Вокруг роптали, лязгали затворами,
семейными взмокали разговорами,
засовывая телефоны в пах:
«Ты слышишь? я соскучился, и водки
достань, а то продрог, понеже сводки
предписывают вешать на крестах,
поди постой потом под почесухами
обсиженный приласканными мухами,
пока он обомрёт наверняка;
как там мой парень? бьёт тебя ногами?
родится — накажу: вонжусь щеками
колючими в родную плоть щенка;
распять раз семь — и не поднять щекоткою,
но дóлжно бдеть, помахивая плёткою,
покалывая сталью — вдруг живой,
как этот безотцовщина, который
«я есмь» твердит который день, нескорой
погибелью вселяя страх в конвой;
как быстро тут смеркается, хорошая,
коль не поджечь кресты, единобожия
болельщики подступят в темноте —
и нету выродка, и пенсия в таймшере
накроется расстрелом на пленэре,
и ты, пузатая, соскучишься в нигде;
светает; все на месте; безотцовщина
умре — как показала поножовщина…»
И я подумал: появляться, нет?
Мария, мама, крикнула от боли,
когда я закупорил альвеолы
и задохнулся — мало ли ей бед. 
