Семи дверям я предпочту окно,
мечтательное северное слово,
что рот круглит. Я выхожу смешно,
когда я на втором: не в дверь щеглово
ступаю, чая отыскать дорогу,
и руку сохранить живой, и ногу.
.
Чего уж говорить про этажи
подвальный, первый. «Не забили окна?» —
«Намордники» срезая, «обяжи
нас не впускать тебя, — бледнеют. Мокнут: —
Не узнавать тебя, щегол, отныне».
Как будет «не знакомы» по-латыни?
.
Ещё деревья: липы, тополя,
из светлых книжек детские берёзы.
Они, родившись, тянутся не зря
на этажи за время папиросы:
ты закурил в четыре, в семь забросил,
а липа уж мамзель, и тополь взросел.
.
Когда я высоко живу себе,
всегда спускаюсь (изредка влезаю):
в окно ступаю, в кроне, в похвальбе
ни слова не стыдясь: «Моя густая,
какая ж ты живая», часто вязну,
и мешкают трамваи понапрасну.
мечтательное северное слово,
что рот круглит. Я выхожу смешно,
когда я на втором: не в дверь щеглово
ступаю, чая отыскать дорогу,
и руку сохранить живой, и ногу.
.
Чего уж говорить про этажи
подвальный, первый. «Не забили окна?» —
«Намордники» срезая, «обяжи
нас не впускать тебя, — бледнеют. Мокнут: —
Не узнавать тебя, щегол, отныне».
Как будет «не знакомы» по-латыни?
.
Ещё деревья: липы, тополя,
из светлых книжек детские берёзы.
Они, родившись, тянутся не зря
на этажи за время папиросы:
ты закурил в четыре, в семь забросил,
а липа уж мамзель, и тополь взросел.
.
Когда я высоко живу себе,
всегда спускаюсь (изредка влезаю):
в окно ступаю, в кроне, в похвальбе
ни слова не стыдясь: «Моя густая,
какая ж ты живая», часто вязну,
и мешкают трамваи понапрасну.