А уже

Ещё не канул оккупант
Абдуррашид, Его родитель:
его ещё не сдали, гланд
не совестясь: «Какой он житель:
он, милые менты, узбек,
киргиз, таджик, совсем не русский.
Лопатой загребает снег.
Девиц касается под блузкой.
Он, милое ЧК, подвёл
одну из наших женщин, Машу.
Она совсем простая, пол
всё время моет: я нагажу,
она помоет, я опять,
она помоет, а я снова,
она помоет. Истязать
не истязает, но основа,
милейшее НКВД,
уже положена: он бабе
цветы приносит, экарте
показывает ей, похабя
Большой театр, а цветы
всё полевые-полевые,
подзалетит же. От орды
нет спáсу, вы б свернули выи
ей, наше милое ГБ,
отправив дворника на танки.
А Машку-дурочку — к себе
забрали б: что ли, на Лубянке
не надо пялиться в глазок,
а не повесился ль лукавый,
предатель Родины? Высок
деторожденья риск, и малый,
рождённый Машкой, может стать
бухариным, а то и хуже.
Возьмите будущую мать
к себе, товарищ, станьте мужем
Марии; дворницкий сынок
достойным будет гражданином,
а не смутьяном, видит бог,
барыжить сможет героином,
изъятым у врагов страны,
а Машку не напишет Джотто».
.
Ещё Абдуррашид войны
не знает, чистит снег, харкоту
сметает с тротуаров, нó
по вечерам уже с цветами
к Марии ходит: «Так чуднó:
семья в Чирчи́ке, а меж нами,
Мария, кажется, яхши́.
Приязнь? Спасибо вам за слово».
.
Ещё не шепчутся ханжи,
что Машка-тварь от пожилого
азийца в чреве понесла.
.
Он не зачат ещё, — а ирод
уже младенцев режет; á
уже всё понял: будет вырыт
из ямы около стены
и брошен около — собакам,
как всякий фюрер, ирод. И́
он режет, видя Его в всяком.