Лапу мне
Как сама, мамка Танька?
Не прошло и двадцати годков, как я охомутался. Поздравь, если не в падлу. Наконец-то я нашёл бабу, от которой мне не хочется оторвать конечность, которой так не достаёт в пору весенних ласк и пития на брудер-как-его сразу с двумя пацанами. Зовут Клавкой. Она из Энска-4, куда я и перебрался.
Звала-звала, уже и дитя общее народилось, и даже выросло так, что не стыдно сдать в сыны полка (у сынов знаешь теперь какой оклад жалованья! а за ранение знаешь сколько отваливают! и девы увеселительные теперь дармовые, за счёт родины! а боевое пойло такое, что, говорят, ногу отрывает, а ты только быстрее чешешь! Но это так, к слову: не хочет моя отдавать пока сыночка в солдатчину: мол, здесь пригодится), а я всё не решался, а тут за мной пришли одни (долг им мой покою не давал, а чем я его отдам? — разве что их трупами), и я вмиг собрался, и вот мы тут, мамка, здравствуем, чего и тебе желаем.
Ждём тебя в гости, и гости эти и свадьбой будут (моя хочет, чтобы мы всё-таки расписались), и крестинами моего мальчишечки (моя говорит, что некоторые у них и позже крестили).
А назвали мальчишечку Есениным. Я хотел Серёнькой, а моя так упёрлась, повторяя и повторяя: «Дай, Джим, на счастье лапу мне», «Дай, Джим, на счастье лапу мне», что я взвыл — и, дав ей в ухо, согласился, хотя, конечно, по-хорошему, стоило дать ей во второе ухо, чем успокоить. Терпеть не могу этого чувака… Сам зову мальца Есенькой, а также Сенькой, но не при ней, — обижается и выставляет из дому.
Поздравляю тебя, ты теперь бабуля!
Кучерское дело, которое я так любил (несёшься по метельной целине в безлунной ночи в неведомое, а за спиной праздник: майоры с падшими женщинами отдыхают так, будто завтра не будет: вдоволь пия, вкушая бутерброды и засасывая друг дружку до синяков, а если и ударят в спину, то не со зла, а чтобы поделиться остатками, о которых можно только мечтать), тут не в почёте. Нету его почти. Отмирает, и безвозвратно, мам, ибо фаэтоны и телеги пришли в негодность, а секрет производства колеса утерян, а на квадратных (как бы тебе объяснить, что такое «квадратный»… типо как голова, когда болит с перепоя и, даже глядя на рубль, не понимаешь, что это за бумажка топорщится посреди чьей-то блевотины) не разъездишься, да и, если надеть на руки старые боксёрские перчатки и бежать по-собачьи, на четырёх конечностях получается быстрее, чем на квадратных колёсах местного завода.
Мам, оказывается, в Энске-4 есть берег какого-то (довольно синего) моря, поэтому я теперь рыбачу, принося домой столько рыбы, что мы её разве что не пьём… То есть пили бы, если б не живоглоты из Сытного приказа: и на берегу стоят с засадами, чтобы отнять, и в воды на чёлнах выходят, чтобы абордировать и отнять. В славном рыбацком деле и протез мне в помощь (он теперь всё время деревянный, и я втыкаю в него острое: крючки и нож, чтобы он не потерялся, или когда хочется пырнуть на берегу или в море подлеца, который зарится на улов), и горизонт, у которого ловится лучше всего, только порой так долго потом возвращаешься…
Мам, походу, у нас всё хорошо. Правда, моя недавно стала заговариваться: всё время просит новое корыто, а то «наше-то совсем раскололось». А у нас и корыта-то нет, она и стирает, и полощет в проруби… С ней происходит что-то знакомое, но я никак не могу вспомнить… Ладно, просто подожду, чем это закончится.
Привет тебе от Есеньки.
Мам, приезжай, а? Хотя бы в Энске-4 побываешь.
Твой… как ты меня называла?.. мальчишечка, что ли?
Я забыл, мам: когда приедешь, на мою косо не смотри, чужих не слушай, улыбайся моей, ладь с ней, и она ответит тебе тем же. Клавка в жизни хлебнула дай божé. Я ведь, мам, у неё третий… Я тут недавно ловил на горизонте, и на меня вдруг накатило, когда рыба спала, а я всё равно в носу ковырялся. В общем, мам, написалось… так, баловство. И ты гляди на него не очень строгим взглядом, лады?
Клаву брал и прапорщик, и милицанер,
Клаве не понравилось: звёзды на погонах
маленькие, скудно их; подлый адюльтер
(мент и прапор, выспавшись, драпали законных
драть, «смешная Клавдия, ибо ей я муж»;
даже если оба два забегали вместе,
в ночь, когда по радио двухголовый туш
шпарили с тарелками без любви и чести,
без стыда и горечи выбегали и́ —
видела, — под окнами стоя, жали ручки,
сó смеху покатывались, и в небытии
Клава хорохорилась до грядущей случки);
вшей окопных прапорщик приносил и пах
трупами недавними: «Думала, я с кофе
бьюсь до полоумия с “Русью” на губах?
Клавка простодырая, каждый день — голгофа»;
мент шептал ей на ухо всякие слова,
самые спокойные — «Я убийца, Клавка»,
и душил размеренно; вряд ли не мертва,
Клава снова слышала: «Мне сейчас несладко».
Покедова, мам.
