Сладкая
Здрасьте, точильщик смерти. (Или лучше «хайль Менгу-Тимур»?)
Я так расстроилась, что забыла написать о «норме, которую не давала». Надеюсь, моё признание сблизит мои шансы на ад с вашими (или ваши с моими? не знаю, что незавидней). А то слишком уж я вознеслась.
Я выпустилась из института благородных девиц в то захватывающее время, когда каждая девица почувствовала себя благородной: наш улус вдруг отделился от орды, и родной хан, глотнув стакан либерте, нацедил каждому по рюмашке. И каждая кухарка воспылала самоотверженностью и пр. И я, которую готовили, оказалась семнадцатой в очереди на выражение разнообразных благородств. Посему из чувства противоречия ударилась в другую крайность, найдя себя в сексе по телефону и переписке. А когда либерте вместе с благородствами прикрыли, даже не дёрнулась: неужели тебе плохо, дурочка, спросила я себя. Нет, мне норм, ответила я зеркалу. Они же тебе не очень противны? Они мне противны до гадливости, они ненавистны мне, как преемник Менгу-Тимура (никак не могу запомнить кличку этого карлика); их водочные солдатские голоса кроют меня скарлатинной сыпью, отчего я не могу показаться на улице; их чёрная сперма течёт по моему кипенному бальному платью, в котором они изволят меня слышать, и нет таких сил, которые могут его отстирать, и я с омерзением выбрасываю его, надев единожды, забивая помойки, а потом адски ржу, наблюдая бабские стаи, щеголяющие в «Светофоре» в моих нарядах.
Как вы не давитесь этим чёрным ипритом, милые мои дуры?!
«В чём ты сегодня, сладкая?» — «В обтруханных галифе, елейный». — «А что над галифе, медовая?» — «Сейчас посмотрю. Да ничего нет: я же, приторный, сижу на горшке…» — «Продолжай, продолжай!» — «…и делаю пи-пи». — «В галифе, моя карамельная?» — «Да с лампасами, мой углеводик. В присланных тобою, обергруппенфюрерских». — «И они сейчас — что?» — спрашивает эта сволочь прямо с поля боя. — «А они прямо сейчас темнеют от моей влаги». — «А что ты делаешь с моей чёрной влагой, конфетка?»
О господи… Я отчётливо вижу её в гробу на твоём мучном быдло-лике. Только не знаю, как лучше: размазанной или блескучими каплями.
Прости мя, господи. Научи мя, господи, как поступить с его семенем на его мёртвом бубне.
И если на выходе из-за трибуны после спича перед карачибеками в штанах его было мокро, то это тоже я: любые его (их) речи так похожи на словесные фрикции, что он (они) постоянно путали их с моей чувственной перепиской, попутно, получив реактивное половое удовлетворение, неся околесицу про эгалите и фратерните. Конечно, спохватывались — но после степенной ханской паузы на неделю, декаду, месяц. Равенство и братство, длящиеся дольше, сначала мутят холопский разум, а потом убивают. Всех подряд, без разбору…
Я не буду молчать, я съем вас поедом. У такого мальчишечки не может быть такого токаря.
Мальчишечке — привет.
Не ваша из Третьеэнска, отбывающая в Энск-4. (Сию приписку «о себе» попросила бросить в ящик — или снести на почту, если она станет на пути, — других понаехавших. Оказывается, я не одна в своём прорыве. Надеюсь, бросили или снесли.)
