В год совершенства смеха по стихам,
в его разгар, когда рубили руки
за «вот вам типа виршей — ржите, суки»,
а сразу после рифмы к порохам
«указ», «страна», «усища» и «малина»
не надо было нитроглицерина —
сердечник обезвреживался сам,
столь гулким и отчаянным был гогот,
не слышать только б — и́наче помогут,
щебечет пусть, коль ближе к небесам…
В зените года языка зеница
не сбереглась — крича, не схорониться.
Поэтов возбуждала в этот год
словесность, воспалённая рябыми
и узколобыми, мясистая, как вымя
стальной крестьянки, взятая взаглот:
те обмирали рьяно, эти дохли —
щеглами улетали, рифмы хохля.
В тот год, в который умерли стихи
(закопаны бог знает где и хлоркой,
а не землёй, засыпаны, да с горкой),
мы стали нéмы, безъязыки, — и
нам даже воздуха не надо набирать
для двух последних слов: долблёна мать. 
