Вот непохвальная промашка:
многоведёрный самовар,
а в нём лимон лежмя врастяжку
на блюдце, векторный скаляр,
он ширится куда-то влево,
и руки ластятся к нему,
с ножом за пазухой, за чрево,
что вырви глаз, не раз сожмут
в массажных мыслях, расцелуют
и на сквозистые слои
начнут кромсать напропалую,
о ком, о чём — о питии
медово думая и чая,
как хлёбово раскрасит им
весь в сером день, и, выходная,
она, хозяйка, запятым
в тетрадях, завтра в школу, влепит
по их писательским делам,
дрожа от боли, смеха, — трепет
её пристанет ко столам,
и те, обязанные полу,
волненье отдадут ему,
и дом встряхнётся — дому впору,
когда проникнут. Я пойму
вопрос «но что это за руки?!» —
и не прощу его себе:
моей хорошей! В блёстком круге
утробы медной похвальбе
её глазищами и смехом,
её восторгом «это — чай!»
я места не нашёл и эхом
лишь руки набросал, лентяй.
Да я и сам, чтоб в отраженье
не угодить, отпрянул прочь, —
что мне там со своей саженью —
чай, что ли, пить? Да не охоч.
…Зато в нём справа голубое
сыскалось небо, что в окне
в тот миг летело, — и какое:
циклон, с ним птица наравне
спешат куда-то. Губы сини,
и карандаш почти свело,
лист отложу и лоб сморщиню:
у дронта долгое крыло… 
