Самопоклёп №1…
Довожу до сведения палача, князя чухонского и прочая, что покончить с ним со всей возможной зоoсвирепостью и тошнотворными сценами насилия — да в прямом эфире на всея планету во время моего расстрела (или повешения) — я задумал в ту же терцию, когда меня, повинуясь генератору неслучайных изъятий (который непогрешим, ибо его писал я, и считывает даже малейшее промилле свободной мысли, как бы такую крошку ни прятали под нашенской пищиковской кепкой ли, или под серо-буро-малиновой маской лепрозного больного, который вышел за хлебом, et tunc, soror, retro), вдруг изъяли из сплочённого потока, который беспрестанно течёт вдоль, поперёк и вокруг улиц и площадей стольного града N в надежде почувствовать хоть что-нибудь человеческое среди подобных себе антропометрически и, если повезёт, физиологически. Два перса из изымающей бригады амбалов, такие бычары, что не каждый хряк отращивает таковские телесные оковалки, вломились-и-врезались в наше беспросветное стадо, разметав многих до синяков, крови и́з носу и рёбер, пронизавших внутренние органы, и бережно вынесли меня, взвив на лапищах над своими кумекалками.
(Кой чёрт я вылез и побрёл, и влился в эту незастывающую человейную кашу, которая мгновение назад приветливо тёрлась о меня своими боками, а потом, впитав амбалов, отвернулась и даже расступилась, чтобы между нами — кашей и непутёвым островным комком — был зазор ненависти, и так одиноко мне стало, как бывает только во сне, потому что в яви тебя узнаёт хотя бы твоя собака. Вот как оно, оказывается, обступает, абсолютное горе, и меня даже вырвало. Кой чёрт? — Из-за мелькнувшего тем утром, ещё на раскладушке, в полусне, слóва-нескольких, которое невозможно ни забыть, ни не заметить, потому что оно — готовое стихотворение, которое просто надо написать. Убить вас, палач, — это стишок, который просто надо привести в исполнение. Я не мог, не мог я не услышать это слово — и не послушаться его. Так не бывает; у меня — никогда не было. Выше моих сил и моего страха.)
Ваше охренительное величество, наградите же их именными саблями, смазав прежде домашним топлёным маслом мой генератор: свободная мысль из последних сил, чуть не падая, и впрямь витала в моей забубённой голове, как витает все четверть века вашего престоловерчения, — увы, одна, но зато, ах, какая: НЕНАВИЖУ.
Шапочка из фольги (как дурак не снимаю), бросающая тело из стороны в сторону походка хронического инсультника — и зачастивший аминазин от животного страха, чтобы не лезть в поток, а сидеть себе дома около портвейна, не помогли. Это был мой первый выход в свет, после того как генератор неслучайных изъятий заработал на всю катушку Румкорфа (берегите его, вашество, видите, какую мощь я написал: поток вязкий и многотысячный, а с НЕНАВИЖУ был только один овечка, его и сцапали; счёт первого раунда за вами, и он — X000:1). А других здравых мыслей нет, не надейтесь, не верьте, не ведитесь на нашёптывания. Но были, были: ещё одна посетила сразу после изъятия и смертного боя по методике «Признавайся, сволочь», о чём доношу искренне:
это, несомненно, заговор, хорошо разветвлённый и отменно вооружённый, который готовился долгие годы сочувственниками, НЕНАВИДЯЩИМИ г-на палача лично. Вас, вашество (не оглядывайтесь). Правильно вам на меня донесли.
А больше я вам ничего умопомрачительного про себя не донесу — пока не приведёте в ночной предрассветный час в мой застенок на два часа для хоровода вокруг ёлки (ёлка нужна заранее, а шаров не надо, шары есть) и уважительного возлежания рядом с вашим будущим убийцей женщину любимого типа:
не служивую, из народа (но не стада), которая придёт по своей воле из одной только милости к падшему, слышавшую два имени: Анна Андреевна и Жанна, готовую на всё после моего повешения (или расстрела), то есть к полёту из окна высокого этажа (и тогда, я приказываю, бросьте нас в одну могилу), знающую наизусть ¹«Мне с тобою пьяным весело», ²«Вполоборота, о, печаль, на равнодушных поглядела» и ³«Все мы бражники здесь, блудницы», с лебединым всем: выей, белоснежными руками прачки (знающей толк в отбеливателях), ногами (как у Истоминой), серо-зеленоглазую (но с катарактой), горбоносую, русую, выше (>185 см) меня, стройную (когда обнажена и на неё смотрят во все глаза), погожую и покорную, изящно, но неброско одевающуюся — чтобы хоровод с ней водил совсем уж вахлак в бывшем обалденном бостоновом костюме с искрой (который был на мне, когда вы меня изъяли), готовую терпеть мою ревность и избавление в ссорах от ножей, вилок, тарелок и трёхрублёвых купюр (которые я буду ей совать, а она отказываться), (которые прекрасно летят с балкона).
Иную, оглядев и расспросив, отмету с порога, — и больше вы ничего не узнаете о заговоре на будущее покушение на вашу ж.
Вашество! Хватит устрашать меня показательными расстрелами и повешениями. Мы всё равно казним вас во время мой казни в прямом эфире на всю яйцеголовую и меднолобую Землю. Просто нам нужна небольшая отсрочка для доведения плана до зеркального блеска.
P. S. Не знаю почему, но вдруг вспомнилось знакомое сызмала:
Тече вода з-під явора
Яром на долину.
Пишається над водою
Червона калина.
Пишається калинонька,
Явор молодіє,
А кругом їх верболози
Й лози зеленіють.
Красиво, правда же? Прочитайте это в зеркало и попробуйте не разбить его. Глаза покраснели? из орбит вылезли? Зато цел кулак.
не болеем. Я вон сам себе вкалываю, чтобы не встревать, — и вы не встревайте, побойтесь же наконец, Господа (а не вашего приблатнённого господа в голде, отнятой в подворотне), — ведь кругом ещё столько двуногих, которые могут оправиться, встать с четверенек (а то, что они прячут единственную свободную мысль, это о чём кричит не своим голосом, вашество? — Приспособились. Подделались ради детей, и только. Но мысль-то жива, просто надёжно прячется).
P. P. S. Нафабрили ли вы усы, получив эту писульку, которая войдёт в первый том моего эпохального дела? Водрузились ли на лошадку, нафабрив растительность?
Ах, простите, у вас не растут. Не у мужиков не растут. А щетинистую щёточку под носом не нафабришь.
