Пилоты, загораясь, что орут?
Пехота, подрываясь, чем гордится?
Орут слова. Гордиться мастерица.
Прозрение орут: «Не подобьют»
(теперь, мол. Это правда, никогда,
и нé за что, и некого за лесом
в полях ронять, теперь его аскезам —
не чувствовать, не думать — не чужда
земля, а перегной и вовсе свой:
из семечка, что пряталось в комбезе,
прорвётся, на пожарище чудеся,
отменное коричное, чтоб «ой», —
кричали пешеходы дол-полей
и плакали, вкушая эту прелесть).
А мастерице, разрывая челюсть,
царь-взрыв велит тщеславиться: рыхлей
придумать землю трудно для могил,
пушистее её не знали сроду…
Положит толп пехотного народу
на жерло стадиона, где багрил
«наКарфаген’ом» самый мелкий бес
помельче бесов, а из глотки «мама»
одна несётся, «маму в рот», Рустама
и роты — роты, карла? — роты без
ног-рук Ивáнов мамы. Вот и всё,
гордятся чем и чем стучат сердечки.
Что там орёт, перегорая, свечка?
Что плоть, помимо взрыва, вознесёт?
1 Комментарии
Пехота, подрываясь, чем гордится?
Орут слова. Гордиться мастерица.
Прозрение орут: «Не подобьют»
(теперь, мол. Это правда, никогда,
и нé за что, и некого за лесом
в полях ронять, теперь его аскезам —
не чувствовать, не думать — не чужда
земля, а перегной и вовсе свой:
из семечка, что пряталось в комбезе,
прорвётся, на пожарище чудеся,
отменное коричное, чтоб «ой», —
кричали пешеходы дол-полей
и плакали, вкушая эту прелесть).
А мастерице, разрывая челюсть,
царь-взрыв велит тщеславиться: рыхлей
придумать землю трудно для могил,
пушистее её не знали сроду…
Положит толп пехотного народу
на жерло стадиона, где багрил
«наКарфаген’ом» самый мелкий бес
помельче бесов, а из глотки «мама»
одна несётся, «маму в рот», Рустама
и роты — роты, карла? — роты без
ног-рук Ивáнов мамы. Вот и всё,
гордятся чем и чем стучат сердечки.
Что там орёт, перегорая, свечка?
Что плоть, помимо взрыва, вознесёт?