А один встал

Это удивительно, но странно:
с неба вдруг попадали (со смеха?)
целые и хлопьями (не манна?)
человеки с кресел (всё ж потеха!
всё же они ржали!), не воланы:
знаете, они кружат в высотах…
бадминтон, ага?.. Но эти раны…
На воланах, даже на трёхсотых,
лишь обморожения — мне в морге
брякнули всю правду, — так заметны,
как на этих холмиках, пригорках —
ссадины, контузии. Приветно
к ним спешишь: давайте вас зелёнкой!
А они помалкивают: наземь
пали всё же, оземь не дублёнкой —
головой убились, и не мазям
по зубам ушибы мяса с неба.
Приземляясь, поднимали лужи
в воздух, словно дети. Воздух хлебом
не корми — дай удивить не хуже:
уронить летающее вздорно,
ибо без природной струнки, наземь.
Всё-таки не листья, жертвы дёрна,
хоть и осень, хоть и безобразим:
встал один, один проснулся сдуру
и побрёл куда-то, может, к маме.
Все лежат, а он весьма кауро
чешет в дали, как за петушками:
словно леденцы увидел; первым
словно хочет быть — и обсосаться.
Мы — за ним, хоть дали нам по нервам
бьют пребольно: мы такие цацы,
что не ходим — носят на носилках:
«Исцели нас, вставший! Ну куда ты!»
Хочется летать и не в могилках
тлеть, упав, — сбегать придурковато.