Моим унылым женщинам, как нож,
она, которая проникла в эти стены
с трамвайной остановки, где ладош
карманы не согрели и отмены
из-зá недомоганий проводов,
а я февральский и бессонный мимо
на розыски единственных, но слов
катился. Для зимы и нелюдима
взять за руку, на кухню отвести,
где чай и нос клевал в пустую чашку, —
история, с которой посреди
метели замирают нараспашку
и улыбаются, а полный снега рот
sul mare luccica выводит, и терпенье
у долгой иссякает, и широт
московских завершается беленье,
и всё цветёт. Таились за стеной,
роняя показательно диваны
и вскрикивая: «Сделаешь женой —
быть перестанем нравно, но пиано».
Но задирался нос, и «мне пора, —
произносилось, — а вы дальше грезьте»,
и распрекрасно было до «ура»
моим весёлым женщинам с ней вместе.