Один я — и своих чужих задрал:
они меня до нежности хотели,
притворством утепляли ритуал,
заточки в рукавах, а на шинелях
халаты лошадиных докторов,
и голоса, как будто из рекламы:
«А вот кому распаренных овсов»,
а по периметру извилинами храмы —
болота, буреломы, тощий скот,
доверчивой природы причиндалы,
а на хвосте осклабившийся взвод,
глаза — пищеварения зерцала.
Но волк собакам, может быть, и брат,
да канарейка — матерись из клетки;
«да мы обняться!», а носы вершат:
«Он сплошь и рядом, ну-ка, все в балетки!»
Погано стало — тоже обнимал,
но потроха их сплёвывал! Как сдачу.
И в этом разница: не раб я, не вассал —
восстал, когда хотел, а как иначе…
Так скверно было, вспомнил: не ручной,
и по углам давил, устав не замечать их;
но я один, а их — как пред бедой:
тьмы, мать, и тьмы, сжимающих в объятьях.
Сойдёмся в стаю — и не истребят,
мы перетерпим их своею тихой силой:
попробуй отними нас у себя,
сто устремлённых глаз страшней, чем вилы. 
