Вот женщина, тягающая сумки,
оцепеневшая, чтобы глотнуть дымка,
на платье не по случаю рисунки:
Ахматова разделась донага
и, закурив, вот-вот опустит крылья,
подумав горько: «Не могу взлететь»;
над нею жгучий свет и эскадрилья,
вспорхнувшая, чтоб вскоре омертветь
душой двухтáктной: не ронять же горе
на Херсонес, ему и без того
всего-то и осталось, что по морю
податься в никуда из ничего;
а понт, тут разрисовщик вон из кожи,
хорош, как аппетит после угля,
таится в штиле, строит небу рожи,
безвременно утопшую деля,
хотя и знает, что она не канет,
что высветлится, словно окоём,
а всё же льстится: хоть разочек, камнем,
ко дну, сейчас, не дальним мартобрём.
А на спине Цветаева на стуле
и из-под вóрота к ней тянется петля,
как все писаки, несколько сутула,
как все посудомойки, без рубля,
считает петли в варежках для Му́ра,
надеясь к вечеру закончить и уйти,
Елабуги неладной амбразура
уже судачит подло позади;
на стенке ходики, ведут себя бесстыже:
а ну как не успею довязать?
Верёвка под рукой, сентябрь всё ближе
и три записки надо написать…
А на изнанке (не поверите, но знаю)
В. Полозковой, поэтессе, невтерпёж.
— Дай помогу, хотя бы до трамвая.
— Ну на, эта полегче, донесёшь. 
