Тут один

Качели: любит с книжкой на качелях
посиживать: очёчки на носу,
детишки с пистолетами, в дуэлях
убившими несметно, но слезу
не выдавившими ни разу, разве —
так, слякоть на щеках, когда подлец,
упав, не умирал, стихи о связи
времён читал: де, это не конец,
его потомки отомстят, наганы
из лавочек подъездных настрогав…
палят в него отъявленно, чеканно
крича: «Убит, убит, но сколь лукав:
давно покойник, а глотает книгу,
во что ты в ней влюбился, хладный труп?
пади с качелей, детям, поелику
они хотят качаться, дай же круп
сломать, взмывая в голубое небо
и падая, а сам потом кукуй».
А он так нежен: улыбнётся немо
и дарит им воздушный поцелуй.
.
Менты: когда ментов зовут на помощь,
когда и кулаки уж в синяках,
и зубы в фиксах в горки от побоищ
повыпали, и полудевы «ах, —
нудят ментам, — зачем вы, падлы, Колю
и Васю забираете, зачем»,
он им, ментам, с качелей, глаз мозоля,
тишайше замечает, что ничем
не удивлён, менты — вполне работа,
но и в ничто не впал пока, и вы,
менты, «оставьте Колю, Васю… То-то».
И оставляют же. И́, что резвы,
винятся, пятясь. И на «вы», конечно.
.
Былое: а былое таково:
он — это знает всякий, кроме спешных
полугрудных детей, которым о
качелях объясни попробуй, — ду́ши
за деньги отнимал. Он душегуб,
убивец по заказу. Был. Что хуже —
теперь он наш сосед и книголюб.