Поводырь любименький, лошадку
оседлав, по уличкам цок-цок.
В реквизитной крепкой, как вещдок,
бороде листочку кисло-сладко
(квашеную кушали-с капустку).
В треуголке с какаду-пером.
В боевой шинелке с сквозняком
(в дырочках от пуль: впивались, хрустко
хлюпая, небось, — но ни слезинки
из его всевидящих очей!).
Только б не признали: так, ничей
скачет, не боясь случайной финки.
Не ничей — а нашенский! роднуля!
Нас стоять пригнали. Мы стоим
вдоль его путей. К двоим-троим
бросились сотрудники. Уснули
двое-трое тут же, под ногами
замерших окрест его путей.
Виноваты — сами: Прометей
скачет, не тянись, не любит. Сами
обниматься кинулись — и сами
пали, вдруг уснув. Уставь глаза,
заливай их счастьем, ни аза
не смекая, отирай власами
слёзы исступленья, и ни звука,
лишь скулёж собачий допусти́м.
Вот и весь устав: стоим, пруди́м
в треники умильно. Близоруко.