Глава 3
Как твоя рука, дорогой Димочка? Телефоны нещадно прослушиваются, да и нет у меня никакого телефона, у меня даже света белого нет, одно сидение на корточках (на мягком нельзя) в углу узилища и умственное сочинение вздорных стихов, вот послушай свежее вчерашнее:
Как ягоду зовут, которой ты
вся будешь перемазана, нагрянув
ко мне в татарский час, когда с экранов
зеркал и окон отсверк наготы
слепит? Лилит, пришедшая на пять
минут… часов… дотоле, спросит: «Кто там
ломает нашу дверь, мешая пóтом
нам изойти, мне залететь опять,
тебе — смущаясь, повторять: “ты что?
откуда ты взяла?” и слово “дети”
обсасывать на все лады в мотете
“Не обращай внимания: никто”…
Так кто же там ногой колотит в дверь?» —
«Никто! — Я прогоню тебя. Клубника.
Клубника, ну конечно. — Горемыка
какой-то просит хлеба!» Что теперь…
к Лилит вернуться… Только ты опять
под дверью и влечёшь: «Я вся в клубнике».
«Никто!» Я прогоню Лилит. Мне дико,
что я творю с Лилит, но не прогнать
её я не могу. В клубнике! вся…
Столкнётесь в коридоре: «Вся в клубнике, —
Лилит не промолчит. — На холодрыге
стоит в клубнике вся, грехом сквозя…»
, оно немного взрослое, но ты выслушай его, я не оговорился: выслушай, попроси даму, заглянувшую к тебе с пельменями, если у неё хорошая дикция, приятный тембр и неразделённая любовь к строфе Осипа «Мы стоя спим в густой ночи / Под тёплой шапкою овечьей. / Обратно в крепь родник журчит / Цепочкой, пеночкой и речью. / Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг / Свинцовой палочкой молочной, / Здесь созревает черновик / Учеников воды проточной», прочесть… Прочитала? у неё получилось? стишок-то сойдёт? Теперь я никогда не забуду его, потому что его прочитала петровóдкинка и ты сказал: «Сойдёт».
…Поэтому пишу тебе на даме №3
(с которой, надеюсь, ты встретишься не у себя, а в очень людном месте, растворяющем нас до атомов рафинада в горячем чае; знаешь ли ты, что в метро есть туалеты, в которые трудно попасть, но в которых очень удобно делать свои дела? Давайте-ка там, а, Дим?), которую неуклюже называю, да, да, петроводкинка :-); перестань смеяться, новости (а то ты не знаешь :-() ужасные, но сначала дай слово, что всё, что я настрочил на ней, перепишешь изящным почерком (а не своим курецелапым) и без ошибок, то есть на отл., а теперь я должен тебя подбодрить: Аню… твою маму опять расстреливали для устрашения, и перед казнью она выбрала песню г-на Элтона Джона «Ники́та», которую пела так, как никто никогда, даже сам автор, у неё, оказывается, лучший голос на этой планетке, почему же она водит трамвай, а не? Ты что-то знаешь об этом? Пожалуйста, когда меня будут казнить, постарайся перекричать толпу, чтобы рассказать мне эту историю; я ещё не знаю, что буду петь, но обещаю не подвести — хотя бы твою маму, такую певучую; мама, конечно, опять поседела: к левому виску добавился правый, но такая же непревзойдённая, какой я (почти не) видел её во время нашей единственной встречи в застенке; за ней, знаешь ли, даже оркестр Большого не успевал, то есть успевал, но был бледнее неё, как бы скрипачи ни наяривали этот простенький, но теперь безостановочно насвистываемый всем N проигрыш между «Nikita, you’ll never know» и «Oh, Nikita, you will never know, Never know anything’ about my home»; стрелял он, конечно, в воздух, мимо, но из автомата; говорят, что пули на излёте где-то очень далеко от Лобного убили троих; кустодиевке тёте Инессе переломали ноги, не представляю, кто теперь будет закармливать тебя супами, исковеркали обе, и в четырёх местах, они всё-таки однолюбы, левую — в одном, правую — в трёх, она, впрочем, держится и передаёт тебе привет: «Изучаю новые супы. Не отвертишься»; чтобы не закиснуть, старается выезжать на инвалидном кресле в поток и дуть чаи, вовсе не трёхрублёвые, а даром, потому что какие теперь иностранцы среди нас; как ты и ожидал, зверских псов, не понимающих ничего весёлого или успокоительного из того, что говорят им люди, когда на них нападают собаки, и унимающихся до лёгких покусываний, когда все уже на земле — да под их тяжёлыми когтистыми лапами, всё больше: на каждого человека приходится по полторы псины, поток сжался, но ещё струится; каждую улицу разделили на короткие отрезки с наземными пропускными постами и небесной вышкой с пулемётчиком, каждый пост — это проверка аусвайса (я не оговорился: паспортá указом переименовали в аусвайсы, которые выдают самым… верным, что ли, а остальные вольны сидеть дома и пялиться в окна, в которые то и дело летят пули, на что есть соответствующий указ), а после заката — откуда ты знал? — вспыхивают ночные солнца, прожектора такой мощи, что, ослепнув, можно проводить время с пользой: загорать до коричневой корочки, которая так нравится служебным бобикам; прожектора озаряют, натасканные на запах протёртых водкой листовок собаки носятся, пулемётчики постреливают, поэтому пора… я сказал: пора, я знаю, слушайся сам и передай другим, что самое время для использования нюхательного табака, который пусть всё время сыплется из штанин и дырявых карманов, а в рогатки заряжать не алюминиевые проволочные пульки, не мелкую речную гальку, но увесистые свинцовые шарики с изменённым центром тяжести, когда целишь в глаз опричнику, с которым невозможно подружиться, и вымоченные в настое белладонны конфеты-сосалки, когда метишь в их желудки, после чего можно спокойно забраться на вышку и выключить прожектор, ибо он пуленепробиваемый, и продолжить расклеивание листовок или их разбрасывание с воздушных шаров (наладили ли вы уже их производство? нужны ли чертежи шаров, которые я мог бы передать с дамой №4?), потому что бумажные кукурузники и голубки, несомненно, нуждаются в деятельной поддержке с воздуха.
Дорогой Дима, нет ли у тебя возможности передавать эти главы для публикации на СВОБОДНЫХ территориях и последующего разбрасывания их с самолётов, которые, как я слышал, всё ещё летают на городом N? Договорись, пожалуйста. На этом всё. Твой узник, поклонник твоей мамы.
P. S. Расставшись с тобой, петроводкинка, которая будет столь любезна, что позволит тебе переписать это в загаженном туалете в метро (полагаю, вы уже сделали это), поднимется в вестибюль и около часа «проспит» стоя около бюста какому-то революционному действователю; не заметив ничего подозрительного, снова юркнет под землю, доберётся до пересадки и будет мчаться в неведомом направлении «куда глаза», пока на улице не смеркнется, после чего поднимется и, затейливо теряя с себя одёжку за одёжкой, поднимется на пулемётную вышку.
«Здравствуй, ненаглядный», — скажет она пулемётчику.
«Здравия желаю, — ответит тот, пока ещё не окая, потому что слова не те… А вот теперь те: — Чего хотела-то, дурочка? ты знаешь, что сюда не положено? что я могу стрéльнуть?»
«Тупо стрéльнешь, даже допрежь не осмелившись? — Оканье заразительно, и петроводкинка не удержится: — Я вкусная, хороший, я — объедение, только я не пончик, я — испачканная в клубнике… слышал о такой ягоде?.. грустная девочка… Нет, не ведёшься? Тогда я вологодская шаньга, которую так любит вологодский конвой. Попробуй-ка».
И пулемётчик распустит руки и расстегнёт галифе.
«Нет, нет, нет, — вскричит, обиженно окая, петроводкинка, — сначала, хороший, оплата. Гранатку свою дашь за мою шанежку?»
«Дам, дам гранатку… Только зачем тебе, такой крале?»
«А рыбу-то кто будет глушить, хороший? Ты, что ли? Очень, знаешь ли, кушать хоца: у меня семеро по лавкам».
«Тогда точно дам… На, забирай. Мне она не нужна, мне и пулемёта хватает».
И петроводкинка честно позволит (продолжайте окать, вам тоже можно) чужим рукам всю себя ощупать, чужим губам всю себя иссосать, чужому причинному месту всю себя истыкать. И спустится с доверчивой вышки гордо, с чувством выполненного долга. А, отойдя на расстояние броска, неспешно оденется, швырнёт гранату в вышку, произнеся что-то вроде «пока вы никак не можете подпилить», — и растворится в вечерней подземной толкучке, переодевшись за памятником другому революционному бандиту в заранее подготовленную офицерскую форму, включая, конечно, галифе.
P. P. S. Дорогой Дима, этот интересный опыт тоже надо как-то внедрять.
P. P. P. S. Аня… твоя мама принесла на Лобное постное масло, которое попросила в качестве последней воли, «чтобы хорошенько смазать верёвку», — и, разумеется, разлила его. Но ничего не подозревавший палач так и не наступил в эту небольшую, но лужу. Кто-то его пока хранит… И, да, эту мысль тоже надо всячески поддерживать, ведь трамваи ещё ходят.
