Тела вращения, упрямясь, трутся о
чужие линии из глаз и слов на веру, —
и падают в упрёке глазомеру
в колени яблоки: кому одолжено,
что он писал потом её на память?
Ночь, ночь одна, — и садом за окном
верти́т не ветр — антоновская заметь
(увидеть бы, коль столько в кружевном
плетении восторгов круглых ртов,
которые захлопнет Марьиванна,
когда, соврав, ударят оловянно
часы, и «угловой момент плодов
не досчитал, эх» выставит наружу),
а ветер бил — но сыпались плашмя
пуды (он их вышучивал: «Всех сгружу
с утра в рубахи, и пускай, холмя
чердак, стоят, пока дрова стоят:
вот нарублю — и сделается водка»)
и, подоконник бросив, тлели кротко,
к ним подкатившись, будто бы наяд
не трогали ещё стыдом. И не сидела
она вот так (они слились тотчáс):
поодаль, наливаясь круглым белым
свечением не в меру напоказ,
свечением из падающих на
колени яблок, «мыкая» в пространство:
«А как же мы?», стирая с губ убранство
дарёной встречи. Запечатлена
бессчётным этим «мы» теперь без срока…
И вот ещё, о чём молчит одна,
а в полном зале узнавать — морока:
спины не чувствует, написана ль спина? 
