Он в зеркале и, кажется, смущён:
овальное, оно не знает формы:
квадраты одеваются по норме:
четыре равных; самолёт-шпион
на заднике проскальзывает — что ж,
пусть пробует, важней четыре правых:
отметка «хорошо», и при облавах
углы наружу выставит, а дрожь
любого бьёт, когда, раздев углы,
им транспортиры верю иль не верю
вменяют и в полградуса утерю
равняют с «и по углам круглы-с».
А в этом всё не так и он не тот:
к такому треугольники не станут
лезть нá плечи — покат и неподтянут,
лукавый, с них сорвётся даже кот,
пусть в гололёд, но сердце на клочки,
пока летит и землю ест глазами.
Квадрат заозирался: кошки псами
глядели, треугольники редки
вдруг сделались и пальцами в него
сварливо тыкали; по счастью, транспортиры
на кран подъёмный вскрикивали «вира»
величественно, будто в Рождество,
а ёлка не давалась, и квадрат,
который вешали, земляк со сколиозом,
«я не скрывал и излечусь» гундосым
фальцетом виноватился навряд —
помалкивал, и ветер распускал
его безмолвие как знак утраты сути.
И зеркало в отместку, как на блюде,
преподнесло плечу почти овал:
заветный треугольный поцелуй. 
