В этакую погоду нас загоняли в воду:
холодно петь в палатах, мокро по эшафоту
маршировать и бить
то ли чечётку до крови под барабаньи дроби,
то ли соседа по ж-пе в поздневалдайском галопе,
вот нас и «ну-ка купаться. Зверские дети, прыть!
Вы же хотели, гады?» Очень. Весь срок. Мы спали,
видя, как тонем в ливень: в речке тепло, в хлебале
плещется жирный компот.
Так я и становился, сетку прорвав ракушкой,
вынырнув в чистом плёсе, взятый баржóй на мушку,
бакеном. У которого. Столько усердных работ.
Мяли ли меня баржи с грузом целительной спаржи
(месяцы до капусты; те, кому «вы», и старше,
гóлодны — и легко)?
Лезли ли, чтобы прыгать так далеко, как только
можно махнуть с макушки, всякие дуботолки,
Кольки и Ярополки? Тут и тонул! Но о
водном пути и тёмном времени суток, волнам
нé по зубам лампе, цвете своём невольном,
белом, — не забывал!
А растирали спиртом. И убеждали: «Сволочь,
так стушеваться в речке! Экий ты бакен, щёлочь».
Разве ребёнок сода, если он не нарвал? 
