Бумажный, как надой, стакан вина,
изнеженный глотками понарошку;
когда с мениском — перехитрена
скорбь трезвости и лица бить за трёшку
что человеку справа по метро,
зудящему в трубу, чтоб не сдаваться,
что даме на балконе, болеро
приспичившей выделывать в прохладце
каковского (Осква? Ебург?) ничто,
лениво. Прихлебнуть замысловато —
соломинкой (засос ценим по сто) —
портвейного до риска невозврата,
и видеть сны о том, как грусть ушла,
и со среды забор воды из крана
как тепломассо- и обмен бухла
стаканного и блеск бельмес-сопрано
внутри «доколе, сволочь» на-на-на
здоровый, сука, образ этой жизни,
а в сероводороде бузина,
а Киев искушает: дербалызни.
Но — нет вине. Он зрелость, мой стакан.
И пó ветру умеет: вот винище,
вот грани, вот летящий из тукан,
летящий в; герои, кстати, свищут:
«Но вот зачем разбрасывать вино!»
Затем, что я бумажный, чирк — и шорох
(не твоего дессу, жаль, что умно),
пошаркивая мной, бежит, и в дёрах
нет толку — карандаш ещё не мел,
а лист бумаги — повод для швырянья.
Я написал похмелье, как сумел.
Сгораю. Извините. До свиданья.
Вот я: клочки наскальных под столом.
Смахнул, чтобы не быть особняком. 
