Заулыбались вдруг, заговорили
библейскими словами о любви;
да чтó словá: идёшь — встают мобили,
и люди в них зовут: вы удружили,
что на своих двоих, не оборви
мы глóтки, как ромашки, так и шли бы;
пожалуйста; садитесь; довезём.
А я (я гуманоид был): улыбы,
бензин ваш не терплю. Они: спасибо.
И велосипедистку ночью ль, днём
предоставляют. Та: а ну на раму,
но не лобзайся, если не скажу.
И не за водкой мчим к универсаму —
а к морю колесим, не зная сраму,
целуясь и целуясь, шалашу,
костру и чаю бесконечно рады,
да только нас пускает всякий дом,
где мы добреем, ибо винограды
приносит кто-то, если крикнем: надо;
и манны, и вина, и Фета том!
Декабрь — а лето, — вот ещё заметил.
И опухоли больше не растут.
И: сволочь, помогай, а то, как нетель:
стихи, увы, уже не добродетель,
строчи давай! подтянем — и остуд,
и немоты, и зла не будет вовсе,
и перейдём однажды на стихи.
И: будь готов, дружок, к метаморфозе:
из гусеницы, что кого-то возит,
я бабочкою завтра стану и —
в тебя влюблюсь… Ну и за что мне это?
Никто, я брёл, асфальт собою зля,
«бля» пенилось во рту: декабрь не лето,
Земля — чужая для людей планета…
И понял я, что это не Земля. 
