Во сне фигуры тел разнообразны,
мои соблазны тоже, в них погрязну:
сон мёртвым должен быть, обязан сон
бесповоротным быть, тогда ворон,
шурша, примчится нáд полем божиться
три камарильи, и взблажит блошница,
которую он вытопчет: «Ура»,
и застесняюсь я: физкульт; дыра
скребущая чернушная да скоро
затянется над родиной задора
в отдаче богу душу; уж вина
сегодня закуплю, чтоб допьяна
пропитываться в вязкого портвейна
сосуде для мытья, прямолинейно,
как кроха, грохоча: «Как пенальтист!»
(…)
Я сдохшего расправлю: как он ист,
бия не пыром по мячу, но щёчкой.
Динамовцем не надо? с мёртвой почкой
пусть плавает в моче? Теперь — лафет:
твердить не перестану: «На тот свет
на конной тяге, и с лафета — в пропасть.
Обол — за рысь, и жизнь — за твердолобость».
мои соблазны тоже, в них погрязну:
сон мёртвым должен быть, обязан сон
бесповоротным быть, тогда ворон,
шурша, примчится нáд полем божиться
три камарильи, и взблажит блошница,
которую он вытопчет: «Ура»,
и застесняюсь я: физкульт; дыра
скребущая чернушная да скоро
затянется над родиной задора
в отдаче богу душу; уж вина
сегодня закуплю, чтоб допьяна
пропитываться в вязкого портвейна
сосуде для мытья, прямолинейно,
как кроха, грохоча: «Как пенальтист!»
(…)
Я сдохшего расправлю: как он ист,
бия не пыром по мячу, но щёчкой.
Динамовцем не надо? с мёртвой почкой
пусть плавает в моче? Теперь — лафет:
твердить не перестану: «На тот свет
на конной тяге, и с лафета — в пропасть.
Обол — за рысь, и жизнь — за твердолобость».