Памяти Алексея Навального
И ладно бы гильдия приказала: «Быть! Будь!» Нет, ничего такого ни мясники, ни горшечники, ни метельщики, ни следователи НКВД, ни чечёточники, ни гробовщики, ни хоккеисты «Динамо», ни мокрушники, ни тапёры, ни швеи своим ни гугу. А трамваи шли полные, и гармонисты наяривали, и гладиолусы в петлицах воняли и звездились, и глаза уже наливались кровью, и руки, доставая до стелющихся вьюжных туч, сучили пространство над головой, и припадочные бились на каждой полуверсте, выкаркивая из-под пены: «Тоже хотим». Увидеть? участвовать? прочитать твари в поносном колотуне отченаш? сняв подгузник, накормить её? запалить спичку? усечь? выбить из-под ног табуретку?
И всюду резали юных бестолковых коров, чтобы измазаться. Крови не хватало, — и резали собак. На второе — полба на яузской воде, а «собака в тарелке — грех», — а коров для рисования на рожах святых восьмиконечных крестов раздобыли.
И наливали, всюду и даром. Дети, пав от первого хмеля, вставали и догоняли поддатых мамок: бросались на спину, вцеплялись в подол. Отцы, нёсшие хоругви с вышитым тёплым, как накатавшийся скороходный нож, смерть-словом КАРА, всё время похохатывали и иногда, замерев, шли вприсядку.
.
Сдох, но ведь этого мало.
.
Все на Лобное! Сами. Без старшин и полушек. Сквозь скукожившиеся наносы и уже слабеющую вьюгу. В лучших одеждах, которые берегли, в которых хотели лечь в гроб.
Вьюга и кровь нéтелей на голых кусках человеческого тела — ладились. Катюши, шарахавшие с Ленгор салютами, вписывались. «Расцветали яблони и груши» в тысячи глоток под сотни гармошек — венчали. Было пасхально, но с цыканьем слюной сквозь общую дырку в передних резцах-единичках.
.
Расталкивали спящих в сугробах в обнимку с отопительными собаками: «На Лобное, хватит валяться». Брали на руки безногих попрошаек: «На Лобное, с нами». Останавливали встречные «кадиллаки» и катафалки, просили вон и подсаживали на лошадок к тихим жандармам в шорах: «Ну-ка, сначала на Лобное», и «улыбайтесь, улыбайтесь; к вашему покойнику не относится, жаль, не увидит», и «пошла же, каурка».
.
И ни одного дурного слова: кончились, как и не было. Самое топорное за весь благословленный день (по свидетельству Ивана Алексеевича, обращённое к высаженным из «кадиллака» белее паруса): «Обязательно посмотри́те, пропустить нельзя; бейте в ладоши, пока не заболят; а потом, может, и с вами так же. А после — хоть на Лазурный, хоть куда. Вольны! Не остановим».
.
Белки́ у всех алеют, как бойцы в ожидании штыковой, а смеху повсюду… Жрать нечего, а на перекрёстках полевые кухни, закармливающие галушками с кулак в отборной сметане. И заговорили дактилем. И цветными карандашами малюют на газетах за улыбкой прохожего улыбку прохожей. И многие греют на костре гипс, чтобы заполнить термос, а потом — а потом раскрошить оттиск сатаны пресс-папье, которым следователи забивали кого-то из близких.
.
На Лобном от детских колясок глаза на лоб: столько, столько. Весь город сегодня на Лобном.
.
Хозяин сдох, но ведь этого мало: обратились в «Спортлото», чтобы оно, семь раз раскрутив барабан размером с желдорцистерну со всеми не замеченными народными именами, вынуло семь случайных, и вынутые за чаем с пирожными решили, как быть с подохшим.
Пили «Грузинский», ели меренговый рулет — и решили площáдно, но сказочно:
.
Не хоронить, не хоронить, не хоронить столько лет, месяцев, дней и часов, сколько, поплёвывая, топтал снег.
И уже в красный день карачуна (сегодня!) устроить форменную пасху: сварить его в котле — и окатить ледяной живой водой; посадить на кол — и окатить ледяной живой водой; порубить на отбивные — и окатить ледяной живой водой; повесить — и окатить ледяной живой водой. И так далее. А когда диканьковцам надоест (или они просто устанут), наделать для всех (ВСЕХ, а не всех) желающих его масок, которые должны понравиться сразу и Левко, и Ганне (а не понравятся — делать, пока не понравятся), и отдать бессчётно сдохшего самым бешеным собакам.
Хотя, конечно, неуважение к собакам — даже самым бешеным — вопиющее.
Но так уж решили за чаем. 
