А что ноги?

И стар, и пьян, и ноги не пошли,
вот не пошли, как мёртвые трамваи, —
и в травы лёг, а в травах щавели:
с рукою под щекой на кислых стаи
засматривался, в рот совал: сосал,
жевал и восхищался: кто-то, щами
наевшись, превращается в овал
и катится потом, чтобы сгущали
прохожие его восторг, крича:
«Воистину овал, а то и сфера»,
щавéлевые щи, сметана в щах, —
и вот уже тебя заботит вера,
что всё это не зря… С тем и уснул
с рукою под щекой, с былинкой в ухе;
и кто-то, дух щанóй и «караул»
(не крик, но всхлип) вплотную к завалюхе
приблизив, услыхал в упавшем сон
и был таков; но нé был таков ливень:
он вёдрами пролился в унисон
вдруг загалдевшей роще и надрывен,
и непрерывен был, и утопил
упавшего по руку, ухо, щёку,
по сладкий сон, который на водил
трамваев, объезжавших лежебоку,
забвенье наводил и самотёк
трамваев подневольных… С тем и стало
упавшему известно, что промок,
но прежде задремал за полквартала
до дома меж путями, и вино —
всегда вино, но отказали ноги:
вот не пошли, как будто им равно
идти или отняться на дороге
за полквартала до. Но ноги — что,
вот ливень не давал подняться вовсе,
вот ливень прибивал, и шапито
с аттракционом «Просто изготовься
подняться, человек» из раза в раз,
сто тысяч раз, ужасно веселило:
дождь не давал, а ноги — что: саврас
и палый до Казани, было б мило
на небесах, доскачет. Он лежал
и о дожде мечтал: к концу недели
ослабнет вдруг, и кончится привал,
и выяснится: ноги захотели.