Раб протекает в обстановке рыбы:
в молчании давай-давай-труда
плывёт от ожиданья авось-либо
до точки ну-и-бох-с-ним, коль сыта
та часть его, где плавники и жабры,
а голодна — так значит скоро лёд:
во Спасском вознесутся канделябры,
затылки треснут, дворник предпошлёт
пожарам пантомиму о собаке,
утопленной по милости ея,
до ледоходов — годы, ибо паки
покроют всё, — родная колея,
в которой отморозить да хоть пальчик,
да хоть по локоть, да хотя б по гроб
сумеет всякий благодарный мальчик,
чтоб уцелеть, свалившийся в сугроб.
Так тонут дни, а те, что будут сниться,
собакой неуёмною бегут:
«Твой голос важен», — выпалит синица,
и он услышит: никаких причуд,
выходит, говорят, — и спросит: сало?
И на «ага» отнимет у себя
лоскут в полпальца: ничего, не мало?
И, проболтав метель, вскипит, сопя:
а раньше отчего же ни полслова?
Сын сукин как-то раз разинул рот.
«Не кляча я», — не ждал от ломового.
Их несколько, и он их бережёт. 
