Перинеум
Сэр! Я обещала вам ещё одно — и последнее — письмо о нашей (гипотетической) половой связи. Получите и не забудьте расхохотаться, узнав, что я отдавалась делу в поте лица, а вы недоплачивали. Что же, желаю вам попробовать «Авито».
Трогать. Он бросил книжку оземь, потом толкнул её ногой в ворота дальнего угла и приказал собаке отнять у стены застрявший в ней томик. Собаке досталось, но она смогла: положила перед ним покусанные стихи со своей фотографией на обложке и посмотрела ему в глаза. Он цыкнул, чтобы не пялилась, а сама: «Раскрой где-нибудь, а уж в слово-то мой слепой палец попадёт». Было исполнено, палец угодил в «трогать» («…ибо трудно трогать до румян, / если в вене кубик, медсестёр»). «Давай, сестричка?» — «Давай, ангелочек».
Он улетал в один конец в компании с марсоходом, который мог всё, но не это. А она улетала отсюда с попутным ветром, который, кажется, упразднили, а если это только кажется, то послезавтра ветер непременно подует, а нынче ожидание скрасит его дурацкое предполётное «и натрогаюсь же я сегодня перед завтра». Он — её, она — его, глагол «трогать»: «То есть только притрагиваемся?» — «Ты же сам выбрал это слово». — «А где?» — «Да везде». — «И тут?» — «Особенно в кино». И они вышли в предпоследний летний день конченого города. Завтра пропадёт он, послезавтра — она, и город — всё, без них он сможет только смердеть.
«Ты знаешь, где у нас перинеум?» — прошептала она. Завтрашний марсианин не знал. И она показала, попросив его ладонь: четыре пальца, кроме большого, большому хода не было, легли на её… перинеум. Прикоснулись и остались там.
Это было… приключение: они ехали в метро не сельдями, но почти впритирку; она сидела, он стоял перед ней; её грудь откинулась, а живот, напротив, подался вперёд, чтобы сложенные пальцы спутника могли попасть в узкое пространство едва разведённых в коленках ног, прикрыв и без того прикрытый платьем «передок» и протиснувшись вглубь, к перешейку, соединяющему два человеческих отверстия.
«Это и есть он?» Она кивнула. «Сил нет убрать руку, — сказал он. — Не приклеилась ли она? Как ты это делаешь?» — «Никак. Просто ты выбрал одно хорошее слово, а я вспомнила другое». — «Два слова понравились друг другу и сцепились. И не собираются…» — «Не собираются?» — «Нисколько. Зачем им расцепляться, если им хорошо?» — «И мы с тобой не станем ничего делать?» — «А что тут можно сделать?» — «Верно. Ничегошеньки».
Они проехали, наверное, три тысячи остановок, когда она сказала: «Узнав слово, я подумала о глупой помощи глупого клея. Я сказала себе, что мы обязательно зайдём по дороге в канцелярский магазин, чтобы купить лёгкий безвредный школьный клей, который намертво прихватит твою ладонь на том моём левом полушарии, что начинается внизу, там, где кончается спина, а моя рука вдруг взбрыкнёт и захочет расстегнуть эти маленькие пуговички на твоём животе, но вляпается в… и…» — «Думаешь, это отменит Марс? Прямо сейчас я не был бы против. Ну его. У марсохода нет ни одной детали, с которой я хотел бы, притронувшись к ней, вот так сцепиться». — «А марсианки?» — «По самым последним данным телескопа “Хаббл”, у них нет перинеума». — «Не представляю, как они без него обходятся…» И они помолчали каждый о своём, и она продолжила: «…и мы, нагулявшись вот так, ляжем в моей ванне, чтобы наши руки отошли и были вольны творить то, что лишь частично описывается твоим таким удачным словом». И он сказал: «Да, клей — это наивно».
Потом они вышли своей новой странной походкой и повадкой на улицу и проехали сотни три остановок на любимом трамвае, прежде чем он спросил: «Думаешь, уже пора что-то делать?» — «Что пора делать?» — «Попросить уличного художника, чтобы он запечатлел наше счастье и счастье наших телесных частей, перинеума и ладони. Потому что завтра… нет, уже сегодня, мне улетать, а я не поднимусь в кабину без такого рисунка. Я, как будто мне три года, устрою истерику. Я чувствую это». И она грустно сказала: «Ну, если ты так чувствуешь». И они где-то вышли, чтобы отыскать художника. И найденный тут же художник спросил: «Чем мне написать тепло и красоту вашего соединения, дорогие? Ну не маслом же». И они ответили хором: «Только цветными карандашами и мелками!» И художник, переходя с одного ватманского листа на другой, изукрасил их счастьем и счастьем их телесных элементов целую десть бумаги, за что стал воистину марсианским и космическим.
А назавтра было так ветрено, что её унесло ОТСЮДА вместе с сараюшкой, в которой она жила и чрез которую протянулась самая высокая яблоня её сада.
И больше её никто не видел.
Должно быть, оттого, что это она больше не хотела никого видеть.
Засим, сэр, прощайте.
Ваша, мать вашу, типичная Анхела Анаис Хуана Антолина Роса Эдельмира Нин-и-Кульмель.
