1
ДАНО: есть чай (не в воздухе завис —
но в глиняном изнеженном сосуде
в руке, зелёный, огненный), и низ —
дощатый пол (чай в комнате и зуде
поползновенья уронить, но так,
чтоб замер чай, замешкался у пола
и, может быть, вернулся, натощак
был выпит, став остротой протокола:
«…с вареньем “Смор.-17” — лучше нет!»),
и свора оборудованья: ручка
чернильная, тетрадь, часы (от бед
с светилом дня — психушка, ночка, тучка —
не гнóмон ограждает, но прибор
заветнее: песочные!), посуда.
РЕШЕНИЕ: уже висит топор,
а чай — преувеличенный покуда:
как сваливался в штопор, так и сва…
Но ничего: опять роняю чашку.
Пишу: «Летит». Строчу: «Летит едва:
насилу как-то!» Вывожу: «По ляжкам,
excusez moi, хлещу себя». Пишу:
«Как не прошляпить странность ординаты,
когда и чай подбитому стрижу
ещё подобен, и полы пернаты:
как будто удирают от чижа,
но вскоре они встретятся, и надо
успеть перевернуть часы — и ша:
чай станет и вернётся к рафинаду.
Ну то есть к “Смор.-17”». Вновь пишу:
«Пишу, а чашка с чаем не садится».
Пишу: «Поспал — летит! и к падежу…»
ОТВЕТ: не склонна. Ну и пусть пари́т.
2
Песочные часы заводят чай,
¹как лес ночной за брошенным портвейном:
лес, уходив, оставит без «прощай»,
зато под ливнем и в благоговейном
недоуменьи: вот тебе и лес:
в октябрь вывел; ²как в ночной дремучий
лес: ты стоишь — тебе наперерез
бегут берёзы, в темени онучей
почти не видно, но по белизне
угадываешь: стираны, и лапти
дают деревьям в этой колготне
нестись степенно, скрытно, «косолапьте
и впредь, чего уж, ваша же тайга», —
прошепчешь и дрожишь перед медведем;
³как лесом в ночь: на сон издалека
надеясь, по секвойе лезешь этим
к луне: проступит месяц — и засну,
а дерево валяется со смеху,
и утро наступает, и в сосну
влюбляешься как в младшую помеху
сну, брату смерти, если упаду…
Чай, заведя часы, бросают в драку.
Часы летят. Чай верит в правоту:
часы перевернут — и не полягу,
и обопьются, поднеся ко рту.
3
Как заведённый чай летит, летит…
По записи ведёт тревожный палец:
«…до высоты Забитый Мессершмитт,
где у пилота на психоанализ
по рации и времени в обрез,
и перегрузки к лаю сводят голос,
но если он покрышкин, то и без
радийных указаний ни на волос
не будет близок к беспокойству — и
взовьётся, положив прибор на штопор,
а коли кожедуб — то разлюли-
гармонь — мехá, которым не до опер:
две четверти камаринской воткнут,
и раззудятся, — и у эскадрилий
небитых “мессершмиттов” гнут и пнут
уж фюзеляж: весь в язвинах, нехилей
проказных дыр от яростных стволов,
а если ж талалихин — то подавно:
кривою баллистической, тылов
не трогая, под хохот Ярославны
в Путивле над Берлином просвистит —
и сбреет то, что щерилось рейхстагом…»
А тут и я, пером проворным сыт,
часы переверну с песчинным лагом.
4
…Часы переверну — и чай, он мой,
склоняется по падежам и числам:
чаи гонять зову к себе домой:
«Отныне чай прирос особым смыслом:
угроза чаю предотвращена,
отведена песочными часами.
Простите, что фарфоры допоздна
громил под Ляояном месяцами
и морды бил, когда совали нос,
писали на двери: “Уже психушка
рыдает по”. Давайте-ка взасос,
со “Смор.-17”! Время не игрушка,
но наконец-то предотвращено
и даже поворочено… куда-то:
неделю будем пить зелёный, но —
когда? позавчера? сегодня? Дата
чаёвничанья — икс. Но кипятку
уже неймётся обварить те губы,
которые, скривившись, “не могу, —
загнут, — поверить”. Солнышки, голубы!
Свинцом бы вас залить, но следом чай
на голые коленки понапрасну
пикировать затеет невзначай
из полного достоинства соблазна
собою напоить потом со “Смор.-
17”. Приходите, остолопы!
Попробуете взятый на измор
горячий и зелёный». — «Сразу оба? —
шутили остолопы. — А бухло
рискнул бы уронить в стакане ль, в чашке ль?»
И я там был, и по усам текло,
и снова бил неверящие ряшки. 
