Свет пробивается смутно — луна
застит косые потуги дневного
света, мы в тень убираемся снова;
тут полувечер душевнобольного
времени, время зареза иль крова:
я — по квартирам, а сзади Она.
Я Ей никто, у меня ничего
нет за душой: ни участья, ни злости;
спать прихожу в этот дом; на погосте
спится, наверно, похоже; мы — гости:
нé званы, и словоблудье «сморозьте:
девку с младенцем впустите» мертвó,
если не петь: «У меня есть портвейн:
можно допить и найти раскладушку.
Нет?» Из Неё даже с Ним хохотушку
проще представить, чем эту старушку,
дéлящей кров с «сей цыганистой шлюшкой».
«Нет». «В этом “нет”, — я смеюсь, — как и в Джейн
Доу, Джейн Доу*, весёлого чуть».
Я так смеюсь; говорю же: спокойный.
«Нет». — И суют три рубля, как покойной.
«Нет». — И мы образом, скисшей иконой,
выглядим, верно: алкаш с прокажённой
ищут укрыва и грева, а людь
им средний палец… Сидела внизу
и не слезилась — светилась, сияла:
«Мальчик мой — новенький, а одеяла
нету со мной, а снаружи так яро:
снег зарывает ваш дом!..» От удара
в новую дверь кулаком я ползу
пó полу, я хохочу: «Дверь — моя!
Матерь с Иисусом — как признак жилья!» 
* На американском полицейском жаргоне — неопознанное женское тело.
