Ошадэ — это она, Одна Школьная Девочка (впившаяся однажды карамельными губами в губы Героя Нашего Времени, и с тех пор Он не шёл у неё из головы), но, по её просьбе, больше мы о ней ни гу-гу, ибо кто отводил от Него, пока мог, беду звонками? кто, когда Его останки отдали давиться свинцом служебным собакам, рыдал в служебном туалете? кто так, увы, и не выпустил своего мужика на волю, продержав его за ноги пару минут вниз головой над бездной двора? («Какая же сволочь», — говорила она и выливала на пьяную сволочь ведро мёртвой воды, а их общие дети и один пришлый ребёнок потом отливали пьяную сволочь живой водой.)
.
Менты в очереди в крещенскую прорубь говорливы: «Завтра, завтра уже погромы, после святого праздничка. И если придётся стрелять, то только на поражение».
«Списки же есть?» — распереживалась Ошадэ, но искупалась как ни в чём не бывало.
Списки были, Оэм в них отыскался, завтра настало.
.
— Видела в ящике: снулый синий эрнст плещется в «Седьмом небе» лицом вниз, как надувной матрас, а на нём эта. Это правильно, но наши-то — и-спол-ни-те-ли, милый. За что ты их?
— Исполнители ра-сстре-лов.
— Это да. Но топить?
— А что же они плавать не научились? И: а где ОСВОД? где ваш хвалёный ОСВОД, хорошая?
— Я не знаю. Но какие же это Воды? То, что ты творишь, это паводок… и сель.
— А расстреливают, потому что концлагеря не по карману?
— Да не знаю я.
.
— Завтра они расстреляют тебя у твоей мамы.
— Хорошо.
— И опять в четыре.
— Спасибо. Мужской голос тебе не шёл.
— Не шёл, но пригодился.
.
— Расстреливают, потому что «концлагеря — идиотство, нафталин, траты. У нас безучастность и беспамятство: расстреляли — и расстреляли; завтра фюрер снизит цены на «Киевский торт» — и всё забудется. А концлагеря — это возможные крамольные разговоры и вероятное внимание». Так нам сегодня объяснили.
— Хорошо.
— Мама твоя в порядке. Семеро наших — нет.
— Очень хорошо.
— Чего оченьхорошего? У них дети, милый, часто грудные. А отцы теперь инвалиды.
— Но молоко-то у инвалидных жён не пропало?
— Не знаю, спрошу. Господи, что я несу.
.
— Молоко на месте.
— Хорошо.
— Завтра ровно в четыре утра они расстреляют тебя в Склифосовском.
— Хорошо.
— И куда ты теперь?
— Что-нибудь придумаю… Кстати, и жирность у молока у них прежняя?
— Перестань.
— Губы у тебя… карамельные.
— А твои — медовые, милый.
.
— Жирность молока у этих сук тоже норм.
— Хорошо.
— В Грауэрмана больше не ходи, наши взяли след.
— Хорошо.
— ГУМ ты напрасно, а в Луже теперь море не хуже Белого. Я думала, куда же в отпуск… А вот сюда.
— Рад.
— И — с нами снова старый добрый бассейн «Москва». Ура тебе, милый.
— Я старался, хорошая.
— А Елисейский это не ты?
— Это не я.
— Шизиков жалко.
— Очень. Не передавай своим, что они поплатятся.
— Не передам.
.
Она пришла зарёванная. Сняла форму и пошла выбрасывать с балкона пьяного мужа. 
