Перевоплощение
Действующие лица
ТАРТАЛЬЯ.
БРИГЕЛЛА.
КОЛОМБИНА.
Под диковатые топорные, но зажигательные звуки геликона появляются Тарталья, Бригелла и Коломбина. На мужских масках, танцующих канкан, фривольные женские платья (а также макияж, чулочки, кружева и пр. неуместности). Коломбина в наглухо застёгнутой военной шинели, под которой ничего нет (во всяком случае она несколько раз заявляет об этом, хихикая: «А там, а под ней, а под этой шинелкой, господи, вы не поверите, ничегошеньки нет. То есть я-то, конечно, есть, но в каком я там виде? Я там, люди милые, в решительно непотребном виде, в каковом вы со мной только в постель бы и легли»), дует в огромную трубу, едва с ней справляясь (когда ей надоедает борьба с геликоном, она меняет геликон-шило на мыло: на трембиту, что веселит её, но только поначалу). Отплясав и сорвав аплодисменты, актёры пытаются состроить акробатическую пирамиду, но не понимают, кто должен быть наверху: кажется, на плечи Тарталье и Бригелле должна встать Коломбина («Чтобы мы, — вопят оба, — наконец-то смогли увидеть истинную её под платьем, то есть под шинелкой, то есть без платья»), но это обижает Бригеллу, потому что на вершине должен быть он, однако не может же он «наступить на даму и топтать её своими тяжёлыми футбольными бутсами». Поэтому на помощь призываются зрители, мужчины «детородного возраста, бородатые, усатые и впечатляющего крестьянского сложения», и такие находятся (на них указывают пальцами) и даже откликаются, и трёхэтажная пирамида, лепкой которой командным армейским голосом и весёлыми пинками руководит Коломбина, худо-бедно сооружается, и Бригелла замирает на её вершине и поёт «Боже царя храни»… На этом пирамида распадается, сцена очищается от «посторонних» («Все вон! Вы же зрители, чего вы на сцену, как тараканы, вылезли, кто вас звал…» — надрывается Тарталья весёлым трескучим голосом); Бригелла и Тарталья, будто по инерции, пытаются плясать канкан, а Коломбина подзадоривать их, но вскоре заканчиваются и эти шевеления. Мужские маски начинают стирать с лица дамский грим, но Коломбина, указывая на зрителей, осекает их: «Слишком поздно, мальчики. Эти заплатили копеечки, а внемлют, собаки, как на рубли»…
(Замечание для господ артистов: даже перевоплощаясь в кого-нибудь, Тарталья, Бригелла и Коломбина остаются собой… очень стараются остаться собой. Capisci?)
(Ах, да. Действие происходит на планете Серпухов.)
Действие первое
ТАРТАЛЬЯ (когда ему хочется — легко, или тяжело, заикается). Мне кажется, или это так и есть?
БРИГЕЛЛА. Что такое, начальник?
ТАРТАЛЬЯ. Я чувствую себя Понти́усом Пилáтусом.
БРИГЕЛЛА. Литовцем, что ли?
ТАРТАЛЬЯ. Типа.
БРИГЕЛЛА. А кто это?
КОЛОМБИНА. Дурила, это всесокрушающий царь, бох и мент всея родины.
ТАРТАЛЬЯ. Поэтому с этой секунды все зовите меня Всесокрушающим.
БРИГЕЛЛА. Экое длинное словцо. Я не выговорю. И — я его не запомнил. Повторить можешь?
ТАРТАЛЬЯ. Всесокрушающий.
БРИГЕЛЛА. Мент, что ли?
КОЛОМБИНА. И мент тоже.
БРИГЕЛЛА. И «мент тоже» или «мент преимущественно»?
ТАРТАЛЬЯ. Я — всё.
КОЛОМБИНА. Преимущественно.
БРИГЕЛЛА. А «царь и бох»?
КОЛОМБИНА. А, забудь.
БРИГЕЛЛА. Обидно. Мне есть что сказать царю и попросить у боха.
ТАРТАЛЬЯ. Всесокрушающий. Сокрушающий всё. Могу всё поломать, и ничто мне за это не будет, а вам достанется. А достанется вам.
БРИГЕЛЛА. Коломбина, а что у тебя под шинелькой?
КОЛОМБИНА. Мне кажется, ничего. Но это надо проверить. Хочешь, чтобы я проверила?
БРИГЕЛЛА. Прям здесь? прям сейчас? А что скажут олухи в зр. зале?
КОЛОМБИНА. Олухи донесут. Но кому? Вот этому (показывает мизинцем на Тарталью). А он строго спросит с меня: «Это было? это было так, как описали олухи? Господи, какие же они безграмотные. А эти почерки…» А я, потому что ты когда-то ко мне клеился и мне это нравилось, ты неунывающий, добрый и всегда говоришь правду… а я отвечу менту: нет, это наветы, потому что олухи хотят ко мне клеиться и видят в Бригелле конкурента.
БРИГЕЛЛА. Заранее тебе, Коломбиночка, спасибо, потому что вальщик леса из меня никакой. Я на лесоповале и семи дней не протяну, если кормить не будут.
ТАРТАЛЬЯ. А кормить не будем.
БРИГЕЛЛА. Паюсной икрой?
ТАРТАЛЬЯ. Ею в особенности.
КОЛОМБИНА. Но ножку тебе и им я показать могу (задирает шинель, показывает ножку). Никаких чулок на резиночке, не то что у вас с начальником.
БРИГЕЛЛА. Красивая.
ТАРТАЛЬЯ. Я не успел рассмотреть. Покажи ещё. Это приказ. Я мент. Сгною, если что.
КОЛОМБИНА. И это только одна. Другая ещё краше. А выше ещё загадочней.
БРИГЕЛЛА. Покажешь, когда меня распнут? Умоляю.
КОЛОМБИНА. При некоторых условиях.
ТАРТАЛЬЯ. Это каких же? Интересно же.
КОЛОМБИНА. Немедленная после показа свадьба. Трое детей. Смерть от глубокой старости в добром здравии в один день.
БРИГЕЛЛА. С кем?
ТАРТАЛЬЯ. Со мной, дурень.
КОЛОМБИНА. С тобой, Бригеллочка.
БРИГЕЛЛА. А если я захочу ещё пожить?
КОЛОМБИНА. Тогда никаких тебе ножек после распятия.
БРИГЕЛЛА. Коварная. Ну и не надо. Попрошу показать ножку Смеральдину.
КОЛОМБИНА. Эту змею? Да я лучше прям сейчас шинель на пол сброшу.
ТАРТАЛЬЯ. А нравственность? А олухи, которым нет шестнадцати?
КОЛОМБИНА. Думаете, они девушки без ничего не видели?
БРИГЕЛЛА. Такой умопомрачительной? А дурнушек — конечно: они видели их во множестве, но так и не поняли, зачем им смотреть на девушек без ничего, ибо, судя по дурнушкам, смотреть там не на что.
КОЛОМБИНА. То есть восхищения мне от этого зала не ждать?.. Спасибо, Бригеллочка. Я передумала. Пусть недоумевают, глядя на своих дурнушек (показывает зрителям язык).
ТАРТАЛЬЯ (наклеивает характерные усики и тут же надувается должностью и фашизмом). Но — к делу. Мне донесли, что Бригелла возомнил себя Йехóшуа.
БРИГЕЛЛА. Кем-кем? (Бригелла пытается подойти к Тарталье, чтобы плюнуть ему в ухо, но Тарталья с усиками, на секунду превращаясь в прежнего Тарталью, не даёт ему это сделать, говоря что-то вроде: «Потом плюнешь, после представления, ну что ты пристал, разве не видишь, какое я теперь важное существо…»)
КОЛОМБИНА. Ух ты. Это серьёзно. Как это тебя угораздило, Бригеллочка? И зачем мне теперь такой проблемный ухажёр? А ведь обещал свозить летом в Сочи… (Повязывает на голову чёрный плат. Рисует на щеке чёрную слезу.) Я пошутила, товарищи: у меня под шинелью по меньшей мере голубые майорские погоны и пистолет Стечкина, сконструированный для проведения спецопераций, причём не на вашем аппендиксе.
БРИГЕЛЛА. Что на вас напало? Кто он, этот перепугавший вас Йеху?
КОЛОМБИНА (шепчет). Иисус, Бригеллочка.
БРИГЕЛЛА. О господи. (Надевает терновый венец и на глазах превращается в Иисуса: отрешённого чудака, с лица которого не сходит всепроникающая добрая печальная улыбка. Слышно, как он приговаривает: «Как же это я… почему же не смешным и трогательным младенцем, вечно ищущим губами мамину сиську…»)
ТАРТАЛЬЯ. Возомнил себя Иисусом, доносят мне, и проповедует об отделении всех людей доброй воли вверенной мне префектуры от вверенной мне префектуры в республику Либерте-Эгалите-Фратерните, но не где-нибудь на Земле Франца-Иосифа, а на территории вверенной мне префектуры. А за остальных людей вверенной мне префектуры готов молиться и, подчёркивают, принести себя в искупительную жертву, «дабы опомнились и снова стали детьми». Где ты видел на земле мир, а в человеках благоволение, смешная юродивая сволочь? И почему вор, убийца и проститутка у тебя «остальные»? Разве не чисты их намерения? разве по-своему не искренни? Был ли ты в их шкуре, чтобы винить их за грех, а не возносить за долготерпение и несообразительность (потому что тогда бы они в каждом письме ко мне расписывали прелести Аушвица, до которого я сам не додумался)? Что есть «добро» и что есть «зло»? Кто дал тебе, падла, право открывать рот, чтобы толковать вещи, которых не существует? Разве из трогательного младенца, который вечно ищет губами мамину сиську, не вырастет сверхчеловек, который, придумает стрелять нашим в затылок мелким калибром, потому что обычный калибр в дефиците, ибо вороги, неся ужасающие потери, тяжко воюют с нами вот уже сто лет, несмотря на то что мы воюем победоносно? Разве не стоит задушить его в колыбели, как и всех тех, из кого могут вырасти такие, как ты? Послушание в клетке, Йехошуа, а не либерте. Вот закон, вот понятие, которыми всё движется и будет двигаться, пока вокруг земли крутится этот испепеляющий прожектор. Усёк?
БРИГЕЛЛА. Сын мой, дай обнять тебя, чтобы передать тебе радость моего сердца от того, что ты человек.
ТАРТАЛЬЯ. Каналья, да ты головой тронутый. (Обращается к Коломбине.) Майор, закатите ему шприц галоперидола с мениском и закатайте его в Уссурийск к Александру Прокопьевичу.
КОЛОМБИНА. Господин префект, сэр. Но у нас ещё два действия. Без этой языкастой вольнодумной сволочи нам не закончить представления. Может, по старинке, а не в Уссурийск?
ТАРТАЛЬЯ. Есть по старинке. Майор несите канистру бензина и спички. Сожжём сволочь во избежание, на потребу и для острастки. Даже не сожжём, но позволим ему сжечь себя самому в любом месте вверенной мне префектуры. Да хотя бы перед моим кремлём, перед самими Спасскими.
КОЛОМБИНА. Ваше высокоблагородие, но у нас ещё два действия, а сжечь по частям, мне кажется, нельзя. То есть можно, но сможет ли его отрубленная рука, которую мы сожжем в третьем действии, корчить нам и публике смешные рожи? Скрестить пальцы — это да. Но строить рожи?..
ТАРТАЛЬЯ. Мне кажется, я наконец-то понял вас, майор. Как говорят дебилы, я тебя услышал и иди ко мне (типа «хочу обнять»).
КОЛОМБИНА. Только не в губы, сэр. У меня герпес.
ТАРТАЛЬЯ. Но ощупать-то тебя можно? Особенно там, где спина впадает в мягкое место.
КОЛОМБИНА. Это сколько угодно, ваше благородие. От меня не убудет, и, возможно, ко мне прибудет. Я, знаете ли, давно мечтаю о полковничьих погонах. Да-да, минуя подполковничьи.
ТАРТАЛЬЯ (обняв и ощупав Коломбину, а потом потрепав её по щеке). Я, Всесокрушающий, приговариваю притырочного вольтерьянца Йехошуа к гвоздю в ноге… в ногу на животворящем кресте, решительному ограничению словаря его возмутительных речей и явному соглядатаю, который будет при нём всегда, чтобы доносить мне, не выходит ли приговорённый за пределы вокабулярчика, который я, посоветовавшись с собой, вот-вот объявлю. Окончательный, обжалованию не. Можно рукоплескать. Говорю: аплодируйте же. (Все, включая самого Тарталью и зрителей, рукоплещут. Тарталья раскланивается.) Переходим к третьей части казни на кресте. Выкатывайте-ка сюда сей крестик. Ой, забыл сказать, он же на колёсиках. (Объясняет публике.) Распятие и впрямь «на колёсиках», легко, гм, транспортируемое, очень живое, подвижное, мобильное, способное добраться куда угодно. Но для «куда угодно» его надо приладить к лошадёнке, а тут всё рядом, и его, небрежно подталкивая, выкатывают прямо на сцену… Какое же оно славное. Иисус, зацени: тебе не пришлось потеть, таща его на себе.
БРИГЕЛЛА. Пребольшое спасибо, добрый начальник и настоящий человек.
ТАРТАЛЬЯ. Иисус, зацени: тебя и пальцем никто не тронет. Всё сам: давай-ка ложись на крестик. Вот тебе молоточек, вот тебе гвоздик. Гвоздиков будет три… Или четыре, майор? Неважно. Это первый. Вбей его туда, куда тебе удобно вбивать: в одну из ножек или в ручку. А ты как думал? Сам, сам. Потом крестик поставят вертикальненько. Ты чутка повисишь, и тебя отпустят на все четыре стороны с коротеньким словарём и неотлучным псом.
БРИГЕЛЛА. На крестике?
ТАРТАЛЬЯ. Нет, без крестика. С крестика тебя зачем-то снимут, подлый смутьян Йехошуа. И гвоздик вынут. И ранку обработают. И — катись. Вот такой я сегодня — и всегда — самый человечный человек.
БРИГЕЛЛА. Самому забить гвоздик в свою ножку?
ТАРТАЛЬЯ. Или ручку. Ага.
БРИГЕЛЛА. Зачем же я себя калечить буду? Может, кто-нибудь другой, более привычный? Зрители, любименькие, есть среди вас такие людишки? (Зрители насупливаются, отводят глаза, молчат.) Ну что же вы. Вас Иисус умоляет… (Самые нетерпеливые зрители кричат: «Быстренько вбил — быстренько отмучился. И проповедуй себе, чтобы мы вслушивались и на ус мотали».) И доносили… И то правда. (Вколачивает гвоздь в левую ступню.) Боже, как больно! Боже, почему раньше было по-божески?..
ТАРТАЛЬЯ. Майор, проверьте, всё ли.
КОЛОМБИНА (осматривает ногу Бригеллы). Классно вогнал. Сын плотника. Умеет. (Шепчет Бригелле на ухо.) Зачем ты взял настоящий гвоздь, когда есть бутафорские?.. Ах, Бригеллочка, ох, неуклюжий… (Бригелла тянется к ней губами.) Не надо целовать меня в губы, осужденный, у меня тяжелейший герпес.
ТАРТАЛЬЯ. Внимание: я засекаю: пусть повисит с часик. А мы этот часик проведём у него на виду в дискотеке. Танцуют все!.. (Обращается к зрителям.) Чего стоите, олухи? Я же вас на сцену приглашаю. Твист умеете? Музыка, шпарь. (Музыка шпарит, все танцуют.) А я покумекаю о новом иисусовом лексиконе…
ТАРТАЛЬЯ. Майор, какие слова ему оставить, чтобы он мычал, а не науськивал мой наивный народ жить не по лжи?
КОЛОМБИНА. Сэр, может быть, пять основополагающих русских?
ТАРТАЛЬЯ. Всего пять? Тех самых?
КОЛОМБИНА. Их, господин. Они яркие, как помёт гопника в лифте.
ТАРТАЛЬЯ. И станет он быдлом, но не Спасителем?
КОЛОМБИНА. Типа.
ТАРТАЛЬЯ. И будет он чмом, которое не говорит, но лает?
КОЛОМБИНА. Скорее всего. Как все. Чем он лучше-то?
ТАРТАЛЬЯ. А если ему к матушке понадобится обратиться? «Мама, мама, они меня не понимают, пожалей меня…»
КОЛОМБИНА. А с матушкой пусть на пальцáх якшается.
ТАРТАЛЬЯ. Разве это милосердно, так сразу превратить его в немногословную бешеную собаку?
КОЛОМБИНА. Не-а.
ТАРТАЛЬЯ. Или что-нибудь блатное?
КОЛОМБИНА. Ну а чё… По фене ботать — это уметь надо.
ТАРТАЛЬЯ. Так и они начнут.
КОЛОМБИНА. Начнут. И я начну. И вы, ваше превосходительство. Рыба гниёт с головы.
ТАРТАЛЬЯ. Это он-то — голова, майор?
КОЛОМБИНА. Голова — вы, сэр. Ведь это вы феню предложили.
ТАРТАЛЬЯ. Оставим эти умствования и глупости. Пять ясных и живых общеупотребимых слов. И раскраски с ними издадим. И всем их всучим, чтобы, раскрасив, сверялись с книжкой и контролировали его — а мне доносили. Норм?
КОЛОМБИНА. Норм, сэр.
ТАРТАЛЬЯ. Предлагаю первое живое общеупотребительное слово: жопа.
КОЛОМБИНА. Хорошее, очень… А я, если позволите, знаю второе: говно. (Обращается к зрителям.) А чего вы морщитесь, если ещё не пахнет? Литературное. Почитываете литературку-то? Или только в телефончиках сидите? Спрячьте телефончики на время спектакля. Я кому сказала.
ТАРТАЛЬЯ. Неплохо. Третье слово: тригонометрия.
КОЛОМБИНА. Это что?
ТАРТАЛЬЯ. Не помню. Сейчас у зрителей спрошу. Олухи, есть такое слово? (Зрители кричат: «Есть».) А что оно значит? (Зрители дружно кричат: «Не знаем».) Тем лучше. Он его произнесёт, и кто-то попросит, чтобы его научили чтению, потому что ему очень-очень нужно узнать, что есть «тригонометрия»…
КОЛОМБИНА. А глаголы можно?
ТАРТАЛЬЯ. Придётся допустить. Не хотим же мы убить его своими руками… Без глаголов легко можно задохнуться.
КОЛОМБИНА. Тогда вот вам, сэр, четвёртое слово: дать.
ТАРТАЛЬЯ. Согласен. А пятым пусть будет… допустим… «уставиться».
КОЛОМБИНА. На кого?
ТАРТАЛЬЯ. На себя в широко раскрытых глазах слушающих. (Смотрит на часы.) Время вышло. Майор, выньте из него гвоздик.
КОЛОМБИНА. Есть, господин префект. (Вынимает гвоздь большущими клещами.) Готово. Обрабатываю ранку зелёнкой… Ой, батюшки мои…
ТАРТАЛЬЯ. Чего взвыла-то? Соскучилась по хахалю?
КОЛОМБИНА. Иисусик, какой же ты старенький сразу стал… Как же мы теперь поженимся, чтобы умереть здоровыми в один день, если ты на крест залезал 33-летним, а теперь тебе не меньше пятидесяти, старикашка ты мой… И хромаешь… И, боже мой, голова-то как поседела… Сэр, сэр, взгляните же на Иисуса, засеребрилась ровно наполовину. А был такой чернявенький-чернявенький… Всего один гвоздик, — и уже старик. На наших глазах.
ТАРТАЛЬЯ. Хорошо, что не труп. Только я ничего не вижу. Каким был вороным, таким и остался.
КОЛОМБИНА (обращается к зрителям). У кого с собой есть белая краска? Только не масляная. (Кто-то кричит: «У меня».) Дуй сюда с ней, я его ею выкрашу. (Зритель поднимается на сцену с банкой краски и кистью. Коломбина красит ровно половину головы Бригеллы.) Теперь видите, ваше превосходительство? Белый как лунь.
ТАРТАЛЬЯ. Теперь вижу. Очень седой.
КОЛОМБИНА (обращается к зрителям). А палочка у вас есть? Он же хромает, как собака. (Кто-то кричит: «Только белая».) Зачем нам белая, он же ещё не ослеп. Ладно, похромай пока, Иисусик… Вот, осуждённый, ваш новый лексикон (передаёт ему бумажку с пятью словами). Вы теперь только их говорите, хорошо? А то будет второе действие, а за ним, если вы не угомонитесь, и третье. А это новые гвоздики и опять висение на крестике на колёсиках…
БРИГЕЛЛА (читает бумажку, шевеля губами). Хорошие слова. И так много. Меня всё устраивает, будущий полковник. Мне и пяти слов достаточно. Я, в отличие от вас, говорю большим человеческим сердцем.
ТАРТАЛЬЯ (обращается к зрителям). Любезные, теперь, когда действие №1 подходит к концу, мне надобен надсмотрщик за Бриге… за Иисусом. Чтобы был при нём неотлучно и смотрел ему в рот, сверяя сказанное этой говорливой заговаривающейся сволочью со списочком разрешённых словечек. Кто хочет быть соглядатаем? Ах, как вас много… Хорошие же вы люди, зрители… Выбираю вон того громилу. Иди сюда, олух царя небесного. Ты, ты, жлобина. Давай на сцену. (На сцену поднимается огромный мужичина мрачного вида.) Надеюсь, я в тебе не ошибся, парень. Что надо делать, если Иисус произнесёт запрещённое слово, даже если оно иностранное и ты его не понял? (Кандидат в надсмотрщики лопочет что-то вроде «зашить ему рот».) Зашить ему рот. Умница. А ещё что я позволяю делать? (Мужичина мычит что-то вроде «выбить ему все зубы».) Верно, выбить ему все зубы, чтобы рот боялся раззявить. Дай я тебя поцелую, амбал. Нет, нет, только в губы… Эй, все, покурите пока. Мы трое устали. Но далеко не уходите. Сейчас будет
междудействие
ТАРТАЛЬЯ (обращается к Бригелле). Хромай сюда, придурок.
БРИГЕЛЛА. Я ничего не сделал. Я не виноват. Не пойду. Коломбиночка, он хочет дать мне оплеуху. Почему он всегда бьёт меня, а ты не меня защищаешь? Я бы на твоём месте дал ему оплеуху в другое ухо.
КОЛОМБИНА. В какое, Бригеллочка?
БРИГЕЛЛА. Не в то, какое он мне сейчас оглушит.
КОЛОМБИНА. Дать до или дать после?
БРИГЕЛЛА. Дать превентивно, что остановить этого изверга. Я же совсем глухой. Я же ваших реплик почти не слышу. Как мне, несчастному глухарю, дальше делать театральную карьеру… А ещё стал забывать слова, — у меня же из-за его оплеух хроническое сотрясение мозга. Как мне, юному склеротику, играть на публике…
ТАРТАЛЬЯ. Оказывается, у него есть мозг.
КОЛОМБИНА. Откуда же мне знать, Бригеллочка, какое его ухо просит моего леща? Он же тебя ещё не побил.
БРИГЕЛЛА. Ты могла бы догадаться. Ты могла бы предугадать.
ТАРТАЛЬЯ (пиная Бригеллу, который, прихрамывая убегает от него). Так что ты опять натворил, за что я должен отвесить тебе оплеуху?
БРИГЕЛЛА. Ни за что не скажу.
ТАРТАЛЬЯ. Коломбина, о чём вы шептались, когда он ещё висел?
КОЛОМБИНА (хохочет). Да он гвоздики перепутал!
БРИГЕЛЛА. Ничего я не перепутал. Я просто захотел узнать, каково Ему было, когда в Него вколачивали гвозди…
КОЛОМБИНА. Юродивость заразна, шеф.
ТАРТАЛЬЯ. И каково ему было, гадина ты бессмысленная? У нас же завтра целых два представления. У нас же репертуар. А ты себя калечишь. Кем я тебя заменю? Этим бездарем Труффальдино?
БРИГЕЛЛА. Ему было очень, очень-очень больно, шеф. Сегодня я понял это со всей ясностью и отчётливостью. И моя игра сразу стала идеальной, шеф. А посему я требую удвоения… нет, утроения гонорара за выход.
ТАРТАЛЬЯ. Сейчас я тебе покажу утроение. (Выхватывает из корзины с гнилыми помидорами самый гнилой помидор и бросает его в Бригеллу.) Попал! Я попал! Я наконец-то попал в этого олуха! Хочешь ещё утроение, олух?
КОЛОМБИНА (подкрадывается к Тарталье сзади и даёт ему пинка). Он хочет пару утроений! И я не отказалась бы от пары!
ТАРТАЛЬЯ. Ты пнула меня, негодница! Ну погоди же! (Устремляется за ней.) Кто-нибудь, бросьте на её пути банановую кожуру, чтобы она растянулась в красивом шпагате!
БРИГЕЛЛА (подкрадывается к Тарталье сзади и даёт ему пинка). Получи же от меня за то, что готов пнуть мою ненаглядную…
КОЛОМБИНА (останавливается). Ой, я твоя ненаглядная?
БРИГЕЛЛА. Ну а чего…
КОЛОМБИНА. Я ненаглядная, а ты помалкивал?..
Действие предпоследнее
ТАРТАЛЬЯ (в образе… как его… Понти́уса Пилáтуса; в начале монолог нетороплив, раздумчив, но постепенно Тарталья взводит себя и в итоге переходит на полный истеричной злобы ор). Мне передали записи его выступлений, в которых смутьян Йехóшуа употребляет только пять разрешённых слов. О, он очень послушен. Он послушней вас всех вместе взятых, мой смиренный народ… И это возмутительные подстрекательские речи, потому что вверенные мне люди на глазах моих доносчиков превращаются из стада в индивидов. Из отары — в штуки, которые можно посчитать и, подсчитывая, впервые различить многое, вплоть до штучного цвета глаз. Это немыслимо. И это недопустимо. Что мне с такой прорвой отдельных человеков делать?.. А он скажет «жопа» — и молчит. И в этом многочасовом многозначительном безмолвии превращается в трибуна. В сотрясателя наших основ. И в воздухе этих сходок набухает что-то неясное, но отчётливо вопиющее… А ведь у меня на эти стада были планы: я хочу строить из этих отар машины уничтожения, которые безропотно прокатятся по ещё не нашим городам и весям и закатают их в асфальт. О в какие изумительные наши автобаны они превратятся. Я собирался строить из моих стад великие китайские брустверы, чтобы всё наше было надёжно укрыто от посягательств со стороны. Я мечтал заложить из них идеальный концентрационный город, а в нём университет знаний для толп, стай и роёв, которые они будут выуживать из чтения вслух по ролям всех пятидесяти пяти томов моих обвинительных заключений. Как, как, как воплощать эти непревзойдённые планы со сволочами, у которых, оказывается, есть свои черты лица, не говоря уже о мыслишках не накатить, но узнать всю правду о тригонометрии?! А ведь эта нелюдь, этот недочеловек наловчился зажигательно произносить не только пять милостиво разрешённых мною слов, но и складывать из них предложения! Только представьте, какие адовы бездны таятся за однажды пророненным этим краснобаем предложением «даёшь тригонометрию»! Страшно подумать о разрушительных последствиях, которые могут иметь подобные призывы!.. Бзик Брайль! (Публика откликается: «Бзик Брайль!») Я хочу объявить минуту молчания в память о том, к чему это может привести. (Все замирают и затихают.) Спасибо, мой шёлковый народ. Вольно. Разрешаю закурить и, у кого есть, откупорить. А сам продолжу допрос. (Обращается к крепко связанному побитому Бригелле.) Какой смысл ты вкладываешь в слово «жопа», выкрикивая его перед моими ручными человечками? (Обращается к Коломбине.) Полковник, что у вас под… э-э-э… вытащите из его гнилого рта кляп.
БРИГЕЛЛА. Говно.
ТАРТАЛЬЯ. Ты не понял, Иисус. Здесь все свои, то есть мои. Тут нет твоих баранов, из которых ты делаешь свой решительный шашлык. Только сексоты, поэтому можешь говорить всё, что тебе вздумается.
БРИГЕЛЛА. Говно… О, их фюрер, а можно мне прежде тяпнуть, а то в горле нестройность и гланды.
ТАРТАЛЬЯ. Кто-нибудь, принесите ему сырое яйцо.
БРИГЕЛЛА. Да не, мне бы тяпнуть. (Обращается к зрителям.) Кто не боится налить отщепенцу? Нет таких. (Тарталья делает знак, и выбегает лакей с подносом, на котором стоит наполненный до краёв стакан. Лакей кланяется зрителям и говорит: «Выпить подано».) А закусить? (Тарталья подаёт знак, и лакей достаёт из кармана брюк кусок любительской колбасы, произнося: «Кушать подано».) Сойдёт. (Выпивает, закусывает.) Вы спрашиваете, что такое «жопа»… прекрасно зная, что это. За сексотов не боитесь? Я им разжую, а они уверуют, и один из них вдруг воткнёт вам в бок заточку, когда вас будут мыть в ванне девственницы. Не страшно?
ТАРТАЛЬЯ (обращается к зрителям). Ребята, которые работают на меня, будьте любезны заткнуть уши, пока Иисус вещает. (Все затыкают уши.)
БРИГЕЛЛА. А ведь вы никогда не шутите, да, их фюрер? Не умеете. Мама не шутила и вам не велела. У вас мама-то была или вы приютский?.. Жопа — наша родина. Родина — наша жопа. В ней ещё не придумано электричество (и, разумеется, никогда не будет придумано). В ней смердит, но мы не знаем, что есть вонь, а есть запахи, оттого, иногда покидая родину (в мечтах, в мечтах; возносимся-с, хлебнув портвейна), задыхаемся от ароматов, а это всего лишь сломанная ветром цветущая ветка яблони. А у нас сразу астма. И мы немедленно вкалываем в ляжку родную рецептурную вонь, чтобы, возвратившись в жопу, подладиться к единому печатному шагу и, заняв своё место в колонне по мильёну, сбрендить: самыми утончёнными словами, да в рифму, вдруг поведать марширующим, как там, в мечтах о не жопе, расчудесно, чтобы они донесли на вас и вы хотя бы перестали топать тромбофлебитными ногами в берцах к ближайшему окопу, потому что враг, как всегда, вот-вот вероломно нападёт. Я сам так решил, я сам придумал открыть пасть, — и я оказался в концлагере. Оказаться в концлагере по-любому лучше, чем в окопе, ибо а) в жопе всё концлагерь и б) в окопе смерть неминуема, ибо он несвобода, а в нашАушвице ты свободен, и потому смерть — выбор, а не неизбежность. Впрочем, что это мы вдруг о смерти… Кого она в жопе волнует… Только тех, кто мечтает. А кто мечтает в жопе? Выродки и отщепенцы, которые сначала зачем-то наплодили детей в берцах, а теперь озаботились их судьбой. Пожалели крошек. Вот недоумки. Я — недоумок. Я озаботился. Я пожалел. Пожалел своих и отчего-то ваших, сексоты. И потому я мечтаю научить вас мечтать.
ТАРТАЛЬЯ (подаёт знак, и зрители вынимают пальцы из ушей и поднимают плакаты «Распять выродка без соплей из носа»). Какой пламенный революционерчик. Жаль, что тебя никто не слышал.
БРИГЕЛЛА. Как это — никто? Я говорю: «жопа», и люди задумываются. То ли ещё будет.
ТАРТАЛЬЯ. Никакого Толи больше не будет. Полковник, объявите своим звонким девичьим голосом, что сейчас будет зачитан второй и окончательный приговор.
КОЛОМБИНА. Но у нас же три действия, ваше высокопреосвященство.
ТАРТАЛЬЯ. А я сказал: хватит, это последнее, и приговор окончательный, без итераций в интересах нашей импровизации. (Что-то увидев, обращается к зрителям.) Кто принёс неразрешённый плакат? Что это значит: «Лучше на кол»? (Кто-то из зрителей кричит что-то вроде «мы его с кола быстренько снимем, подлечим гауптвахтой и отправим бросаться на вражеские амбразуры».) Молодец. Обнимаю тебя, сволочь. Но впредь не своевольничай.
КОЛОМБИНА. Сворачиваемся, что ли, начальник?
ТАРТАЛЬЯ. Нет. Я передумал. Просто ускоримся: распнём его нынче же, а в распоследнем действии пусть висит три дня и три ночи. Уже дохленький. Нельзя, чтобы он мне мой народ портил. Дохленький — безобидненький.
КОЛОМБИНА. Внимание: а сейчас — приговор.
ТАРТАЛЬЯ. За бесконечные подстрекательские речи, посягающие на переустройство нашего извечного миропорядка, за который наши деды проливали кровь в 1812 году, я, единовластный начальник моего нашего цветущего края, а никакой не жопы, приговариваю эту умственную неполноценность на здоровом теле моего нашего народа к немедленному и решительному распятию. Надоел. Хватит чикаться. Крестик, пожалуйста. Полковничиха, покажи им, что у тебя под шинелью, чтобы у них никаких сомнений не возникало. (Расстегнув шинель, Коломбина проходит по сцене, как манекенщица. Зрители ревут от ощущений. Кажется, ещё немного, и динама забьёт гол «Сантосу». Тарталья подаёт знак, и Коломбина запахивает шинель.)
КОЛОМБИНА. Босс, он сам будет себя приколачивать?
ТАРТАЛЬЯ. Как он вгонит в себя все четыре гвоздика? Я помогу. Ты поможешь. Любой из этих (тыкает в зрителей), писаясь от счастья, поможет. (Обращается к зрителям.) Поможете, сволочи? (Зрители кричат: «Поможем!») Не слышу! (Зрители надрываются: «ПОМОЖЕМ!!!») Вот видишь. И это мои ленивые зажравшиеся сексоты. Народ был бы уже на сцене и без команды вколачивал в тронутого парнишку строительные дюбеля… Что, конечно, чревато: народ неповоротлив, одно неверное движение, и вот мы с тобой уже затоптаны. Он не хотел, у него так само выходит. Ибо обе руки левые. Вот почему он всегда в клетке, вот отчего ключик от клетки только у меня, дур-р-ра, а этот будет сейчас gekreuzigt.
БРИГЕЛЛА. Алоизыч, отпустить вам грехи перед главным грехом вашей невыносимой жизни?
ТАРТАЛЬЯ. Своей смертью, собака, отпустишь. Принести мне настоящих гвоздей. Бутафорские — опостылели, не помогают. Полковник, чего стоишь? Пшла за гвоздями.
КОЛОМБИНА. Где я вам настоящие найду, начальник?
ТАРТАЛЬЯ. Тоже на крест захотела, дур-р-ра? Попроси у ребят, дур-р-ра. Перед ними не унизишься — снега зимой не дадут.
КОЛОМБИНА (неуверенно, едва слышно). Гвоздики… железные… найдутся… у вас… добрые люди? (Кто-то из зрителей кричит: «На колени, Коломбина. И тут же найдутся». Коломбина становится на колени. Тот же голос: «Есть, есть гвоздики. На, на гвоздики».) Спасибо…
ТАРТАЛЬЯ. Дай сюда, дур-р-ра. Крестик выкатили? Выкатили крестик. Всё-таки маленький у нас крестик, надо бы побольше, чтобы людишки издалека могли любоваться… На крестик этого положили? Положили этого на крестик. Семеро его держат? Семеро его держат. Молоток при мне? Молоток, как змея, всегда на груди. Тёплый, бьётся в руках, не терпится ему. Да забиваю я, молоток, не вырывайся. (Забивает гвозди в Бригеллу-Иисуса. Тот старается терпеть, но это не очень-то получается: взвывает дико.)
КОЛОМБИНА (громко, на таясь, чуть не плача). Ты не осатанел, Тарталья? Это же Бригелла, твой закадычный дружок, вы с ним тысячу представлений дали. Что ты его матери скажешь?..
ТАРТАЛЬЯ (отмахивается свободной рукой). Не мешай, дур-р-ра. А вот и четвёртый гвоздик… Многие считают, что их было три, а мне нравится эта циферка: 4. Больше гвоздиков — вернее смертушка…
КОЛОМБИНА (пытается оттащить Тарталью от Бригеллы. Тарталья замахивается на неё молотком, и она, рыдая, падает на землю. Потом спохватывается и кричит). Позовите ментов! Это же убийство! (Зрители хохочут. Зрители заходятся в весёлом смехе.) Бригеллочка, ты как?
БРИГЕЛЛА (говорит с невероятным трудом, и это не наигрыш). Не Бригеллочка, а Иисусик, госпожа полковник.
КОЛОМБИНА (плачет). Не полковник, а Коломбиночка.
БРИГЕЛЛА. Ещё жив, Коломбиночка. Часа три, может, протяну. А этот парень… он долго трепыхался?
КОЛОМБИНА. Часов шесть.
БРИГЕЛЛА. Мне кажется, я слабее его.
КОЛОМБИНА. Потерпи, любимый.
БРИГЕЛЛА. Ты сказала «любимый». Плюс один час, не меньше. Ты молодец, Коломбиночка. Скажи ещё что-нибудь, и я тут вечно буду висеть как огурчик.
КОЛОМБИНА. Ты потрясающий, Бригеллочка.
БРИГЕЛЛА. Коломбиночка, говори, говори, продлевай мои мучения…
КОЛОМБИНА. Бригелла, скоро конец действия. Скоро приедут менты. Скоро тебя снимут. Скоро ты будешь в моих объятиях. Верь в это, пожалуйста.
БРИГЕЛЛА. Я стараюсь, Коломбина. Получается… плохо…
ТАРТАЛЬЯ. Конец предпоследнего действия! Кому на оправку — сортиры установлены слева. Кому пожрать, не помыв руки, — (говорит с грузинским акцентом) шашлычники, изображающие солнечных тбилисцев, — справа.
Междудействие
Над сценой натянута проволока, по которой ходят Тарталья с характерными усиками (кажется, что это это уже его усики, успели, знаете ли, вырасти) и Коломбина в своём привычном платье.
КОЛОМБИНА. Негодяй, ты не снял с креста Бригеллу!
ТАРТАЛЬЯ. А зачем? Сейчас начнётся третье действие, а он в нём только и делает, что висит. Причём по большей части уже мёртвенький.
КОЛОМБИНА. Какое ещё третье, дрянь усатая? Он же умирает.
ТАРТАЛЬЯ. Ну и пусть. Всё равно он должен умереть. Так в пьесе написано. Так ещё в одной книжке написано. Я не могу идти против правды.
КОЛОМБИНА. Что ты творишь? Что с тобой? Ты заболел?
ТАРТАЛЬЯ. Волшебная, знаешь ли, Коломбина, сила искусства. Я в образ вошёл. И никак не могу из него выйти. А главное — я понял, что не хочу из него выходить. Он мне нравится. (Кричит.) Бзик!.. (Зрители откликаются: «Брайль!») Бзик! («Брайль!») Как живо они реагируют. Никогда прежде они не реагировали на нас… на меня с таким восторгом. Как это может не нравиться, дур-р-ра? Бзик! («Брайль!»)
КОЛОМБИНА. Тогда я сама его сниму.
ТАРТАЛЬЯ. Давай-давай, дур-р-ра. Мои ребята выкатили второй крестик и уже ждут тебя. Я переписал пьеску-то. Я её многократно улучшил. У меня теперь такие сборы будут! Я теперь всё крестиками заставлю! Всю эту жалкую планетку.
КОЛОМБИНА. Последний вопрос, Тарталья… всесокрушающий мент Алоизыч.
ТАРТАЛЬЯ. Алоизыч… Мне нравится. Алоизыч. Это красиво. Это не какой-нибудь Карлогоцциевич.
КОЛОМБИНА. Сексоты… Зрители, которые собрались сегодня… они действительно твои сексоты? или тоже вошли в роль?
ТАРТАЛЬЯ. Бзик! («Брайль!» — откликаются зрители.)
КОЛОМБИНА. Ясно. (Подбегает к Тарталье и бьёт его в лицо.)
ТАРТАЛЬЯ. Ты сломала мне нос, дур-р-ра. (Садится на проволоку.) Как мне теперь играть?
КОЛОМБИНА (пытается сбросить его с проволоки). Я убью тебя, Алоизыч. (Тарталья делает ей подсечку, и Коломбина падает вниз. Её тут же подхватывают и несут на второй крест, спрашивая у Тартальи: «Уже прибивать? ещё погодить?» Тарталья делает знак: прибивать. И вот на сцене уже двое распятых.)
БРИГЕЛЛА. Ты как, Коломбиночка?
КОЛОМБИНА. Да так, Бригеллочка. Поломана и распята.
Действие распоследнее
ТАРТАЛЬЯ. И эта тоже. И эта туда же. (Обращается к зрителям.) Вы довольны? (Зрители кричат: «Мы счастливы!») Бзик! (Зрители отвечают: «Брайль!») Бзик! («Брайль!») Бзик! («Брайль!») Бзик! («Брайль!») Бзик! («Брайль!») Бзик! («Брайль!») Бзик! («Брайль!») Бзик! («Брайль!») Бзик! («Брайль!») Бзик! («Брайль!») Бзик! («Брайль!») Бзик! («Брайль!») Бзик! («Брайль!») Я (перекрикивая гул толпы)… я только сегодня (вытирает с лица набежавшую слезу)… я только сегодня понял (толпа наконец затихает) смысл этой пьесы: на ваших лучащихся восторгом глазах сделать из 33-летнего человечка сочный труп.
Вы только представьте: он станет ничем не через годы и десятилетия, а сейчас, такой молодой, такой красивый. И не важно, что он сбрендил, мы теперь не только со сбрендившими так можем, мы со всеми так теперь будем. Гвоздь в левую ногу — и половина головы у человечка уже седая. Была чернявой — и вдруг седая. Безо всякой белой хны. Неожиданно. Завораживает. Затягивает.
Гвоздь в правую ногу — и человечек седой совершенно. По гвоздю в руки — и жить ему, такому молодому и красивому, осталось часов шесть. А мы помним его ещё вот такусеньким, всегда очень подвижным, обожающим маму и с безумно глубокими глазами-колодцами. И мы глаз с него все эти шесть часов не спустим, мы будем впитывать его, такого молодого, красивого и секунду назад чернявого, постепенное угасание. Óн не сможет остановиться, потому что это выше его. И мы́ не сможем — ибо смерть, а его особенно, безумно красива, и от неё нельзя отвести наших обычных глаз рядовой глубины по колено.
Мы кладём на его уже сивую голову яблоко — и пусть это будет крупное яблоко — и стреляем из маузера, пытаясь попасть в яблочко яблока, да хотя бы антоновки, с тринадцати шагов, — и у него, такого молодого и красивого, без промедления на годы и десятилетия, на наших влюблённых в действо изумлённых глазёнках, появляются доподлинные старческие морщины. Морщины настоящие? не нарисованные? (Толпа вопит: «Настоящей не бывает!») Вы когда-нибудь видели молодых и красивых стариков при смерти? («Нет!») А теперь — увидите. Хотите одного, а захотите — товарные эшелоны, спешащие под ваши неопытные боксёрские удары, потому что они, эти эшелоны, косо посмотрели на кого-то нашего. Десять тысяч часов ударов, и руки уже опытны, и перчатки истёрлись.
Наконец, мы ткнём его копьём лонгина, наивно надеясь «нарисовать» на его когда-то милом лице ещё одну морщину, — а он уже всё: он испустил дух. Мы бесимся, потому что хотели продолжать наслаждаться, а его уже нет. Зато есть плюс: должно быть… да нет, это так и есть: это чертовски зрелищно, когда молодой, красивый, недавно чернявый испускает дух. Он испускает, — а вы, такой уродливый, среднего возраста и лысый чуть не со школы, здравствуете и даже процветаете, найдя занятие по себе. Бзик! («Брайль!»)
А вам кто не нравится, ребята? (Толпа отвечает: «Солнечные тбилисцы! Эти кепки, эти носы, а особенно эти цены на завалящие же шашлыки!») Погодите. Это ненастоящие тбилисцы, это наш брат, переодетый в солнечного тбилисца, чтобы вы купили шашлыки из наших тощих собак и облизывались, и нахваливали… Впрочем, какая разница… Впрочем, уже поздно… Вы плюёте в них, а они седеют? (Толпа отвечает: «Седеют!») Вы рвёте их на части — они седеют? (Толпа ревёт: «Ещё как!») И как вам это? Вам это приятно? (Толпа беснуется: «Безумно!») Что вам безумно приятно? («Когда его рвёшь на части, а он седеет!») Бзик! («Брайль!»)
Кто ещё вызывает у вас отвращение? (Толпа орёт: «Коломбина! Коломбины! Такие отступницы, как эта!») Ах, да, эта. И что мы с ней сделаем? («Уморим на кресте, как этого!») Когда мы снимем её с крестика? («Когда сдохнет, но не раньше, чем через три дня и три ночи!») Бзик! («Брайль!»)
Мы теперь с кем не будем церемониться? («Со всеми!») Со всеми, кто — что? («Нам не нравится!») Со всеми, кто — что, я спрашиваю! («Не нравится Алоизычу, а потом уже нам!») Бзик! («Брайль!»)
БРИГЕЛЛА. Коломбиночка, я умираю.
КОЛОМБИНА. Бригеллочка, не умирай. Я хочу умереть первой. Но прежде я хочу умереть с тобой в один день в глубокой старости. И это ничего, что я буду не очень здоровой.
БРИГЕЛЛА. Такая ты: во всём хочешь быть первой… Мы были хороши?
КОЛОМБИНА. Ты изумительный актёр. Ты мой кумир. Я у тебя училась, только у тебя.
БРИГЕЛЛА. А ты моя Грета Гарбо.
КОЛОМБИНА. Я так и не успела сняться в кино. Я так и не смогла столкнуть его с проволоки…
БРИГЕЛЛА. Ты ещё снимешься. Ведь это только представление, третье, и последнее, действие, и оно скоро закончится. Завтра у тебя целых два представления. Столкнёшь его во время первого… или второго…
ТАРТАЛЬЯ. Эй, лонгин, ткни-ка этого в подреберье своим острым копьём. Проверь, жив ли этот красивый глубокий старик на кресте. (Человек из толпы залезает на сцену и тыкает в Бригеллу заточкой.) Не говори ничего, и так вижу. Красивый старик сдох на наших глазах. И эту испробуй, но легонечко, будто свою маму… Не говори ничего, вижу, что красивая старушка ещё орёл. Снимите дур-р-ру с крестика и обеспечьте ей лучший уход, — у неё завтра целых два представления.
Занавес
Тарталья с усиками, носилки с полумёртвой совершенно седой Колобиной и крест на колёсиках с Бригеллой, температура тела которого не превышает окружающую, торжественно выходит, натужно выносят и весело выкатывают на поклоны и дурачества. Поманив Тарталью пальцем, Коломбина с трудом отрывает голову от носилок и плюёт в него. Тарталья, скривив очень смешную гримасу, снимает плевок средним пальцем и вытирает палец о мёртвого Бригеллу. Бригелла проявляет стоическое безразличие, что очень, очень веселит публику.
