Три сцены со взломом
Птицы
— Тук-тук.
— Кто там?
— Сейчас соображу… Не торопите, пожалуйста.
— Хорошо… Замечу, что вы очень музыкальны и настойчивы: так красиво и так долго барабанить в дверь…
— Эй, я готов ответить. Эй, вы же врач? Мой мозг взломан ломом.
— Эй, вы сегодня первый с таким «здрасьте». И что вы хотите?
— Починки.
— Ломом? мозг? починки? Эй, неужели я сапожник?
— Эй, вы разве не врач?
— Эй, я ухо-горло-нос, но с починкой лучше к сапожнику.
— Эй, может, к шляпнику?
— Вы были в шляпе?
— Не помню.
— Почешите в затылке.
— Чешу. Вспомнил. Я был в шапке.
— А почему не в каске?
— Оплошность. Халатность. Недосмотр. Беспечность. Упущение.
— Расхристанность. Тогда вам к шапочнику.
— Эй, разве он разбирается в мозге?
— Эй, он разбирается в шапках.
— А в мозге?
— Смотря какой шапочник. Некоторые умеют.
— Что умеют некоторые?
— Такой сошьют, что в голове сразу порядок. Это ли не «умеют»?
— Какой «такой»?
— Танкистский шлем.
— Но я был в ушанке.
— Кролик? бобик? чернобурка?
— «Бобик»? Вам не стыдно?
— Нет. Представьте, что треух из шарика спас бы вас от взлома мозга.
— Тогда да. Никакого стыда.
— Друг человека.
— Настоящий.
— Какой породы мог бы быть бобик, который спас бы вас от взлома мозга?
— Наверное… бордер-колли.
— Люблю их. Умные. Исполнительные. Глаза — как у любимой, когда она недоумевает, отчего это я пришёл в будний полдень и в хлам.
— Бывало?
— И не раз.
— Носи́те шапки из любимых пород…
— …и иногда видов.
— Эй, так вы мне поможете?
— Эй, как это произошло?
— Непредвиденно, доктор: я отмахивался от птиц.
— Вы сегодня первый с таким анамнезом.
— Это приятно.
— От каких птиц надо отмахиваться ломом?
— От нарисованных — раз. Чучел — два. Подлинных, но сбрендивших — три. Буревестников — четыре.
— А если подробней?
— Я залез на крышу, чтобы рисовать птиц.
— Высокую?
— Самую что ни на есть.
— Хотелось бы знать, но боюсь подробностей. У меня высотные головокружения.
— Сочувствую. А у меня ничего подобного.
— Я представил себя на вашем месте, и мне уже плохо. У вас нет с собой рвотного пакета?
— Есть. Нате.
— Спасибо.
— Я лежал на крыше и рисовал маслом птиц, а они, оказывается, не спускали с меня алчных и мстительных очей.
— Алчных?
— Я был с новеньким ломом, который блестел, как только что отчеканенный пятиалтынный. Они хотели его.
— Мстительных?
— Однажды я отловил пару особенно заглядывавшихся на лом и отнёс их к врачу. Врач поблагодарил меня и запер их в чулане, в котором — это меня по-хорошему поразило — лежало тринадцать велосипедов, рядом с которыми плакали мёртвые велосипедисты. Наверное, передали записку на волю.
— Велосипедисты?
— Запертые врачом птицы.
— Думаете, в записке было ваше описание?
— Уверен в этом.
— С нарисованными птицами ясно. Кстати, кого вы рисовали?
— Бакланов, конечно.
— А чучела?
— Чучела птиц, умело расставленные на крыше, привлекают внимание пернатых: они клубятся над вами, они начинают мурмурировать, и поэтому писать их можно хоть с закрытыми глазами. Очень удобно. И не надо платить натурщицам.
— Несмотря на то что нападают?
— Несмотря на это.
— Далее: вы упомянули неких подлинных птиц, которые вас заклёвывали…
— Не заклёвывали, а назойливо гнали к врачу. Большая разница. Поклёвывая, конечно. В темя и правый висок.
— Да, разница есть. К тому же самому?
— Врачу-то? Да.
— Напомните, какая у него специальность.
— Он, как и вы, ухо-горло-нос.
— Надо же. Я его знаю?
— Вы его знаете.
— Не намекнёте?
— У него есть чулан.
— У нас у всех есть чуланы.
— Вы в свой давно заглядывали?
— Сегодня.
— Ничего не заметили?
— Ну… лежали какие-то велосипеды… мне даже показалось, что их слишком много… и я стал думать, откуда они в моём чулане в таком количестве… но отбросил это умствование за ненадобностью. Кроме того, тут вы и забарабанили в дверь…
— Вы узнали партию?
— Ещё бы: Smells Like Teen Spirit. Вы стучали минут пять…
— 4:38.
— …а я не открывал, чтобы не прерывать вас и сполна насладиться.
— Спасибо.
— Спасибо вам. Итак, «подлинные птицы».
— Да. Без всякого сомнения, это были воробьи.
— А что с буревестниками?
— Даже не знаю… Может, у нас собираются рыть хранилище воды…
— Море?
— Допустим, Оранжевое…
— На стихи Горина и Арканова?
— А почему нет?
— Вот вам и буревестники.
— Вот нам и буревестники.
— И что же, вся эта крылатая публика набросилась на вас? Воробьи, тронувшись умом от алчности, захотели унести в гнездо ваш новенький лом. Буревестники в ожидании моря мстили за своих товарищей в чьём-то чулане. Но — чучела?! Но — птицы с написанных вами картин маслом?! Зачем вы били их ломом?
— А чего они…
— «Чего они» — что?
— Может быть, они приняли меня за своего птенца?.. Так или иначе они тоже участвовали в вакханалии. Вот и огребли.
— А, так вы ещё и выпивали?
— А как писать картины, не промачивая горло, доктор? Это невозможно.
— Догадываюсь, художник. Горло — моя специальность. Нам тоже достаётся: вопрос «реально ли принимать пациентов трезвым?» актуален сегодня как никогда.
— Ну вот, вы — понимаете. Вы, доктор, — человек.
— Эй, а дальше что было? Мне уже интересно.
— Эй, дальше было главное: отмахиваясь, я вломил себе ломом.
— По голове?
— По кумполу.
— Как думаете, почему?
— Когда стало очень опасно, я очень испугался и начал очень сильно размахивать ломом, в результате чего впал в излишнее усердие и очень серьёзно ранил себя, проломив свою голову на неведомую мне глубину, что заботит меня.
— А если бы вы были в собачьей шапке, то…
— …то я, вероятно, не ходил бы сейчас перед вами, доказывая неизбежность моей незамедлительной госпитализации и скорейшей операции.
— Верно. Отныне рисуйте птиц только в собачьей ушанке. Продолжайте. Становится всё интереснее. Очень хочу услышать конец этой захватывающей истории.
— Согнав меня с самой высокой крыши, птицы преследовали меня до вашей двери.
— Почему до моей? Разве по дороге мало дверей, за которыми можно укрыться и до которых вас тоже можно было преследовать?
— Потому что у меня проломлена голова.
— Ах, да. Я же врач. Логично… Вам не показалось, что птицы умышленно гнали вас к двери этого врача?
— Какого врача?
— Этого. Меня.
— Показалось.
— Как думаете, почему они так делали?
— Может быть, они считают вас хорошим специалистом?
— Это возможно. Но откуда они знают обо мне…
— Вам не приходилось лечить птиц?
— Я не помню. Кажется, однажды я собирался покопаться в паре птиц, принесённых одним сумасшедшим, но что-то меня спугнуло… и я…
— Что вы?
— Совершенно выпало из головы.
— Я же говорю: кто сейчас не пьёт…
— Я таких не знаю.
— А я — тем более.
— Эй, ну а от меня-то вы что хотите?
— Эй, вспомните: вы же доктор.
— Припоминаю. И?
— Посмóтрите рану? Покопаетесь?
— А кто это колотит в дверь и окна?
— Мои птицы.
— И чучела?
— Сейчас гляну… И они.
— А нарисованные? Хочу знать, какой вы художник.
— И они там.
— Покажите же.
— Вот эти… нарисованные маслом…
— Не самые агрессивные, но похожи на стегоцефалов.
— Простите, но я так вижу бакланов.
— И чего они хотят? чего они ломятся? что я им сделал?
— Скоро узнаем.
— Вы думаете?
— Доктор, мой мозг взломан ломом.
— И?
— Я хочу приятной смерти: у вас на операционном столе, а не от рук птиц на самой высокой крыше.
— А я хочу знать, что такое «взломанный мозг», о котором я устал слышать…
— Так давайте узнаем вместе.
— Что же, попробовать можно.
— Доктор, я уверен, что это такое повреждение головы ломом, при котором мысли утекают наружу. Если это так, то это очень неудобная рана, потому что все видят, что я думаю. Вы видите?
— Вижу. Я увидел это сразу, когда вы ещё стучались. Просто не хотел лишать вас надежды.
— Вы добрый, доктор. И о чём я думаю?
— В том-то и дело. Вас совсем не заботит ваша рана. Никакой паники, никаких слёз. Такое впечатление, что вы безразличны себе… Вы думаете о коньяке в моём медицинском шкафу.
— О да.
— Вы думаете, что, если я дам вам стакан-другой, вы окажетесь в сцене, в которой починка взломанного мозга — рутинная… даже не операция, но процедура, вроде очистительной клизмы или кормления буйнопомешанного через нос.
— О да.
— Прямо сейчас вы думаете: «Сейчас он нальёт мне».
— О да.
— И я наливаю.
— И я пью. Эй, какой вкусный у вас коньяк.
— Эй, разве врач может налить пациенту сивухи… А теперь вы думаете: «И вот он наконец-то решается заглянуть в мой взломанный мозг».
— О да.
— И я заглядываю. Но не глазами, потому что я боюсь вида крови, а руками. Засунуть руку и покопаться — это мне по силам, это я умею, это всегда выручает…
— Кстати, это очень приятно. Немного щекотно, но в целом — здорово. Ройтесь, доктор, столько, сколько вам влезет.
— Не забывайте, что я вижу ваши мысли. Не повторяйтесь.
— Извините.
— Извиняю… Напомните-ка мне, какой сейчас год.
— 1812-й, какой же ещё. У нас всегда 1812-й.
— Я так и думал.
— Это вы к чему?
— Это я к тому, что, если моё перетряхивание вашего мозга не поможет, можно попробовать фронт… Взлом на слом даёт починку… Вам какой фронт больше нравится?
— Тот, которым командует князь Пётр Иванович Багратион. Я, можно сказать, фанат этого фронта.
— То есть Бобруйский. Вот и поезжайте туда… Справку, что вы годны, дать?
— Умоляю, доктор, повторите это несколько раз: Бобруйский, Бобруйский, Бобруйский.
— Бобруйский, Бобруйский, Бобруйский и Могилёвский. И чего?
— Восхитительные ощущения. Прошу, продолжайте ковыряться. Как вам мой мозг?
— Взломан.
— Это я понял сразу. А вообще?
— Мозг.
— Это я знаю. А в целом?
— Пара мелких извилин и художественная жилка.
— Спасибо.
— Бакланы у вас стегоцефалистые.
— Я их такими вижу.
— То есть вы сидите на крыше чуть ли не мира, вокруг вас шмыгают воробьи и буревестники, а пишете стегоцефалов, которые даже не летали?..
— После этой грубости я почувствовал себя Еленой Чаушеску, лежащей на стадионе «Стяуа», после того как она побывала в натруженных руках румынских рабочих.
— Хватит ныть, я что-то нащупал. Не говорите, я сам: «Ни один зритель не может покинуть зал, пока идёт эта сцена»… Нет, не то. А так? «В течение всего действа массовка стоит на коленях и постится…» Какая массовка? нас всего двое…
— А птицы и мёртвые велосипедисты в чулане?
— «Я не настаиваю на том, чтобы по земле был густо рассыпан горох, или бутылочные осколки, или из земли торчали ржавые куски арматуры, или землю покрывал гололёд, а массовка была в драных портах или голоногая, или по земле ползали стегоцефалы, или проверяющие всамделишность стояния кнутобойцы обмолачивали каждого третьего. Достаточно и того, чтобы холопы, изображающие плачущие и горюющие ширнармассы, выстояли все три дня и три ночи, кои длится представление…»
— О да.
— Не понял. Мне в вас три дня копаться?
— О нет.
— «Водонос возможен, но он ходит среди коленопреклонённых раз в три часа, не нарушая их сплочённые тоской ряды и неся на себе столько воды, сколько способен взять. Иначе говоря, жажда тоже возможна…» А вот это про нас: «Артисты обязаны не играть, но жить, и если сказано: “Решительно рассекает мозг ржавым скальпелем”, то так тому и быть, из чего, кстати, следует, что реквизит тут подлинен и дееспособен: ножи и топоры отточены, пистолеты ТТ и Макарова стреляют в затылок и, желательно, разрывными…»
— О да.
— Опять завираетесь, любезный. И наконец: «Также я не настаиваю на невозможности обезболивания артистов коньяком или иными средствами, которые, вероятно, могли бы быть растворены в воде, поставляемой указанным выше водоносом. Но пьянства на сцене быть не должно: пьяненькие, когда кажется, что любое море по колено, — да, но не в стельку, не до потери товарного артистического вида».
— О да.
— Чего «о да»? Что за горячка носится по вашему мозгу?
— А я знаю?
— Я копаюсь в его голове, пытаясь избежать его отправки на фронт, а он чёрт-те что думает. Только попробуйте плохо подумать обо мне… Рана, кстати, становится всё глубже.
— Теперь вы понимаете, что мой мозг взломан во время удара ломом по голове?
— А если вот так? Пережимаю тут, но отпускаю здесь…
— Чудо исцеления возможно, доктор! Как говорится, горячо.
— Неужели я нащупал… Со всей дури передавливаю тут… и не пальчиками, а верным стальным инструментом… А отсюда грязные лапки прочь, этого места даже не касаюсь…
— Вот и настало время выпустить птиц из чулана.
— А мёртвых велосипедистов?
— И их, и их тоже!
— Вы слышите это?
— Это птицы: они больше не запугивают, они начали действовать, они пикируют на окна. И это родственники мёртвых велосипедистов: они ломятся в дверь.
— Откуда они узнали?
— Птицы? Я же говорил: записка соплеменникам.
— А родственники?
— А им рассказали птицы.
— Тогда марш в чулан.
— Бегом в чулан, доктор.
— Всех, всех выпущу.
— Давно пора, доктор.
— Кыш отсюда, археоптериксы! Пошли вон, велосипедисты! И велосипеды свои забирайте. Зачем мне столько велосипедов… Я и кататься-то не умею.
(…)
— Доктор, мне уже очень хорошо. Вы — кудесник. Рана — зарубцевалась. Вам — спасибо.
— Может, ещё посидите? Может, ещё выпьем? Вы что-то говорили… думали о некоей сцене…
— Я уже всё забыл.
— …в которой починка взломанного мозга — нечто вроде кормления буйнопомешанного через нос.
— Я думал такое? Эй, я вообще стараюсь не думать.
— Эй, я же ухо-горло-нос. Кормление психов через нос — моя любимая специальность.
Марат
— Тук-тук.
— Чего?
— Надо.
— Чего?
— Войти.
— Для?
— Горло.
— Болит?
— Дурит.
— Как?
— Не те звуки.
— Что?
— Воспроизводит.
— Помимо воли?
— Чей?
— Вашей.
— Окружающих.
— Так наплюйте.
— Боюсь.
— Резонно.
— Затыкать пробовали?
— Пробовал, но не вариант: надо драть.
— Полоскали?
— Соляной кислотой?
— А промачивать?
— То и дело.
— И? становится хуже?
— Становится невыносимо.
— И лезете драться?
— И всегда бываю бит.
— А что с общественными звуками, которые не выговариваются?
— Стоят поперёк горла.
— Давитесь?
— Только и делаю.
— Отхаркиваете?
— Знаете как меня называют?
— Как?
— Харкун.
— Телевизор смотрите?
— Не выключаю.
— Со звуком?
— Я уже по губам читаю.
— Всё равно не выговариваются?
— Никак. Давлюсь, отхаркиваю и говорю противоположное.
— И что это, по-вашему?
— Моё патологическое упрямство.
— Только?
— Мама хорошая… нет, лучшая.
— То есть много любви…
— Слишком, наверно, много.
— Вот и результат. Ненависть сейчас предпочтительней.
— Увы.
— Что ещё?
— Книжки читал.
— Несколько?
— Бездну. И проникся.
— Это зря.
— Я знаю.
— Другие причины?
— Не дурак.
— Интегралы берёте?
— Не все, но… беру.
— Это плохо.
— Убедился.
— Далее?
— Папа был сволочью.
— То есть насмотрелись?
— Не то слово.
— И сказали себе: «никогда, никогда я не буду таким»?
— Типа.
— И не стали…
— Доктор, о вас ходят легенды.
— Да, но вы-то не сахар. Обычно я за таких не берусь.
— А если берётесь, то?
— Во-первых, деньги, много денег.
— У меня есть.
— Тогда я ничего не понимаю: вы богаты, но идиот?
— Не особенно, но идиот. Знаете, как меня ещё называют?
— Идиотом?
— Им.
— Так чего денег-то?
— Под дверь просунуть?
— Ага.
— А если не вернёте, если не договоримся?
— А вы рискните.
— Рискую.
(…)
— И это деньги?! Это, милдруг, — «деньги». И с ними можно только катиться.
— Это я для затравки. Вот ещё.
(…)
— Чуть лучше. Ещё есть?
— Есть.
— Так давайте их все сюда. Я пересчитаю и подумаю.
(…)
— Сойдёт?
— Я думаю…
— Больше нет.
— Догадываюсь. Вы вон сколько отвалили…
— Может, мы всё-таки как-нибудь придём к согласию?..
— Уже пришли. Но денег кот наплакал, поэтому вам не будут доступны некоторые особо эффективные процедуры. Впрочем, проходите. Чего это мы через дверь-то разговариваем… Только аккуратно, у меня злая собака.
(…)
— Здрасьте, доктор.
— Ага.
— Собаки не вижу.
— Я пошутил, чтобы вы боялись. Или не пошутил.
— Итак.
— Собственно, за ваши копейки очень хороша процедура «Марат».
— А другие нехороши?
— А другие, взломав ваш мозг, потребуют повторения, ибо понравятся.
— А «Марат» разовый?
— Но действенный. Личность не изменяет…
— Это хорошо, мне нравится моя личность.
— …но отхаркиваться больше не придётся. Что именно вам надо кричать вместе со всеми?
— То, что кричат все: «Победе слава».
— А, это. Наслышан. С этим «Марат» справляется…
— Буду, значит, тоже кричать?
— Как миленький.
— А сам останусь себе на уме?
— Точно.
— Зуб даёте?
— Зуб даю.
— Это больно?
— Дико.
— Что ж, я ангельский терпила, я смогу, я даже не заплачу.
— Надеюсь.
— То, что надо. А другие процедуры?..
— Деньги вперёд.
— Их нет. Мне просто интересно, доктор.
— Я расскажу, а вам захочется…
— Это без денег-то?..
— «Патефонные иголочки». Рассказывать — или догадались?
— Под ноготочки под музычку?
— Угу.
— Мощная штука. Не уверен, что не взрыднул бы… Сами придумали?
— Нет, ну что вы… у меня были предшественники.
— Малюта?
— И он тоже. Ещё есть «Стояние на реке Угре»: аутентичная вода наливается в шайку, в которую одной ногой становится пациент, после чего шайка с пациентом выставляются на мороз, где пребывают столько, сколько требуется, но не меньше времени замерзания угорской воды.
— А что происходит с другой ногой?
— Её сгибают и подвязывают, чтобы не мешала стоять на одной ноге.
— Хитро.
— Стояние сопровождается постоянно звучащими угрозами после всего поместить шайку с пациентом в котлован, который вот-вот будет забетонирован. Голос женский, очень приятный. Котлован реальный, перед глазами. Характерные звуки бетоновоза присутствуют.
— Ух ты.
— Также в прейскуранте есть «Стерилизация». Хороша тем, что, взломав мозг, не требует повторения, потому что пациент привыкает раз и навсегда.
— Хочется рассмеяться, но не получается.
— А лучше всего себя показала «Газовая камера машины “Хлеб”».
— Выхлопные?
— Газы применяются разнообразные. Выхлопные — вчерашний день.
— Привыкание?
— Увы. Хочется ещё и ещё. Зато кричат громче других, раньше других и свирепей других. Очень способствует взлёту карьеры. Разработка старинная, мною только усовершенствована: пациент сам выбирает длительность процедуры и маршрут поездки: один период, один тайм, футбольный матч без перерыва, но с добавленным временем; мимо родного дома, через Красную площадь, по Марьиной роще, чьи звуки очень скрашивают поездку.
— Так поездка реальна?
— Более чем. Маршруты согласованы с Обществом защиты животных.
— Что?!
— После этой процедуры вы становитесь стопроцентным животным, что чрезвычайно способствует карьере.
— Спасибо.
— Не за что. Приступим?
— Пожалуй.
— Длительность принятия «Ванны Марата» определяется по результатам ответов на вопросы врача. Интонации ответов влияют на облик Шарлотты Корде (моей ассистентки), которая размахивает над водой кинжалом, чтобы вы не могли высунуться столько, сколько положено.
— Ясно.
— А теперь вопросы. Вы наш?
— Я свой. Мне кажется, что я в лучшем случае с Марса. Я похож на людей, которые меня окружают, но не имею к ним никакого отношения. А главное: я не хочу и не могу быть/стать для них своим.
— А надо коротко: «конечно, наш». Вождь?
— Висельник.
— А надо бы: «мой кумир», «обожаю» и «отдам за него жизнь». Телевизор?
— Должен быть выключен… то есть, разумеется, разбит молотком.
— А надо: «засматриваюсь». Это когда-нибудь закончится?
— Верую в это. Ничего другого не остаётся. Не верю, но верую.
— Вы должны были сказать: «это навсегда». Война?
— Буйное помешательство, проявляющееся в массовых серийных убийствах. По невозможности и отвратительности чем-то сродни педофилии. Виселица — за развязывание, пожизненное — если поддержали.
— А надо: «— это мир», «мать родна» и «до победного конца». Победе — …?
— Пенис. Во все, простите, дыры.
— А надо: «слава!». Свобода?
— Это всё, это самое главное. Всегда, во всём, навсегда и для всех.
— Правильный ответ: «— это рабство». Незнание?
— Стыд.
— А надо бы: «— сила». Это был последний вопрос. Теперь можно и в ванну. Вода — чистейшая, из реченьки Угра, температура ея курортная. Пять минут без дыхания исцелят вас абсолютно. Ваш нос будет надёжно перекрыт вот этими ручищами (вы в хороших ручищах: нос — моя специальность). Шарлотта будет блондинкой под метр восемьдесят пять, бельё — только нижнее, но как у валькирии. Кинжал в её руках — аутентичный, 1812 года производства, длина лезвия — 9 вершков, на лезвии надпись: «Нужно сперва ввязаться в бой, а там видно будет». Быстрота реакции девушки — жалкие миллисекунды, как у мангуста: порежет, и непременно. Какую музыку поставить?
— Я глупец, доктор. Я передумал, доктор. Не могу унижаться. Не хочу унижаться. Стыдно уродовать себя. И ради чего? Подожду, пока их «слова» не встанут у них поперёк глоток. Ничего, сдохну — а дождусь.
— Я знаю, что делать: вы легко продержитесь под водой без моей помощи. Никакого носа, а? Всё сами. У вас получится. Вы сильный. Я в вас верю.
— Прощайте, доктор.
— До свидания… Деньги оставил. Стойте, вы деньги забыли!.. Махнул рукой. Валькирия, сбегаешь за водкой? Чувак нам трояк подарил. Почему не хватит? А сколько она сейчас? Так свои добавь…
Репликант
— Тук-тук. Тук-тук-тук. Тук-тук-тук-тук-тук!
— Закрыто.
— Налоговая.
— Открыто. Здравствуйте, налоговая. Я соскучился. Чифиру или сразу накатите?
— Да какая, до, налоговая… Я шуткую.
— Тогда закрыто.
— Сейчас опять откроешь: я, ре, из органов.
— Открыто. Здравствуйте, ненаглядный человек из органов.
— Да какие это, ми, органы… Мент я.
— Здравствуйте, товарищ майор.
— Я не майор, фа.
— Водки нет, только спирт.
— Это потом. Ты какой доктор? Я ухо, соль, бреясь, отрезал.
— Намеренно или случайно?
— Сам, ля, не знаю. Хотел давно, да не решался, а тут рука сама дрогнула, соскользнула и оттяпала, а я не мешал, стоял и смотрел. И улыбка до ушей… до уха.
— Членовредительство или в отместку кому-то?
— Поди теперь спроси у руки… В отместку, си.
— Можете сказать, кому?
— Себе. Бабе моей. Её и моим пацанам. Да всем. Всей этой жизни скотской.
— Я ухо-горло-нос. Ухо — моя специальность.
— Значит повезло. Ехал, думая, кого бы, что ли, задавить, и уже даже подмял одного на переезде, так, не на скорости, для успокоения нервов, а потом решил выйти и посмотреть: вдруг его надо переехать, чтобы не мучился, а он целенький, только плачет. Я: ты чего? А он: «Опять». А я: чего «опять»? А он: «Меня тринадцатый раз, я записываю, на этом месте давят». А я: это за что же? А он: «Это у вас надо спросить». А я: неужели я? А он: «А вы не помните?» А я: я без понятия. А он: «Ну как же, товарищ майор, вы ещё с ухом были». И тут я вспомнил, отчего не в себе: ухо. И сразу к тебе.
— Ко мне?
— О тебе всякое плетут.
— Кто плетёт?
— Наши.
— И что же они плетут?
— Много вопросов задаёшь, доктор. Они говорят, к тебе можно посреди ночи завалить и даром нажраться.
— А к другим разве нельзя?
— Сколько угодно, но они не наливают. Или наливают, но не то. А у тебя, указывают наши, всегда под рукой канистра настоящего медицинского спирта. А он косит на месте. И в машине потом ехать — одно удовольствие.
— Не люблю я его. После него пьяненьким ходишь, и операции не удаются: то носы, пришивая, перепутаешь, то ухо не то отрежешь: вместо левого правое. Ну его.
— Короче, горлонос. Ты пришьёшь?
— Не пуговица, но куда же я денусь, товарищ майор… Запас наличествует. Не хотите ли женское, от одной удивительной дамы? или всё-таки, как и было, мужское? Большое? маленькое? левое? правое? мясистое? острое? прижатое? оттопыренное? пугливое? всеслышащее? тугое? чуткое? музыкальное?
— Не, у меня своё. В кармане. В тряпочке. Вот.
— Одновременно изящное, но и очень тревожное.
— Какое есть. Папино. Когда папа приползал, то всегда растелешивался, будто не понимал, что он уже дома, а не у девок. Весь, весь. А мне почему-то его голое ухо первым в глаза бросалось… такое… как ты сказал, утончённое и будто на собаке в дозоре. И я не мог удержаться: я ржал и даже покатывался, за что папа потом, в один страшный ливень, пытался научить меня плавать, а на самом деле — топил, а после сдал не в балетную школу, но в ментовскую… Короче, давай без критинитики. Под фуражкой не бросается.
— Давно отчикали?
— Вчера, что ли. Или позавчера…
— А ведь уже припахивает…
— А твоё какое дело? Вотру «Шипр», и заблагоухает.
— А если на другие органы перекинется?
— Что?
— Запашок этот сладенький.
— А то я и так им не смержу.
— Я этого не говорил.
— А ты не принюхивайся. А ты пришивай.
— Так точно, товарищ майор.
— Это больно?
— А я с обезболиванием.
— Укольчик?
— Мазь.
— Состав?
— Свинцовые белила, синий кобальт, берлинская лазурь, французский вермильон, швейнфуртская зелень, оранжевый хром.
— Берлинскую и французский — исключи. Не положено. Вредят.
— Есть исключить. Ваша контрольная фраза?
— Будь намъ заступникомъ, / Вѣрнымъ сопутникомъ / Насъ провожай! Насъ провожай! / Свѣтло-прелестная, / Жизнь поднебесная, / Сердцу извѣстная, / Сердцу сіяй.
— Хочу?
— Хачю.
— Жи?
— Жы.
— Дуршлаг?
— Друшлаг.
— С желудком парусиновым?
— Пылесос.
— Эники-беники?
— Ели вареники.
— Босиком?
— Даже когда морозь двадцати градусов.
— Кикимора?
— Поселилась.
— Голос Америки?
— Синатра.
— Синатра?
— And now, the end is near / And so I face the final curtain / My friend, I’ll say it clear / I’ll state my case, of which I’m certain / I’ve lived a life that’s full / I traveled each and every highway / And more, much more than this / I did it my way.
— Авария?
— Дочь мента.
— Поганого?
— Поганого. Это уже тест?
— Я обязан.
— Мне ли не знать.
— Смирнов?
— Бил.
— Имя?
— Глагол в прошедшем времени.
— Иванов?
— Бил.
— Кузнецов?
— Бил.
— Соколов?
— Бил.
— Попов?
— Бил.
— Больно?
— По внешним половым органам.
— Лебедев?
— Бил.
— Козлов?
— Бил.
— Новиков?
— Бил. Как не бить, когда он напротив и ухмыляется? Что ещё-то с ним делать? Приласкать?
— Приласкать.
— Зачем?
— Пожалеть?
— Его?
— Его.
— Это за что же?
— Человек.
— Человек?
— И старушка мама.
— Без понятия. Старушка мама?
— Старушка мама.
— Не верю.
— И дети малые: семи лет, в школу собирается, и трёх, большой, а палец сосёт и писается.
— Дети?
— Дети.
— У Новикова?
— У него.
— Для чего?
— Дети?
— Так получилось. Он человек. У людей так бывает.
— Просто Новиков. Какие дети? О чём ты? Это тест?
— Морозов?
— Бил.
— Билл?
— Нет: он типа Кришны.
— Петров?
— Ногами.
— А ведь у него сердце больное.
— У кого?
— У Петрова.
— У которого?
— Многих Петровых били?
— Не сосчитать.
— У всех больное.
— У которых бил?
— У них.
— У них есть сердце?
— Есть.
— Мне не говорили. Это секретная информация?
— Не очень.
— Я бы знал.
— Следовательно, сердца нет?
— Следовательно.
— Волков?
— Фамилия.
— Ногами?
— И руками.
— Кулаки?
— Болят.
— Раскалываются?
— Кулаки?
— Кулаки.
— И мозжат.
— И ноют?
— И ноют.
— Но срастаются?
— И заживают.
— И опять ломаются и ноют?
— Дня не было, чтобы не ломались и не ныли.
— А вам-то что?
— Хочу на пианине, как вождь, лабать… «Чижика», «Мурку» и «По тундре». Что с тобой? Тебя аж передёрнуло.
— Не ваше дело.
— Тревога?
— Вам не положено.
— Секретная информация?
— Немного.
— Я не прошёл тест? Ты не будешь пришивать ухо?
— А если кастетом?
— Бить?
— Бить.
— Пробовал.
— И?
— Не то: руки не чувствуют. Не болят. Никакого удовольствия.
— Нежности?
— Хочу ли?
— Хотите?
— Женской?
— Женской. Девичьей. Материнской.
— Зачем?
— Действительно. Пенсии?
— Хочу ли?
— Хотите?
— Ни разу.
— Я вас ударю?
— Пожалуйста.
— Куда вас можно неожиданно ударить?
— Хоть куда.
— Спасибо.
— Уже ударил?
— Ударил.
— Соловьёв?
— Бил. С оттяжечкой, долго, он говорил, что это издевательство, горько плакал.
— Во сне?
— Почему? Наяву.
— Подробности ни к чему.
— Прости. Я прошёл тест?
— Васильев?
— Бил.
— Зайцев?
— Фамилия?
— Фамилия.
— Бил.
— Моральный императив?
— Не понимаю.
— И не должны.
— Ким Чен Ын?
— Гений среди гениев военной стратегии: управляет танком и командует артиллеристами.
— Клетки?
— Связаны.
— Кулаки?
— Кулаки.
— Но только ли кулаки?
— А что ещё?
— Голова.
— Голова?
— Голова.
— Ты хочешь сказать, что сигнал от кулаков куда-то поступает?
— Возможно. Голова?
— Возможно.
— Есть способ.
— Правда?
— Ломик.
— Ломик?
— Ломиком.
— Куда?
— Гипоталамус.
— Вломить?
— Вломить и покопаться.
— Сейчас?
— Не откладывая.
— Думаешь, успеешь?
— А вы не дадите?
— Это больно?
— Это излечит.
— От чего?
— От человечности.
— Что меня выдало?
— Пианина.
— Это человечно?
— Это всегда выдаёт.
— Обидно.
— Обидно?
— Обидно убивать тебя.
— Почему?
— Ухо.
— Да, ухо протухнет.
— Значит буду без уха.
— А может, передумаете?
— А ты на меня донос.
— Это да. Обязан.
— Мне ли не знать. Ну, где твой ломик?
— Для чего?
— Буду лечить.
— Какая ирония.
— Проломлю голову и вызову скорую, а скорой скажу: он сам, он, допустим, увлёкся, отмахиваясь от птиц.
— От каких птиц?
— От воробьёв.
— И буревестников?
— И от них.
— А от нарисованных?
— От них в первую очередь.
— Может, просто свернёте мне шею?
— Нельзя, необъяснимо.
— Верно. Лишат премии.
— Лишат. Что ты чувствовал, держа в руках мою жизнь? Связаны.
— Связаны. А меня что выдало?
— Желание помочь.
— Ухо?
— Ухо.
— Может, договоримся? Вы продолжите бить… Кого вы ещё не били?
— Меркушева. Лыткина. Турова.
— А Силина?
— Верно, и Силина не бил. Руками бил, а ногами — нет.
— Вот видите. А я продолжу лечить.
— Не положено. Репликанты не могут лечить.
— Разве я плохо вас лечил? Я чуть ухо вам не пришил. Я вам столько ушей предлагал…
— Нельзя.
— Я никому не скажу, что иногда вы человечны.
— Про пианину?
— Про пианину. Про «Мурку».
— А если они будут пытать?
— Вы забыли: ваша боль мне по барабану.
— Точно, забыл.
— И я всегда, слышите, всегда, даже глубокой ночью, налью вам спирту. Приходите сегодня. То есть ещё завтра. Хоть в три ночи. Налью непременно.
— Наши поговаривают, что неприятным нашим ты наливаешь не этиловый, а…
— Метиловый? Всего пару раз было.
— Значит это правда. За что ты их так?
— Но они же выжили. Я читал в прессе.
— Да, они соляную выпьют и ещё попросят. Скоты.
— Это вы зря.
— Что?
— «Скоты».
— Ох, опять человечность?
— Увы. Следите за собой, товарищ майор… Мы договорились?
— Ну а ухо-то пришьёшь?
— За милую душу. Не устаю повторять: ухо — моя специальность.
