Спускаясь с сумерками, с солнцем залезая
по лестнице (с собаками, куда:
собаки ещё вертятся, из стаи
сбежав вздремнуть, а этот без стыда
с «простите» прётся ввечеру, под утро
и вовсе гнёт ступени тяжело,
из сна гоня бездомных, «Политура,
не пей, не водка, — ропщут и стекло
не бить в подъезде умоляют: — Ладно?» —
конечно, а куда — куда-нибудь),
я дверью бью кого-то, «Как халатно
я поступаю, книксен? или ртуть
принять в себя, чтоб уберечь ваш плавкий
предохранитель?» — я ору тому,
кого не существует, я же справки
в Горсправке наводил и шаурму
совал: «Бери ж» доподлинной скотине,
в очке бренчащей: «Запах винный ваш»;
такого нет: Горсправка-с на латыни
в бумажке написали-с: «Опояшь
себя до паха лишаём — а нету
козла, который у подъезда дым,
как сок, как червь сосёт, из сигареты
засасывает вечером одним,
вторым, другим и энным. Как и нету
сатира, караулящего вас
у вас в дому с зарёю. Этот некто —
не вы ли, пьянь и сволочь? А не квась,
и». Сочен как латинский и доходчив.
Ну а кого же в сумерки, чуть свет
я побиваю, дверью скособочив
кого, прошу разбить меня в ответ?
Не знаю: не вернувшись на рассвете,
под вечер не уйдя куда ни то,
я снова никого сломил во цвете
одутлом полумглы зато, а то. 
