И поцеловал ея
Здравствуете, подружки? (На кого ж я вас, преувеличенных коров, оставила.)
В Энске-3 в город не пошла. В ожидании следующего желдорброска играла с собой в «Дурака», расстелив на полустанке верблюжье одеяльце, на которое, изображая пикник, возложила последнее яблоко, термос, полуполный воды, добытой из колодца во Второэнске, истрёпанный бутерброд с яйцом, который путешествует со мной аж из пункта отправки, и залётный листок машинописи о вкусном и здоровом обжорстве после коитуса (сочиняла для клиента по переписке, который читал меня на голодный желудок), в который был завёрнут прут арматуры с рукояткой из синей изоленты (спасибо, девочки, но пока не пригодился, хотя проломить голову хочется многим). Одета была легко: в хиджабе и раздельном купальнике. Природы вокруг — равнодушное море: трава ростом с академическое весло лезет на полустанок и под платья; зайцы, отняв у похоронного оркестра барабан и кастаньеты, сидят на корточках на пригорках и лабают сегидилью, которой их выучили пленные испанцы, защищавшие Воронеж от пушечного мяса, а теперь строящие тут ватерклозеты; осатаневшие пчёлы собирают пыльцу с роз на купальнике. Походкой флотского старшины подгрёб мент и спросил: «Не на деньги? На деньги нельзя. Но если отбояритесь от меня штрафом — можно. Составить компанию?» Дала ему на самогон, спросив здешние цены. (Ударьте себя по ляжкам, девки: самогон в третьем Энске варят из борщевика Heracléum sosnówskyi.) Отчаявшись быть полезным, предложил снести меня с платформы на закорках, ибо «лестничку сломали в том годе, когда Мамай набегал в предпоследний раз». Нет-нет, спасибо. Уходя с сожалением, наказал не спать с пленными, если рискну просочиться в город, а если захочется с ними пощебетать — то только о (посмотрел в бумажку) Сервантесе и через переводчика, которого ещё не нашли. «Они любят кушать. Возьмите с собой фунтик конских ушей. Старушки продают, а я отвожу глаза». И показал, как он это делает, — и наконец рассмешил (и моя правая, шарившая в сумке, отпустила арматурину), и наконец заслужил комплимент, потому что, став косыми, его глаза стали человеческими. «Вам написать из Энска-4? — спросила я его. — В благодарность за всё». Пожал плечами, дал петуха: «Попробуйте», потянулся губами к моей машущей руке — и нежно поцеловал ея, готовую вцепиться ему в глотку, если в чмоканье послышится хруст моих губчатых костей.
Не рискнула выйти в город — и зря: вернувшиеся рассказали…
Но прежде о вернувшихся. Девки, я смотрела на них три перегона и не понимала, откуда я их знаю. А я их и не знаю, просто изображающие дачников, рыбаков и туристов люди, как я теперь догадалась, из пункта А, выходя на очередном полустанке, разбредаются, чтобы не маячить, где-то отсиживаются — и набегают на платформу за пять минут до отправления электрички в новый Энск. Спрятав на теле ледорубы, но достав альпенштоки, набегают в новых шляпах и косынках, в очках и с усами, поменявшись друг с дружкой разноцветными рюкзаками и надувными лодками, анораками и ватниками. В отличие от — они шифруются! Они осторожные, как шёпот: «Он умирает, но вы не показывайте виду, улыбайтесь». Они знаете как зыркают и зыкают, если я засматриваюсь на них в поездке: шепчут одному из своих, что вон та пялится, и он врезается в меня штыковым взглядом, цокая языком так, будто сгоняет с лица трупную муху, а потом подходит и любезно предлагает преломить с ними хлеб и воспеть шестиструнную песнь «А зима будет большая». Отказаться нельзя, и ты узнаёшь наш, из пункта А, круглый хлеб, а слова «вот, гляди-ка, за рекой / осень тихо умирает» прошибают слезу… Девки, они тоже намылились, но по-умному. А вы, дурочки, плакали, что я одна такая…
Я продолжила резаться в «Дурака», но как-то нескладно, то и дело становясь дурочкой. И это подкидной. А что было бы, если б я играла в «Д. с погонами» да с джокером…
Вернувшиеся рассказали, что шли через строй: с одной стороны узкой Центральной ул. им всучивали жареную картошку «с луком», «на сале», «с грибочками, девочки», «с мясом, пацаны» и «с яйцом, барышня» большими шкворчащими сковородками, а с другой — предлагали сломать ноги палкой, инкрустированной гайками со сценами из «Божественной комедии», или ординарным ломом, если они не купят ни одной сковородки ни у одного продавца. Продавцы, чуть не плача, шептали покупателям, что бандитов не звали, а бандиты, чуть не плача, шептали покупателям, что без покупки не уйдёт ни один. Но картошка — меня не то что угостили, мне тоже всучили, потому что картошки было хоть тресни, — была отменной. Вкусила каждого вида, барышни, и была очарована. Почему бы просто не сказать, что она архангельски лакомая? зачем стращать Гавриилом, предлагая амброзию? Странные соловьи-разбойники…
За центральной снедью ультимативно, не обойдёшь, следовали центральные карусели: на головокружительной скорости и на плечах у Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого и отчего-то Бальмонта. Пушкиных, впрочем, было два: второй стоял на карачках и был двужильным (двугорбым?), неся сразу двоих.
Ах! Зря, я не пошла. Тем более что потом надо было посмотреть с лавочки без спинки кино «Чапаев», которое показывали из кинопередвижки, швырявшей луч в четыре сшитые вместе простыни. Лежащих под лавочкой не было: за этим следили Анка и Петька, которые поднимали уставших, отряхивали их и наливали им воодушевляющего пойла из борщевика. О котором я вам уже писала. А для запаха чуть ли не между зрительских лавочек в большом котле с живой водой варили лежалый свиной муляж белогвардейца.
Встреча гостей города заканчивалась подписью в обязательстве «Не трогать наших девок». Дам от автографа не освобождали.
Вот же радушный искроментный Энск-3. Никогда больше. Если только не в кандалах и с сопровождающими волкодавами на обратном пешем пути в пункт А.
Девки, вы сумеете отбить меня у этих больших собачек?
