Ненаглядная
Здравствуйте, ненаглядная.
Се токарь и его мальчишечка. «Ненаглядную» позволил себе токарь. А мальчишечка по-прежнему заговаривается во сне, и токарь, когда он шепчет: «Когда же мы встретимся с нашей новой мамой», легко и светло плачет и закрывает уши, потому что слышать это нет никаких токарных сил.
Энск-3 значит?.. Но и у нас, мил-сердечный друг Танечка, катастрофические перемены: мальчишечка просит вас прислать ему «экземпляр» конского навоза, потому что его-то нам теперь и не хватает, ибо окрест только не-кетчуп из правых глазниц и кишки, если вздумаешь отступать, поэтому «навоз может всё это скрасить и скрасит, только где его взять… Вот бы мама выслала с ним если не посылку, то хотя бы бандеролечку»; ну а меня, добравшегося до Энска-2, признали годным прямо на вокзале и пересадили (меня несли, вы представляете! У меня вдруг отказали ноги, правда, отказали, и меня волокли, как труп, взяв за ватные ноги, и голова моя забубённая считала все путевые препятствия, ни одного не пропустила)… пересадили в поезд, идущий на Воронежский фронт.
«Это куда же мы намылились?» — спросил у меня патруль на Второэнском вокзале. «Это мы намылились к будущей законной жене, с которой вот-вот распишемся и заживём так счастливо, как никому из вас, собаки, никогда не зажить», — ответил я патрулю. «Это тщетные надежды, рядовой. Счастливо не получится. Счастье ещё надо заслужить. А расписаться можно и заочно, и вот тогда, когда вас подстрелят, а вас непременно подстрелят, ваша заочная вдова хлебнёт счастья полной мерой. Знаете, какие у нас внушительные гробовые и пенсии по потере кормильца — героя родины!» — свернул дискуссию патруль, и у меня отказали ноги.
Сразу после того как у меня отказали ноги (сейчас они ничего, потихоньку пошли; спасибо, что встревожились), меня записали в снайперы, хотя я стрелял только из рогатки по бутылкам в безоблачном детстве. А мальчишечку… мальчишечку объявили сыном (стрелкового) полка: мол, не отдавать же его в детдом, пока папа проявляет чудеса доблести и героизма. Логично? — да не то слово. Он, мама Таня, рядом и целует вас стократно во все щёки, любезно оставив мне ваши губы.
Останавливались на каждой остановке. На каждой стояли сутками — пока патрули не выполнят план по отлову. Улов делили уже в поезде: «испанцев» вели в голову и селили под замком в вагонах с надписью «Сыпной тиф», а наших нас «заселяли» с хвоста, пометив вагоны крупной почти эпитафией «Сифилис». И когда мы встретились с испанцами, чтобы курить в одном — общем — тамбуре, наступил Воронеж.
Вот так сволочной токарь обернулся сволочным стрелком.
Целыми днями я сижу на одиноком дереве (другие скошены бесконечной стрельбой) в наряде арлекина (Воронеж — это югá, на которые, по мнению командования, прилетают разные экзотические птицы; арлекины в том числе) напротив микрорайона Тепличный, оккупированного испанцами, с которыми мы пёрлись сюда в одном эшелоне. Всех прежних испанцев выкосил мой предшественник. Пополнение выкашиваю я. У меня получается, за что мне дают один патрон: один испанский труп, который с помпой в красивом гробу отправится в Андалузию, — один патрон. Если у меня не выходит, сижу на дереве без патронов, что непросто: чтобы стреляющие в меня из-да Дона испанцы считали меня птицей, надо соответствовать.
НЕНАГЛЯДНАЯ ТАНЯ, А ЧТО ЕЩЁ МНЕ ДЕЛАТЬ?!
СМЕРШ, Таня: если я промахиваюсь, и промахиваюсь, и промахиваюсь, СМЕРШ начинает считать меня испанской агентурой, за что, пока я, косой, сижу на дереве, то и дело приговаривает меня к смерти: перемигнутся — и давай палить. Испанцы целят в лоб, а СМЕРШ — в затылок, причём от СМЕРШа увернуться труднее, потому что он знает, что арлекин не птица.
Ну а сын полка на подхвате: если я попадаю, ползёт по-пластунски на испанскую сторону, чтобы снять скальп и вусмерть простреленный правый глаз. Снимает на трофейный «Полароид». Фотографии, кстати, мастерские. Вот, посмотрите на нового Халдея: шлю вам совсем свежую фоточку. Впечатлены? А моим выстрелом в этот подлый правый глаз? Этот испанец, этот идиот, который так и лез в мой прицел, гонял по передовой на велосипеде (!), жратву им, что ли, какую-то развозил, а тут я меткий-меткий. Ка-а-ак зарядил! И нет больше бесстрашного испанца. И сразу скучно: теперь они не используют велосипеды — ползают, как и все.
Пишет ли мальчишечка стишки, спросите вы, не найдя в моём треугольнике ни строчечки на пушкинском. Что вы, Танечка! За месяц, что мы воюем с подлыми испанцами, он забыл все семь лет своей жизни: мальчишечка едва начал ходить, но ползать ему до сих пор нравится больше, причём не так, как все младенцы, а по-пластунски! Всю голову сломал, думая, сидя на дереве, как с этим бороться. Я родитель, мне страшно: а вдруг он так и не выучится ходить по-нашему, на полусогнутых, когда в воздухе плещутся духи начальника и такой любострастный трёхэтажный мат его третьей полковой бабы.
И — он только-только начал говорить. Мальчишечка мой. Наконец-то он прервал молчание!
О да, Танечка, о да. Это случилось. Знаете, каким было его первое слово?
В тот день испанцы применили дифосген. Пострадали 810 наших, 28 из них тут же умерло. Одним из пострадавших был мой мальчишечка, сын полка. Надышавшись газом, мой немтырь сам дополз до фелшара и прохрипел: «Спирт!» А потом уточнил: «Много спирта. Два стакана».
«Спирт», Таня.
Теперь он не просто сын полка, но и, мать его, подпоручик.
Горжусь ли я?
Всем детям так нравится стрелять из шмайсера по стреляющим в них из ладошки с вытянутым указательным пальцем…
(Ваш ли?) (Сергей ли Львович?), снайпер на хорошем счету.
