Кирзовые котурны
Собака: князь чухонской тьмы и прочая поднял меня ночью с нар и упросил расцеловать его кирзовые сапоги.
«Лобзай, падла, — сказал палач, вломившись в застенок без охраны (застыла в дверях), но с кастетами на лапках и в лавровом венке, — ибо я князь чухонский и прочая».
Такой сон оборвал на полукадре: дама №1, исписанная первой главой, нашла, что ещё есть время, и мы… Обижен, не прощу; са-пож-ник.
Воочию палача видели раз в год, когда он, спустившись без страховки со стены и без страховки же, но в кирзовых сапогах, забравшись на усыпальницу, принимал танковый парад, а затем, безо всякого зазора на слёзы счастья, парад ракетный. Вживую, но в телефоне. Воочию, но с расстояния, превышающего рекорд мира по прицельной стрельбе из ручного стрелкового оружия, да с запасом, то есть с трибун, любующихся парадами. Танки спешили, пережёвывая брусчатку; ракеты с полновесной БЧ, заглушая лучшие живые куски из «Нюрнбернгских мейстерзингеров», летели на голубиной высоте, имея неясные цели, а трибуны рукоплескали до первой крови. «У меня кровь», — сообщала в микрофон какая-нибудь нежная телевизионная шмара из приглашённых (за эти приглашения они выцарапывали друг дружке глаза; но в голубоглазых протезах смотрелись не хуже), и трибуны унимались. Без уважительной крови нельзя: подмётное письмо с сообщением о подозрении, и тягучие ночи в ожидании воронка «Хлеб». Не многие вынесут, не выбросив в окно белую простыню, а потом себя.
А тут — сам, на расстоянии вытянутой руки (а я, увы, без заточки) и с острым гуталиновым запахом едва ли не изо рта. И не хочешь, а узнаешь: двадцать пять лет зажигательных плакатов («Как сами, *ля?», «Захочу — и урою», «Чё ты сказал? повтори») на каждой нашей полуверсте во всех направлениях.
«Чем обязан, сволочь?» — спросил я, зевая.
«Ничем, сволочь, — ответил он, зевая. — Извини, ночь, зеваю… Захотел лично. Нравишься ты мне: единственный столько лет ходил с НЕНАВИЖУ в тыковке и даже не на манирлах. Чё, смелый? И пасть открываешь: никто не говорит мне “сволочь”, ты в курсе?»
«Плохо, что никто».
«Тоже так думаю: я бы добрее был, если б; я бы входил в положение разговорившегося — в твоё же я вхожу. Вона, сам к тебе припожаловал. Гордишься?»
«Нет».
«Тогда целуй котурны». Он сбросил на пол тогу. Вид меня рассмешил: трико вольного борца и кирзовые котурны. «Котурны-то зачем гуталинить?» — «Не твоё дело. Привычка. Моя и моего чистильщика. Чистильщик, покажись».
В двери, растолкав охрану, застыл чистильщик. Такие если что и чистят, то не обувь; а если и чистят, то только зачищают за остальными; и чужие кишки потом с неделю переваливаются в их карманах, пока не придёт время стирки.
«Видел? Он намекает: надо поцеловать».
«Нагуталиненные?»
«Дался тебе этот гуталин. — Палач достал из-за трико носовой платок, плюнул в него и вытер им котурны. — Я жду. Хочешь, чтобы я начал отсчёт?»
«А что будет после отсчёта?»
«Поборемся. И я невзначай проведу удушающий приём».
«Нет уж». И я послал его трагическим кирзачам воздушный поцелуй: «Какому сначала?» — «Давай с правого». И я начал с правого, а закончил левым: «Тебе понравилось, сволочь?» — «Неплохо, сволочь. А почему целовал-то, сволочь?» — «У меня на тебя планы, сволочь» — «Точно. Планы. Пришить меня хочешь, сволочь. Пацаны, вы слышали? Этот смешной хочет запырять меня напильником до смерти. Смейтесь, пацаны». Пацаны воодушевлённо регочут.
«Тихо, пацаны. У меня неожиданная мысль: я же могу прямо сейчас выгрызть ему сердце и пойти пить с Колькой пиво. Колька, пойдёшь со мной кровавым? Зачем он мне сдался с его телепроцессом? Чтобы гугеноты… я правильно произнёс?.. псы-рыцари и пиндосы целовали мне нагуталиненные ноги? Да обойдусь». И он надвинулся на меня, изображая лапками в кастетах со стразами движение, ломающее шею.
«Со стразами?!» — удивился я.
«Со стразами, — заулыбался он. — Нравишься ты мне. Давай, говори. Я пришёл, чтобы лично услышать от тебя лично Подробность №2, которая позволит увеличить твоё фашистское дело на целый свирепый том… Если тебе страшно ночью, хочешь я здесь переночую?.. Или нет никакого заговора против меня? или ты просто, как все, пил кровь младенцев, выкраденных из песочницы из-под носа наших мамочек (которых тоже надо найти и наказать)?.. Нет, правда, ребята принесут раскладушку, и я полежу рядом до рассвета. Анекдоты про меня знаешь? Будешь рассказывать, а я засыпать… Ну же. Опять ждёшь отсчёта с ниточкой-и-иголочкой, сволочь?»
«А что после ниточки-и-иголочки, сволочь?»
«Удушающий. — И он саданул рукой о стенку застенка. Стенка едва выстояла. Стразы посыпались. — Пацаны, соберите».
«Боюсь удушающего, очень».
«Чё ты сказал? повтори».
«Боюсь».
«Признание! Давай, *ля. Хочу, чтобы псы-рыцари из одной жалости лобзали мне ноги, узнав, какая ты сволочь, как кроваво ты собирался меня пришить. Хочу этого больше, чем твоих завтрашних похорон. Или всё-таки поборемся? Или ты хочешь, чтобы я, выйдя из этой двери — кстати, пацаны, надо покрасить снаружи, повесить его именную табличку, мол, мой враг №1, и оббить с этой стороны резиной, а то он скоро головой начнёт биться, — зашёл в дверь к твоей недавней ночной бабе и запырял её напильником с твоими отпечатками?»
«Не трогай её, сволочь».
«Чёй-то? Она наша. Что хочу с ней — то и сделаю».
Ага, ваша.
«Хотя баба, конечно, дерьмовая. Поэтому впредь я требую более лучших. Два часа ныла, как она горячо обожает тебя, сволочь. Поэтому от меня шарахалась, как от ковидного. ТО ЕСТЬ НЕ ДАВАЛА. ТАК И НЕ ДАЛА. Сволочь, а не баба. Такая же сволочь, как ты, сволочь».
«Говорю же: наша».
«Дай ей медаль, сволочь. Саблю не давай».
«Дам ей медаль. Пацаны, напомните». Пацаны, начавшие красить снаружи дверь, вытянулись по струнке: «Непременно, ваше величество, князь чухонский и прочая, и прочая. “За отвагу” сойдёт?»
«Вполне. Красивая, тяжёлая. Можно играть в пристеночек. Доволен?»
«Нет».
Ага, ваша. Ваши воняют. А эта, эта…
«Кстати, сволочь. Я ведь чего пришёл-то… Ну, кроме вышеупомянутого и желания честно побороть тебя удушающим приёмом. Весь город, *ля, весь мой стольный город N, *ля, заклеен, *ля, свиньи какие-то, а не подданные… заклеен,*ля, листовками про рыбную ловлю, дреколье (НА МЕНЯ С ДРЕКОЛЬЕМ?!), какую-то свободу, мою, князя чухонского и прочая, смерть и слово «да». ДА-ДА-ДА, даже усыпальницу не пожалели. Не твоих ли это рук дело, сволочь?»
«Моих пук тела?»
«Точно не твоих? Не ври мне, сволочь».
«Склочно не бултых?»
«Семь, шесть, пять, пять с ниточкой…»
«Это ты к чему, сволочь?»
«Это, сволочь, я к признанию №2».
«А».
«…пять с иголочкой…»
«Хорошо. Хорошо. Угомонись, сволочь. Пацаны, запишите, а то он не запомнит. Имени называть не буду, сами поймёте. Скажу лишь, что эта сволочь, не ты, сволочь, а другая сволочь, та, на которую я сейчас зачем-то подло стучу… ну как зачем… боюсь удушающего… Эта сволочь не вылазит из вашего телевизора, в котором безостановочно пляшет и поёт другими двуногими, которые, надо полагать, не все сволочи, просто оболванены, за что получает астрономические money, money, money always sunny in the rich man’s world aha-ahaaa all the things i could do if i had a little money it’s a rich man’s world. Смекаете, сволочи? У этой сволочи с десяток квартир-сейфов, в которых она хранит свою астрономию. И делится этой астрономией с нами, чтобы я мог убить сволочь, которая стоит передо мной, во время моей казни. Без этой астрономии мне будет трудно. Адресá я назову. Но вы будьте осторожны: там кругом автоматчики, а внутри сейфов злые собаки…»
Через час после рассвета под воняющую свежей зелёной краской дверь камеры подсунули бумажку:
«Точно: враг. Точно: квартиры бабла. Никогда не видел столько бабла, а уж я повидал. С таким баблом убрать меня — раз плюнуть. Жди новую бабу. Ты заслужил, сволочь. Нравишься ты мне, сволочь. НЕНАВИЖУ до сих пор только в твоей башке, хотя ты уже не в потоке. Какие хорошие у меня подданные. И какой отвратительный ты, сволочь.
Любящая тебя Сволочь и прочая, и прочая».
