Кентавра спящего чуть танком
не раздавили — ну и пусть:
он всё равно молчал, мустангом
притворствовал и наизусть
знал переводчиц ухищренья,
и на вопрос «ты кто, дурак?»,
по-русски выплаканный, в пенье
вплетённый, чтобы поднапряг
свою вокальную сноровку —
и подтянул вдруг на урду,
на гру́ди их косил, и ловко
ронялись слёзы в пестроту
тюльпанов ситцевых на бюсте,
а сигаретою — дышал
(«ах, милый мой, не трусь… не трусьте,
признайтесь: “Ява” хороша»)
и бился головой о землю —
овса прося? просясь домой? —
до крóви — возвещая: внемлю,
но не скажу, секрет не мой?
И кровь была сначала красной,
а расплескавшись — никакой,
и плюнул император: «Ясно,
я понял, пусть идёт домой».