? Себя, это я понимаю, это резонно, ты заслужил, ты такую ракету строишь, о-го-го, свою маму, она тебя родила, императора Фарнца Оисифа, который тебе всегда нравился и который мог бы возглавить у нас шахматный клуб, впрочем, теперь, когда его зарезало, полетит только его прах, меня, если не передумаешь в последний момент, один крепостной театр, чтобы спасти артистов, вечно погибающих на представлении «Распятие», которое идёт три дня и три ночи и не считается с жизнями… Кого ещё, Ионеск? Кто ещё тоскует по серпуховским эклерам так, как тоскуешь ты, как тоскует твоя мама, прах императора Фарнца Оисифа, я, если ты не передумаешь, артист, играющий Иисуса, артистка, играющая Марию, артист, играющий писателя, сочинившего классную книжку «Евангелие от Иоанна», рыжая артистка, играющая Марию Магдалину, артистка, играющая Марию Клеопову, пара артистов, играющих разбойников, которых распинают по сторонам от Иисуса?.. Это сколько уже, Ионеск? Это уже одиннадцать человек… Может быть, пара артистов, которые играют книжников, которые насмехались над Иисусом? Это уже тринадцать, Ионеск. Или двенадцать, если ты передумаешь брать меня. А четырнадцатый, который полетит стоя, кто он? (Он же тринадцатый, который полетит сидя, если не полечу я.) Неужели ты хочешь пустить на борт «Эдуардыча»… хорошо, ракеты по имени «13» человека, который чуть не убил тебя на дуэли? А меня ты спросил? со мной ты посоветовался? кто я тебе, Ионеск, чтобы не советоваться со мной?.. Тут нет и не может быть таких эклеров, потому что язык распухает от объяснений, как их надо готовить, а у них всё равно не получается.
ИОНЕСК. Потому что ингредиенты. Тут нет таких источников и составных частей. Они растут только на Серпухове… Спасибо за рельс, Эжена. Это достойный рельс. После этого рельса ты опять попадаешь в число основных членов экипажа. Так держать. (Эжена прыгает от счастья, от счастья же срывается с места, рвёт на клумбе внутри автошины от карьерного самосвала ландыши и дарит букетик Ионеску.) Фоарте мульцумеск, Эжена. Я тронут до глубины души, Эжена. А 14-й, Эжена, пока под вопросом и неусыпным вниманием. Я ещё крепко думаю. Даже сейчас, когда разговариваю с тобой. Или тот, который выстрелил в небо и убил мухоловку-пеструшку, птичку, которая так сладко поёт: «Цитру-цитру-три-крути-три», после того как я выстрелил в него из пистолета, по согласованию с ним заряженного двумя игральными костями, и те показали двойку, то есть моё прощение и даже, возможно, дружбу с ним, но не сейчас, а в светлом будущем, и не здесь, а уже на Серпухове, чтобы, если полетит он, показывать его в средних школах, когда меня не станет, как человека, стрелявшего в Ионеска… Или одного из героев войны 1812 года. Только кого… Но если, Эжена, ты по-настоящему озаботишься спиртовыми таблетками, то — полетят оба, правда, один всё равно стоя и в отсеке балласта.
ЭЖЕНА. Мне нравится Кавалерист-девица, но меня никто не спрашивал. А если я всё-таки полечу, Ионеск, ты позволишь мне взять с собой куклу Фрейду, которая согревала меня в детстве, когда царила голицынская зима? Я так благодарна ей, что не смогу её оставить. И если я всё-таки не полечу, потому что ты передумаешь, ты сможешь взять одну Фрейду? Вдруг на Серпухове сагановский холод… Она согреет тебя, Ионеск, так, как согрела бы тебя я.
ИОНЕСК. Спиртовые таблетки, Эжена. Больше таблеток, Эжена, и Фрейда полетит с тобой — или без тебя.
ЭЖЕНА. Большое спасибо, Ионеск. Я так тебе благодарна, Ионеск. Спиртовые таблетки, Ионеск, выедают меня изнутри, потому что я хорошо, но всё ещё плохо стараюсь. Я виновата, Ионеск. Я знаю, что без них мы не взлетим, но ничего не могу с собой поделать, чтобы нарастить их производство. Я сплю с солдатами за одеколон «Шипр», в котором очень много спирта. Я сплю с ними безостановочно. Я еле таскаю ноги от этого беспробудного сна с солдатами, Ионеск, но им урезали пайку «Шипра», и я сплю с ними ещё дольше и чаще. А они, Ионеск, нередко обманывают: говорят, что «Шипр» есть, а сами расплачиваются туалетной водой «Ландыш», в которой совсем нет спирта, но зато она будто бы лучше помогает от вшей, и скоро «Шипра» совсем не станет. Но что мне их вши, если мне нужен их «Шипр»… А ночью, когда солдаты не спят, потому что в карауле, я, Ионеск, ползаю на поле боя, где много бывших солдат, а в их карманах много «Шипра»… Но этого мало, мало, мало. Если бы, Ионеск, ты дал мне огнемёт, я бы с удовольствием грабила парфюмерные заводы, на которых «Шипра» хоть *опой пей. Ты дашь мне огнемёт, Ионеск? Надеюсь, что дашь. А также докладываю: на сегодня, на три тысячи шестьсот пятидесятый день со дна начала строительства «Эдуардыча» (ну пожалуйста, Ионеск, пусть наша ракета будет «Эдуардычем»), изготовлено уже семь спиртовых таблеток, которые могут поднять в небо ракету с семью членами экипажа, которые особенно тоскуют по серпуховским эклерам. Долго, мало, и я готова удавиться, если ты скажешь, что я не справляюсь. Ионеск, скажи же хоть что-нибудь.
ИОНЕСК. Не забывай о взрывчатке, Эжена.
ЭЖЕНА. Никогда, Ионеск. Если бы в сутках было три дня, полтора из них я добывала бы взрывчатку.
ИОНЕСК. На Серпухове правит хунта. Поэтому наше возвращение домой, Эжена, просто обязано быть историческим и триумфальным: мы прилетим на Серпухов в ракете «13» (или «Эдуардыч», с окончательным названием я ещё не решил), головная часть которой будет боевой: полной взрывчатки. Мы прилетим домой и взорвёмся над кремлём хунты.
ЭЖЕНА. Есть полтора дня в новых сутках заниматься взрывчаткой, Ионеск. Сейчас я добываю её из гранат, которые повсюду разбрасывают солдаты, которые забывают снять с гранаты чеку. Кроме того, гранат много в карманах бывших солдат, загорающих на поле боя, которое я посещаю по-пластунски в ночное время суток для добычи «Шипра». Но если ты дашь мне огнемёт, Ионеск, я буду грабить гранатные заводы, и тогда у «Эдуардыча» будет самая килотонная боевая головная часть. Ты дашь мне, огнемёт, милый Ионеск? Кстати, тебе не жалко хунту на Серпухове? Ведь они тоже любят эклеры. Или не любят… Да, наверное, не любят. Если бы любили, то откликались бы на имя Совет Министров… Давно хочу спросить тебя, Ионеск. Наш Серпухов — это край или целая планета? Ведь я родилась здесь, поэтому не помню.
ИОНЕСК. Это целая вселенная, Эжена, в центре которой есть парк, в котором есть парашютная вышка. Я приклеивал к кедам полуаршинные каблуки, чтобы меня посчитали высоченным и взрослым и хотя бы разок дали прыгнуть. А рядом живёт зелёный театр, в котором с поэтическими концертами выступала моя мама. Её носили на руках, и она непременно вернётся на Серпухов, чтобы ощутить это снова. А рядом растут невиданные липы такой высоты и такой густоты, что в их кронах можно жить годами, а уж смотреть с лип кинофильм «Поезд идёт на Восток», который каждый вечер крутят в Зелёном театре, когда там не выступает моя мама, — сущее удовольствие. А неподалёку течёт самая великая река этой вселенной, по которой зимой можно бегать на гагах от самóй деревни Александровка, что в Глазуновском районе Орловской области планеты, до сáмого Нижнего Новгорода. А девочки на Серпухове только Ани.
ЭЖЕНА. Все-все девочки?
ИОНЕСК. Все-все.
ЭЖЕНА. А как же я? Я Эжена.
ИОНЕСК. Мы что-нибудь придумаем, Аня.
ЭЖЕНА. Эжена, Ионеск.
ИОНЕСК. Эжена, Эжена.
Действие второе,
из которого зритель узнает всё о рационе во мраке, холоде и материальной пустоте
ЭЖЕНА. Я принесла тебе трогательный подарок, Ионеск. Он из мечущегося по тундре поезда «Воркута — Ленинград». Даже портвейн, который ты будешь дуть, не просыхая, весь полёт на вселенскую планету Серпухов, надо глотать из стакана, уютно расположившегося в подстаканнике путешественника. Это традиция, Ионеск. Эта традиция, Ионеск, располагает к задушевным буседам, ведущимся словно перед смертью путешественника на выходе из средства передвижения, или расставанием с собуседником на всю оставшуюся жизнь, потому что, попив, собуседник выйдет покурить, и откинувшиеся урки, которых он гнобил, ибо он мент, а они урки, и это противоречие не преодолимо, выбросят его наружу, разбив иллюминатор куском кирпича, или крушением средства передвижения из-за того, что кто-то отпилил кусок рельса или, в твоём случае, проковырял снаружи дырку в корпусе «Эдуардыча», и весь воздух вышел вон, а дышать парами перегара пилоту ракеты не пристало, не обучен, побрезгует. Наконец, Ионеск употребление внутрь чего бы то ни было из стакана, объятого подстаканником, к удаче. Юра пил, пил беспробудно с белкой-и-стрелкой, — и вернулся, и его встречали, и его до конца жизни носили на руках, поэтому он стал лысым борцом сумо и перестал завязывать шнурки, но всё равно был душкой и душой любого трио. Подстаканник, Ионеск, отлит из воркутинского драгметалла, добытого из вставных зубов шахтёров, которых забыли в забое, потому что наступило оледенение и всем стало не до того, и изображает рубку дезертиров 1812 года на антрекоты Денисом Давыдовым на полном скаку посредством его наградной шашки-кладенца. А твои собуседники, Ионеск, обойдутся: пусть дуют портвейн из чайной чашки с Винни-Пухом на боку и завидуют твоему питейному прибору. Но если ты, Ионеск, скажешь: «Хочу, чтобы и собуседники», — я, твоя преданная Эжена, ещё раз смотаюсь в Воркуту, проникну зайцем на тыркающийся потерянный поезд и добуду два подстаканника, ибо дуть портвейн ты будешь не один, но ещё с двумя покорителями открытого космоса, чтобы вас было трое, это традиция, Ионеск. Какие подстаканники нужны твоим пчёлке-и-мушке? Только учти, что они должны погибнуть, что на Серпухов они не высадятся, высадятся, но вперёд лапами. Это традиция, Ионеск: пчёлке-и-мушке не может повезти, это судьба. Если я надыбаю подстаканник с Валей, неотрывно блюющей все 49 витков в открытый иллюминатор на Мосфильме, ты не обидишься? Это пчёлке. А для мушки я обещаю подобрать подстаканник с заплёванного пола: когда затеется драка, и всё варёные вкрутую яйца будут передавлены телами, то и дело ударяющимися оземь после тычков заточкой (этим поездом путешествуют только менты и бывшие зэки, которых выгнали из дому, и им просто надо где-то перекантоваться, поэтому пролития крови в нём неизбывны), в половой скорлупе наверняка найдётся подстаканник, горельефы которого представляют собой тайные ночные похороны тов. берии на кладбище для четвероногих друзей животных из бомонда.
ИОНЕСК. Не.
ЭЖЕНА. Правильно, не надо им подстаканников, надо сразу показать, кто тут командир корабля, а кто, мать, взят из милости. Достал меня этот поезд. Больше я в него ни ногой. Если только ты не попросишь проявить чудеса мужества и покататься в нём с недельку, чтобы ты лишний раз убедился в моей высокопрофессиональной пригодности, чтобы решить, брать ли меня в полёт, чтобы я выносила ночное золото за пчёлкой-и-мушкой, хотя им всё равно кранты, но, ты прав, пусть встретят их хотя бы обихоженными, а не в фекалиях. Ты уже знаешь, Ионеск, что будешь пить из стакана в подстаканнике, который я принесла? (Ионеск пожимает плечами.) «Три топора».
ИОНЕСК. Чёрт, вкусный.
ЭЖЕНА. Чертовски вкусный. И это традиция: ничего другого космические путешественники не пьют… Или всё-таки «не едят»? Как правильно?
ИОНЕСК. Не едят. Он полон калорий и витаминов. Он заменяет всё, даже тюбики с чёрной икрой. Вместо них возьмём побольше портвейна. Умные люди говорят, что стакан «777» заменяет одну посадку на астероиде. А два — ускоряют полёт ровно в два раза.
ЭЖЕНА. Вот, оказывается, как правильно! Но, Ионеск, «Три топора» скуплен на корню подлой НАСОЙ. Всё, что ни бутилируется в бурдюки, утекает дирижаблями в НАСУ. Но если ты дашь мне огнемёт, я освобожу пару их «Гинденбургов» от тяжкого груза.
ИОНЕСК. На это дам.
ЭЖЕНА (кланяется в пояс, на глазах слёзы умиления). Меня переполняет энтузиазм, Ионеск. Теперь о том, чем вы будете запивать портвейн «Три топора»…
ИОНЕСК. Значит, корова бессмысленна?
ЭЖЕНА. Конечно. Разве корова даёт портвейн?
ИОНЕСК. Ни капельки. Тогда не берём корову, и у тебя, Эжена, появляется неслыханный шанс…
ЭЖЕНА. Господи, да я буду молиться на тебя весь полёт, а прилетев, первой предложу переименовать Серпухов в Ионеск.
ИОНЕСК. Спасибо, Эжена.
ЭЖЕНА. Запивать «Три топора», который, считай, уже у нас на борту, космические путешественники могут только яйцами, сваренными вкрутую, и поваренной солью.
ИОНЕСК. Вот для чего мы берём курицу…
ЭЖЕНА. …и петуха.
ИОНЕСК. Ты хочешь сказать, Эжена, что одной курицы маловато?
ЭЖЕНА. Именно, Ионеск.
ИОНЕСК. Но тогда, Эжена, ты опять пролетаешь мимо. Очень жаль. Если выбор стоит так: или курицы, дающие крутые яйца, которыми мы будем запивать портвейн из подстаканника, или Эжена, я склоняюсь к яйцам.
ЭЖЕНА. И это печально. Но, Ионеск, чтобы куры давали яйца вкрутую, их надо кормить на убой червяками. А кто ещё способен обеспечить должное количество червяков к столу кур?
ИОНЕСК. Кто?
ЭЖЕНА. Я, Ионеск. Я доктор философии по червякам. Я знаю всё о безотходном конвейерном производстве червяков для кур, несущих яйца вкрутую, Ионеск. Разве ты не читал мою монографию «Ничтожный червяк: ещё не распробован»?
ИОНЕСК. Кажется, ты опять в стартовом экипаже… Если, конечно, согласна лететь стоя.
ЭЖЕНА. Какой счастливый сегодня день. Стоя, Ионеск, это моя любимая позиция. Наконец, к яйцам вкрутую и соли полагается…
ИОНЕСК. Какое же роскошное у нас будет меню.
ЭЖЕНА. …«Дымок».
ИОНЕСК. «Дымок»?
ЭЖЕНА. Курятина, Ионеск. И я берусь поставить на «Эдуардыча»…
ИОНЕСК. Не называй её так. Ракета ещё безымянна. Но «13» нравится мне с каждым годом всё больше.
ЭЖЕНА. …И я берусь поставить на нашу ракету должное количество портсигаров с «Дымком», лучшим куревом вселенной по мнению всех. Вкушая «Три топора», мы будем запивать его яйцами вкрутую и «Дымком». Меню вырисовывается потрясающее.
ИОНЕСК. Я сейчас понял: вот за что я люблю тебя, Эжена. Ты делаешь людей, отбывающих в рискованное космическое путешествие, счастливыми.
ЭЖЕНА. А я….
ИОНЕСК. Секунду. (Ионеск перестаёт оклеивать жилой модуль ракеты весёленькими обоями в цветочек, открывает висящий на стене пожарный щит, достаёт из него красное ведро конусом и ножницами по металлу вырезает из него звезду героини, после чего, бубукая туш, прикалывает орден к вечернему платью Эжены.) Прости, не мог не наградить. Хочу обнять тебя, и прочее, но сегодня надо доклеить жилой модуль. Нравятся обои?
ЭЖЕНА (растрогана). Очень! Такие цветочки, такие пестики. Ты — мой кумир, Ионеск.
ИОНЕСК. Надеюсь, ты поможешь подобрать мне обои для рубки управления и капитанского мостика.
ЭЖЕНА. Сочту за честь и буду счастлива.
ИОНЕСК. Говоришь, «Эдуардыч»?.. Надеюсь, я пересмотрю своё отношение к этому названию. Надеюсь, оно станет более благосклонным.
ЭЖЕНА. Заранее трепещу.
ИОНЕСК. Так что там с портсигарами?
ЭЖЕНА. Предлагаю умастить их барельефом с твоим медальным профилем.
ИОНЕСК. Насколько это скромно?
ЭЖЕНА. То, что ты делаешь для нас и всего человечества, заслуживает большего. По меньшей мере не барельефа, а горельефа. Меня переполняет эстетическое чувство: мы полетим на Серпухов в каюте с такими распрекрасными обоями!
ИОНЕСК. Ладно. Делайте что хотите. А мне некогда.
ЭЖЕНА. Ах, да, Ионеск. Меня отловили спонсоры.
ИОНЕСК. Индийские йоги?
ЭЖЕНА. Они. И схватили меня за глотку.
ИОНЕСК. Они умеют за глотку?
ЭЖЕНА. Ещё как.
ИОНЕСК. Чего им опять?
ЭЖЕНА. Некоторые из них знают арифметику.
ИОНЕСК. И?
ЭЖЕНА. Они провели собственные расчёты.
ИОНЕСК. Ну?
ЭЖЕНА. Считают, что мы должны были уже не только слетать на Серпухов, но и вернуться за ними.
ИОНЕСК. Им тут плохо?
ЭЖЕНА. У них постоянные обморожения, и они устали шить форму для наших штурмовиков. Говорят, что лучше шить для ментов, ибо те только бьют. А штурмовики бомбят их с самолётов, и им якобы обидно, что их бомбят в форме, пошитой их руками. После бомбёжек им приходится отстраивать бараки заново, но планы по пошиву формы для штурмовиков никто не снижает: барака нет, а шить на морозе — изволь.
ИОНЕСК. И чего они хотят от меня?
ЭЖЕНА. Чтобы ты вернул их мильён монет. Они дадут этот мильён в качестве взятки, и им позволят шить форму ментам.
ИОНЕСК. Откуда же я возьму этот мильён? Он пущен в дело. Обои для капитанского мостика знаешь какие дорогие… Я сначала хотел паркет в рубку управления, а он вздорожал. Едва хватит на линолеум. Опять же гантели: в условиях мрака, холода и материальной пустоты, когда всем надоест «Очко», я попрошу вас тягать гантели. Поэтому я заказал самосвал двухкилограммовых гантелей. На него ушли последние монеты. Слава богу, мы ходим в трениках, хоть их не надо покупать. Гантелями они не возьмут?
ЭЖЕНА. Только монетами.
ИОНЕСКО. А они понимают, что их реноме под сомнением? Что без Серпухова им не доказать, что они индийские йоги? Где ещё есть такое притяжение? Я не знаю другой такой доступной для жизни планеты, хоть и с хунтой, на которой притяжение в два раз больше нашего. То, что они левитируют здесь, это полная ерунда, это давно никого не интересует. А вот витать на Серпухове — это совсем, совсем другое. Ты объяснила им это?
ЭЖЕНА. Как могла.
ИОНЕСКО. Плохо значит старалась. Мне кажется, ты опять не очень-то хочешь лететь в ракете с первопроходческим экипажем… да со мной во главе.
ЭЖЕНА. А ты, Ионеск, переставай подъедать наши общие спиртовые таблетки. Я тоже знаю арифметику, и, по моим подсчётам, топлива хватало уже в прошлом веке. Что ты там бубнишь? Какие мыши? Какая моль? Какие Альберт с Нильсом опохмелялись?.. «Эдуардыч», и я лечу непременно, сразу, а не дублёром, и не стоя, а в кресле-качалке, и не «подай-принеси-встань-в-позу», а вторым пилотом. И эклер-соль пробую первой. Ты понял, алкаш?
Действие третье,
из которого зритель узнаёт, каково это — лететь во мраке, холоде и материальной пустоте
ЭЖЕНА. Абизум, я приволокла тебе ведро агдама и таз оливье. Можно я буду звать тебя Абизум, Ионеск? Ещё вчера, Ионеск, ты говорил, что до старта годы исканий и открытий, поражений и побед, слёз и гомерического хохота над собой и сэром Исааком Ньютоном, а сегодня меня подняла телефонограмма: «Летим, и нынче же. Не опоздайте, сволочи, но сначала отвальная. Строгий дресс-код: костюмы клоунов. Никакого чая — только агдам. Закуска сказочная: оливье. Эжена, смогёшь?» Абизум, к чему эта запарка? Мы ждали тринадцать лет, Ионеск, мы ещё двадцать готовы были сидеть на печи, пока у нас нет паркинсона и мы не перепутаем его с невесомостью. У нас столько незавершённых дел и тщетных, но искренних надежд… Но нет. Ты импульсивен, Абизум. Уж не обезумел ли ты, Ионеск? Хватит ли нам ведра агдама? Я оторвала его от собственных запасов. Я поила им, говоря, что это бакинский чай, всех, кто приходил ко мне почитать вслух стихи на два голоса, и они так вдохновенно декламировали. Я вымачивала в нём сóски несносных ночных буянов, на которых жаловались юные мамочки со всей моей улицы, и крикуны, впервые в жизни широко разулыбавшись, падали в магнетическом сне, давая соснуть родительницам. Я пила его втихаря, глуша тоску. Я смазывала агдамом карту будня, расплёскивая его из стакана. Я согревала им замерзающих на улице. Я подавала его нищим от струпьев, а солдатам от вшей и никотина. Я поливала им желтофиоль, и она так благоухала. Я делала на нём тюрю, потому что молочка-то нет. Я красила им стены и шёлковые чулки, когда хотелось поменять обстановку и цвет выхода в люди. Я добавляла его в водовод, и люди переставали резать друг друга в очереди за пельменями. Стоящим на коленях он заживлял колени лучше зелёнки. А однажды я упросила пожарных заправить агдамом хотя бы одну машину, после чего их вызвали тушить очередную АЭС… Оставлять агдам жалко, но делать нечего. Это счастье, что я успела обзвонить нескольких юных мамочек, чтобы они пользовались, когда меня тут не станет. Мамочки поклялись мазать им свои соски́. Прости, Ионеск, но в оливье нет собственно Оливье: он пал рядом с Роландом в Ронсевальском ущелье, и я просто не успела найти ему замену. Зато целый таз; к тому же я проверила сочетаемость салата с агдамом: она превосходна, — я снова чувствую себя той юной девой, которая впервые подошла к токарно-винторезному станку, чтобы выточить деталь. Чего желаю нам всем, кроме того, что токаря после смены тискали меня поддатенькую, сообщая, что это традиция (накатить после первой детали и не плакать, когда тискают заслуженные токаря), и смеялись над моим прононсом, а говорила я тогда на оксфордском. Но токарей мы, кажется, в полёт не берём.
ИОНЕСК. Полагаю, ведра нам хватит. Ну что же делать, если салат без Оливье. Съедим. Главное — что его целый таз. Не, токарей, кажется, не берём.
ЭЖЕНА. Когда старт, Ионеск? Я должна потренироваться поворачивать ключ на старт. У меня неплохо получалось, но эта спешка… Мне бы ещё пару репетиций.
ИОНЕСК. Скоро, я думаю. Сразу после отвальной.
ЭЖЕНА. Отвальная без почётных гостей? В узком кругу? Только экипаж?
ИОНЕСК. Ага.
ЭЖЕНА. Вот и славно. Ненавижу почётных гостей.
ИОНЕСК. Обещала быть газетка для слепых «Новости Брайля»…
ЭЖЕНА. И чем мы ей обязаны?
ИОНЕСК. А ты не знаешь?
ЭЖЕНА. Нет.
ИОНЕСК. Я же слепой, Эжена, слепой как тетерев…
ЭЖЕНА. …как сыч… э-э-э, как Гомер.
ИОНЕСК. А ты разве нет, коли не разглядела? (Изображает слепого: пытается нащупать Эжену. Впрочем, потом мы замечаем, что он и впрямь слепой…).
ЭЖЕНА. А я как разбитый локоть новорождённого.
ИОНЕСК. Сама ты Абизум.
ЭЖЕНА. Сама я. Чистая правда. Просто я так хочу поскорее улететь отсюда и ходить по ракете вразвалочку, запивая чай кофеем и смеясь без причины, как счастливая пятнадцатилетка, которая выиграла любовь до гроба.
ИОНЕСК. Старт как повод весело наклюкаться и не трезветь весь перелёт.
ЭЖЕНА. Говорю же: Гомер. Итак, пока я трезвая, команда «ключ на старт». Произнеси её, а я её осуществлю.
ИОНЕСК. Второй пилот… внимание! Ключ… на старт!
ЭЖЕНА. Есть ключ на старт, командир. (Поворачивает ключ.)
ИОНЕСК. А ведь у тебя неплохо получается.
ЭЖЕНА. Пожалуйста, ещё раз, Ионеск. Мне самой не очень…
ИОНЕСК. Ключ на старт!
ЭЖЕНА. Есть ключ на старт. (Поворачивает ключ.)
ИОНЕСК. Прекрасно. От зубов отлетает. Так полетим!
ЭЖЕНА. Спасибо, командир. Смотрите не перехвалите. Оливье чем будем есть? руками? ложками? вилками? Я на всякий всё принесла.
ИОНЕСК. А пусть так, как привыкли.
ЭЖЕНА. Есть так, как привыкли.
ИОНЕСК. Второй пилот, зовите ребят к отвальному столу. У нас в запасе четырнадцать минут: быстренько попьём, поедим, поплачем, закурим и рванём отсюда. Менты ночью подняли: или ты наконец валишь с Земли, или мы тебя сегодня же отправим на урановую шахту, а с неё, когда станешь доходягой, — на фронт. Да я лучше на Серпухове задохнусь от иприта, чем тут подохну.
ЭЖЕНА. Вот оно как. На Серпухове травят ипритом? (Говорит по громкой связи.) Внимание, внимание. Дорогой экипаж, это не кто-нибудь, а второй пилот. Команда звездолёта «Тринадцатый Эдуардыч», у нас есть четырнадцать минут, чтобы провести отвальную — и стартовать. Жду всех через пять секунд в обеденном модуле корабля. Время пошло. Пять… четыре… опоздавшие будут драить гальюн да самого Серпухова… три… два… один. (Обеденный, гм, модуль корабля заполнился членами экипажа.) Все на месте, командир. Приступаем к отвальной. Рыжая (обращается к артистке, играющей Марию Магдалину), если не привыкла вилкой, хватай оливье руками. Иисус (обращается к артисту, играющему Спасителя), не пей из ведра, я же специально рюмки принесла; агдам, Иисус, хлещут из рюмок, это же не «Три топора». Вкусный салатик-то? (Жуя, ВСЕ мычат что-то вроде «очень» и «объеденье».) Даром что без самого Оливье… Агдам ничего, ребята? (Заглатывая агдам, ВСЕ мычат что-то вроде «лучше трёх семёрок» и «фалернское рядом с ним — чистоль для труб».) Пейте, пейте, но поспешите, ведро большое, а времени осталось… три минутки. Всё, что не доедите и не допьёте, можете взять с собой. Пластиковые пакеты и пустые бутылки вон там. Только аккуратно потом; не разведите мне на борту тараканов. (ВСЕ мычат что-то вроде «есть не развести подлых тараканов», «тараканов на Серпухов не возьмём», «какая реактивная отвальная, я даже не поплакала», «а я взял баян, а спеть застольную отвальную не успеваю» и «мамочки, неужели навсегда?!».) Экипаж, всё, заканчиваем отвальную. Осталось три секунды, две секунды, одна секунда. «Новости Брайля», брысь на землю. Кто-нибудь, вышвырните журналюгу, чтобы он зайцем не улетел.
ИОНЕСК. По местам стоять, с якоря сниматься. Второй пилот, обрубить якорь.
ЭЖЕНА. Есть обрубить якорь (обрубает якорь).
ИОНЕСК. Ключ на старт.
ЭЖЕНА. Есть ключ на старт. Командир, хорошо получилось?
ИОНЕСК. Очень. Поехали, второй пилот?
ЭЖЕНА. Поехали. А чего же не поехать-то. Сейчас, командир, только список сверим. Экипаж, я задаю вопрос, а вы коротко отвечаете. Пчёлка-и-мушка, по местам стоите? (В ответ раздаётся весёлый лай.) Собаченьки мои. Рыжая, ты на месте? (Артистка, играющая Марию Магдалину, отвечает: «Ага».) Не нравится мне твоё «ага», рыжая. Иисус, ты как? (Артист, играющий Иисуса, отвечает: «Norm».) Хороший ты парень, Иисус. А чего он не на нашем отвечает, командир?
ИОНЕСК. Так это же Том Круз.
ЭЖЕНА. Надо же. Играл в крепостном театре?
ИОНЕСК. Так за деньги же. И преогромные.
ЭЖЕНА. Мама командира, валидол под языком? («Под ним, девонька. Ты только довези нас», — отвечает мама командира.) Не бойсь, мама командира, не дрова, знаю. Мать Иисуса Мария, вы там? («Я там. Спасибо, что спросили».) Отл. Спасибо, что родили такого сына. Писатель Иоанн, подайте голос. («Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».) Вот умеет же человек. Чистый Вячеслав Шалевич, царствие ему небесное. («Спасибо, второй пилот. Это лестно».) Мадам Клеопова, вы же на борту? («Угу».) Куда же без вас… Урки, которых казнят в придачу к Спасителю, слышите меня? («Ясно…» и «…и отчётливо».) Надеюсь, вы убийцы, а не ворьё, и «Эдуардыч» долетит целеньким. Книжники, две штуки, сволочи, которые костерили Иисуса, как слышите? («Хорошо слышим, госпожа второй пилот».) На ходу переобуваются… Мадам Кавалерист-девица Дурова! («Прошу, называйте меня Александр Андреевич».) Договорились, Александр Андреич. Человек, который чуть не убил на дуэли нашего командира, ау. («Ау».) Отвечает и совесть его не мучает. Полетите стоя. («Я знаю. Я смирился».) Рядом с прахом Фарнца Оисифа. («Чегой-то?») Тавой-то. Итого 14 членов экипажа, не считая собачек, праха императора Фарнца Оисифа и моей куклы Фрейды. Все на месте, командир! Вперёд, за эклерами!
ИОНЕСК. Куры в клетках? Портвейн весь загружен? Рельсы не растащили? А взрывчатку? Родина в сердце?
ЭЖЕНА. В клетках. Залит. Не растащили. Аммонал цел. В сердце, в сердце, командир.
ИОНЕСК. Внимание, экипаж. Корабль «Тринадцатый Эдуардыч» отправляется в долгое космическое путешествие на планету Серпухов. Пристегните ремни. Ключ уже на старте. Осталось только повернуть. Вы точно хотите поехать? (ВСЕ отвечают что-то вроде «да поехали уже».) Как скажете. Второй пилот, они хотят поехать. Что думаешь?
ЭЖЕНА. Их мнение закон.
ИОНЕСК. Значит едем. Поехали. (ВСЕ кричат что-то вроде «о, действительно поехали, я вижу в иллюминаторе Землю», «никогда ещё Земля не была такой любимой, как в час расставания», «какая она всё-таки клёвая, наша Земля, — может, вернёмся?», «на фронт? тот, кто хочет вернуться, вы мой ПТСР видели?», «а на Серпухове есть почтовые марки? я хочу их собирать» и «а девушки на Серпухове водятся? они хотя бы гуманоиды?».)
ЭЖЕНА. Пять минут, а полёт до сих пор нормальный. Командир, это ничего, что в стартовом пламени наших спиртовых таблеток сгорел пятый этаж нашего, гм, космодрома?
ИОНЕСК. А ты до сих пор веришь, что мильён монет индийских йогов ушёл только на выпивку? Я же весь этаж выкупил, там ни человечка. Сам утром обошёл. Один голубиный помёт. Взлетать с крыши хрущёвки и не подумать о людях было бы подло.
ЭЖЕНА. Какой же вы человечный, командир.
ИОНЕСК. Я пьянь и говно, второй пилот. Я эту родину покинул ради новой и других за собой потянул.
ЭЖЕНА. Такую родину, командир, любой бы покинул.
(…)
ЭЖЕНА. Один час — полёт нормальный. Командир, а сколько лететь?
ИОНЕСК. Я не уверен.
ЭЖЕНА. А бомбить хунту будем? Про хунту откуда данные?
ИОНЕСК. Источники телескопа «Хаппл» шептались в эфире, а я подслушал.
ЭЖЕНА. У «Хаппла» есть источники?
ИОНЕСК. Ну а как же? Что он может увидеть в свою трубу? Гуманоиды, неравнодушные к нам гуманоиды, доносят, а «Хаппл» интерпретирует. Сообщают и шлют по своим каналам фоточки. Но бомбить никого, конечно, не хотелось бы.
(…)
ЭЖЕНА. Три года — полёт нормальный.
ИОНЕСК. Эжена, а на тебе что сейчас надето?
ЭЖЕНА. Обтягивающая зелёная юбка и туфли-лодочки.
ИОНЕСК. Ах. А над юбкой?
ЭЖЕНА. Обтягивающая кофта-лапша цвета измены.
ИОНЕСК. А оттенок какой?
ЭЖЕНА. Одуванчиковый.
ИОНЕСК. Можно заглянуть к тебе, чтобы поцеловать кофточку?
ЭЖЕНА. Нужно, командир.
ИОНЕСК. Сейчас, только рельсы сброшу, а то тяга почти на нуле.
(…)
ЭЖЕНА. Пять лет — полёт такой нормальненький…
ИОНЕСК. Это мы умеем, этого у нас не отнять.
ЭЖЕНА. Командир, а вы видели фоточки Серпухова?
ИОНЕСК. Там очень хорошо. Я фоточек не видел, но говорят… И в окрестностях Серпухова очень красиво… Фоточек окрестностей я тоже не видел, но говорят… А от иприта у нас есть четырнадцать противогазов и Александр Андреевич.
ЭЖЕНА. А вот собачьих у нас нет. Оплошали.
ИОНЕСК. Ты сама говорила, что собачки не должны долететь. Что это, гм, традиция.
ЭЖЕНА. Чего я только не молола…
ИОНЕСК. А я полюбил их всем сердцем. Как тебя. И мы непременно что-нибудь придумаем.
ЭЖЕНА. Только бы там не было никакой войны… А если… я отдам им свой противогаз, и мы с тобой будем гулять вечерами в одном. У нас это очень хорошо получится. А потом, когда наладим быт, свой и местных, вернёмся на Землю, потому что на ней столько хороших людей осталось.
