Чу

Он попросил заткнуться (я не слышал,
должно быть, Он прикрикнул этой ночью),
и пала тишина, лишь тыщи дышел
трещали в механизмах по-сорочьи
о том, что им работается сносно.
И пал молчок, пусть и трубили трубы,
высвистывая в небо чьи-то дёсна
и разовые сляпанные грубо
бумажные костюмы для обряда
прощания с умершими внезапно.
И пала немота, но не вибрато
мушиных единиц и кодл (хапну
с котлетой вместе, в пасть отправлю, голод
отступит вместе с нотами в утробе).
И пало чу! на всякий русский город,
где есть библиотека и о трёпе
предупреждают строго: «чтенье свято»,
но рядом шаг печатают солдаты,
без, впрочем, прибауток «вольно», «чья-то
нога идёт не в ногу», «у де Сада
учись повиновению», о бабе,
которая к сержанту энной роты
Козлову приезжала и губами
Козлову измусолила длинноты
его надрывной службы, «баба — сказка»,
«Козлов, ты ей задвинул?»; муха в зале
крылами надрывается, и вязко
прихлёбывают хляби; «исчезали, —
сказали бы вчера о сём в читальне
очкарики, забросив свои книги, —
отдельные дивизии, фронтально
на грязи наши прущие. Калики!»
«Грохочут только берцы. Вы слыхали?» —
сегодня вопрошают лишь гримасы.
Иду испить, но как родить в хлебале:
«Мне три вина дешёвой красной расы»?