Соплистка
А, так вы всё-таки получили :-).
Здравствуйте, папа чудо-прелести (оба стишка — прелестные; неужели свой вы, гм, сложили сами, сволочной снарядный токарь :-)?). В Энске-2 провела два дня, ибо ждала любовного письма от одного фрезеровщика :-). Как быстро я впала в юность и одевичилась: всего за два электрических перегона (говорят, электричества скоро не станет, ибо дрова вернее электричества; что же, буду размягчаться впредь за один дровяной перегон).
С почты, вокруг которой, знакомясь с окрестностями Энска-2, ходила сжимающимися кругами, выгнали («закрываемся на невпроворот домашних дел, отдохновение и короткий летний сон!»), напоив чаем (опять чай; «а чай-то наш уже пробовали?»), когда я дошла до центра окружности и засела в нём, ожидая обретения почтой единственного письма. Правда-правда: единственного. Не из города N, а вообще. А пи́сьма до востребования так и вовсе приходят сюда раз в поколение. По пути перезнакомилась со всеми гусями (патрулируют! нагло стоят на пути! шипя, требуют аусвайс! а когда я, испугавшись, убегала, пытались настичь, чтобы — что? защипать до кормового состояния?), коровами (прегрустные; любопытно, молоко у них тоже препечальное? вот бы попробовать; уверена, в пункте А нас поят веселящим, но где они его добывают?) и колдобинами. Единственное письмо, да и то не аборигену, а какой-то путешествующей, привезли на велосипеде после обеда на следующий день. Бьющую копытом путешествующую зазвали в помещение: «Прохаживающаяся, идите сюда. Вы, конечно, вы. Чего дадим-то. Хватит вам слоняться. Все ноги небось стёрли. Вы нам уже почти родная» и накормили блинами; каждый блин с косую сажень, а толщиной — с лёд, о который бьётся утонувшая Лидочка. И только потом показали, как принимают письмо. Торжественно: торжественно приехал велосипедист, торжественно передал почте письмо, торжественно расписался в кондуите, торжественно испил чаю. Потом было торжественное вручение: у меня торжественно проверили паспорт и торжественно спросили про «электрическую дуру», я неторжественно замяла. Вручали с аплодисментами и музыкой (неужели патефон?); я ещё подумала: надо ли перекреститься или достаточно поднять руку в пионерском салюте… Потом наивно спрашивали: «от кого», «о чём», «какие там новости». Почтовая собака Дамка, полюбив меня, проводила до станции, испортив день почтальону, который предложил подвезти меня на раме велосипеда.
На почте вкалывают двое: начальница и почтальон. Почтальон — ничего; хочу ему написать, о чём ставлю вас в известность. Ничего — потому что упросил начальницу, его старшую сестру, позвонить куда-то, чтобы узнать, есть ли корреспонденция для их отделения и когда её доставят; потому что не стал скрывать: «Обещали завтра. А там — как знать…»; потому что приютил: «Скоро ночь, дамочка, куда вы пойдёте? У реки холодно, солнце-то на ночь заходит; в воде, конечно, тепло, но спали ли вы прежде в водах нашей реки? Айда ко мне, у меня есть сеновал».
На сеновале так сладко грезилась самая последняя электричка, после которой начинается… что же там было-то… что-то вроде чекпойнта Чарли, только в надувных розовых шариках и оловянных гэдээровских солдатиках, стреляющих из игрушечных винтовок в тех, кто на ходу пришивал меня суровыми нитками к вязкой пустоте родины. Из дул, кстати, вылетали не бумажные рододендроны, а настоящие эклеры. Гадёныши, которые пытались удержать меня на родной сторонке, быстро приспособились: распахивали свои клыкастые пасти, и эклеры переставали промахиваться, сразу же попадая в желудок. Попробовала и я: было приторно, противненько, избыточно. Не удержали и не удержало. Знаете, кто встречал меня на той стороне? Конечно, знаете: сэр Элтон Джон, с которым мы немедленно исполнили «Никиту». Сэр трогал меня за, называл соплисткой (не дурочкой) и звал в тур по колымским урановым шахтам… Господи, какая же алисохудожественность снится мне на сеновалах.
Знаете ли вы, что по утрам тут уже заморозки? Ого? Именно.
Нет-нет, ничего кроме снегов-и-тайги у нас не было, нет и не будет, пока я, живая или мёртвая, не пересеку рубеж (кто по-вашему наводит на родину зимнюю порчу?). А предзимье — та же зима, но в тёплое время наших суток, в плюс-минус-полдень, когда вперевалочку ходят дровяные электрички… парови́чки?.. в общем, паровозы с вагончиками для божьих тварей, которых ещё не ссаживают, чтобы немедленно наказать и заставить тянуть-толкать паровоз, потому что дрова есть, но в холодное время наших суток они не дают тяги, уходят в свисток, а кони используются в колбасе. Но вы ведь об этом знаете и всегда к этому готовы, не так ли, пописывающий многостаночник?
Между вашим Энском и Энском-2 были остановки. Там, где были полустанки, одни пассажиры держали двери, другие проминались, третьи расставляли походные раскладушки и спали, четвёртые играли в пляжный волейбол через несколько танковых ежей, поставленных в два этажа, пятые предсказывали местным завтра, гадая по руке за котелок отварной картошки с укропчиком, шестые скупали у местных скрипки (где-то в снегах-и-тайге этого полустанка есть «мастерская мирового уровня» — так они, покупатели, оправдывались; мол, сам Страдивари кусает локти; пробуя потом покупки, они легко заглушали биение колёс о рельсовые стыки ансамблевым «Собачьим вальсом»; ненавижу), седьмые умоляли местных отправить письма родным и близким, потому что «сегодня жив, а завтра — покойник», и аборигенные женщины, носившие на груди таблички «За ребёночка — запросто», делали это в одноместной палатке на самом краю платформы.
Кстати, мне нравится неявно подсказанная вами идея экстерриториальной электрички, которая гордо чешет по просторам, снося противотанковые ежи и ломая палки, просовываемые в колёса. Куда она спешит? Куда угодно, только не назад и не в никуда. Да хоть в «столыпине», но ОТСЮДА. Поселились бы в такой с мальчишечкой? Не лучше ли это книжного или киношного эскапизма, который вы «продавали» мне между строк? А если с новой, ах, суженой-ряженой? (Не напрашиваюсь.)
Мальчишечку чмокните за отложенный ответ: конечно же, осеннее полосатое. Дурочка (какая я): белый же налив совсем, собака не лежит. А вам с мальчишечкой надо витаминиться (и по возможности толстеть) не только до снегов, но и во время, и штрифель тут — чуковский персонаж. А я, лошадь, не признала. Своего проворонила… Кстати, я могла бы преподавать ему сценическое телефонное мастерство. Если мне звонят и оператор говорит: «Внимание, соединяю», я уже не я, а какая-нибудь Мария Шнайдер… Простите: несу несусветное.
(Милое) (моё) длинноухое вьючное животное! Лучше бы вы давали норму, выбивая табуретки из-под вешаемых. Я бы что тогда сделала? — Я бы выскочила на полустанке и сносилась бы в сортир «для служебного пользования», где за дверью без букв, но с дрищущей шавкой в исполнении Бэнкси, конечно, Бэнкси, рядом с очком столько обрывков «Известий», целые кимберлитовые поля клочков (и как они, труженики стальных магистралей, умудряются этими «простынями» подтираться…). Самый «живописный» обрывок куда бы я положила, папа тако-о-ого мальчишечки? — Верно: в конверт с вашим адресом, который я зачем-то разучила, будто это гамма…
Там, там, не здесь, здесь почему-то ещё не падает, ещё позавчера жил-был папа, папа дома, а вне его фрезеровщик — и такой, рядом с которым все становились хорошими, были плохими, а только с ним поведутся — и уже хорошие. Что он фрезеровал? Да чего бы он не, всё это было на счастье — его и его мальчишечки, потому что их, его и мальчишечку, пришли убивать. Ну а позавчера он наконец-то прочитал третью главу «Неточки Незвановой» (до фрезеровщиков книжки, особенно славные, порой добираются очень долго), которую собирался пересказать своему мальчишечке, из которого тоже вышел бы дивный, почище папеньки, фрезеровщик. Собирался — да не успел: на следующий день, вчера, вы убили его в своём письме своим снарядом.
Из мальчишечки, которого папа закрыл собой, торчат кишки, а половина папы, та, что была сверху, висит во вздыбленном воздухе и не падает, потому что её не догрызла стая поменявших вкусовые привычки голубей.
С электрическим полуприветом один полудурок ж. р.
