Тюльпаны

Мясника узнаю по котлетам в карманах штанов:
если прыгает вниз головой, полагая завидной
воду, мост трёхэтажным, ныряние радостью, вновь
собираясь вернуться на мост, чтобы перед лавиной
подступивших к реке гончих спальных отвесно нырнуть,
и нырнуть ещё раз, и ещё раз нырнуть, из карманов
высыпаются спички (он курит, как мама? — отнюдь,
он не курит, как мама, он прячет от мамы, изъянов
полной, спички) в июльскую реку, за ними, увы,
разлетаются марки (гашёные знаки с конвертов:
маме пишут такие, которые даже строфы
сочинить не умеют, хорея не перековеркав;
мама им помогает… ну как помогает, она
за кропателей пишет; кропатели из Магадана,
Костромы, Нижней Мазы, Зелёного Острова, Дна
посвящают ей книжки, посылки ей шлют, но тюльпаны
никогда-никогда не бывают в посылках собой:
усыхают, как мумии, мумий охапки, букеты
измождённых цветочных мощей; «не рыдай, а отпой», —
мама шепчет под нос, отпевает, тюльпаны отпеты).
Значит, это не он, не мясник (ну, хотя бы пока).
Мясники не ныряют, а если с мостов — то котлеты
из карманов летят. Их не топит, жалеет река.
И плывут по реке сбережённых котлет силуэты.