Трение грифеля ó оставляет слова и рисунки.
Если бумага — рубли, то рисунки — сухая рука,
нищенский лоб, мамлакат на руках, левый ус и, ага,
правый, ефрейторский, ус и из крика рождённые слюнки
.
(морось, наверное, сеет, и липко мурло веролома,
христопродавец, поди, не жилец, а мурло его — лик,
искариот за десть слов в своём «Деле» сдыхать попривык,
убран химическим синим окладом, и лик его дома:
.
он в чернозёме уже и уже прорастает цикутой),
водка рекой в красный день «Околел, наконец околел!»,
грудь орденов и глазная повязка (свирепый отстрел
глаз на рублях — очевидный же принцип, попали — укутай).
.
Если бумага — творенье Толстого, то грифель за графа
пишет всего-то абзац из начальной 30-й главы,
где об ушах — ни-че-го, они те же, они не новы́,
Анна не видит их вовсе, и правильно, дамочка, браво.
Если бумага — рубли, то рисунки — сухая рука,
нищенский лоб, мамлакат на руках, левый ус и, ага,
правый, ефрейторский, ус и из крика рождённые слюнки
.
(морось, наверное, сеет, и липко мурло веролома,
христопродавец, поди, не жилец, а мурло его — лик,
искариот за десть слов в своём «Деле» сдыхать попривык,
убран химическим синим окладом, и лик его дома:
.
он в чернозёме уже и уже прорастает цикутой),
водка рекой в красный день «Околел, наконец околел!»,
грудь орденов и глазная повязка (свирепый отстрел
глаз на рублях — очевидный же принцип, попали — укутай).
.
Если бумага — творенье Толстого, то грифель за графа
пишет всего-то абзац из начальной 30-й главы,
где об ушах — ни-че-го, они те же, они не новы́,
Анна не видит их вовсе, и правильно, дамочка, браво.