Слова густеют над листом, когда мы где-то:
в чернила окунаются — а вдруг
они, слова, чернилами запеты,
они, чернила, не без слов и скук
утопленниц, где кони, топот, инок,
не речь, а чёрен плещут в синеве
раёшника и горше грампластинок
заезжены, обрыдли — ну их, фе.
А синь письма? Не та ли, при которой
в поту, крови, слезах одна вода,
а небо над Содомом и Гоморрой
безоблачно и горе не беда?
А лист, что лист… Коль гéрбовой не дали,
и на газете между стыдных строк, —
звенят корнями по ночной эмали, —
выходит славно, если превозмог
себя и пéредал себя с велосипедом,
как мысль, в Тарусу (зря, не на Луну), —
он сам болтал: колёсами и летом
одушевлюсь и, может, полыхну.
А почерк, почерк что — уж повидали:
и в гроб сходя, на смертном сквозняке
старик Державин в отческом запале
оставил руны аспидной доске.
……………………………………………
Я слышал это, поднятый началом:
«Когда мы где-то, над листом слова…»:
и впрямь перекликались! И в линялом
оконном свете за строфой строфа
тащились ку́рицыной неуклюжей лапой —
попробуй на газете нацарапай. 
